Русские не напрасно препятствовали досмотру — уже год, как военные грузы на Камчатку шли потоком! Прежде всего, и больше всего — самолеты, и авиационно-техническое имущество. Вместо одного авиаполка на старых бипланах, и кучи отдельных эскадрилий, теперь там были три воздушные дивизии, каждая по сотне самолетов. И даже русские пехотинцы ходили по Петропавловску с АК-42, а ведь раньше там даже автоматов ППШ не было. В большом количестве везли артиллерию, гаубицы калибра 122 и 152, тяжелые минометы, противотанковые самоходки с длинноствольными 57мм пушками. В конце апреля, чуть больше месяца назад, привезли и танки, не меньше полусотни Т-54. И прибыла какая-то особая часть, то ли морская пехота, то ли "стальные крысы" (прим. — так Инукаи прочел перевод "бронегрызы" — В.С.), так у русских называли штурмовые войска, обученные и оснащенные для проламывания долговременной обороны. Войной пахло так, что уже закладывало нос! Успокаивало лишь, что русские не воспользовались бесспорным "казус белли" месяц назад, после Сахалинского инцидента. А также тот установленный факт, что, несмотря на все приготовления, на Камчатке у русских пока нет группировки сухопутных войск, достаточной для десанта. По авиации же — с учетом собранного здесь, на Шумшу, и на Парамушире, силы почти равны!

И беспокоила неопределенность. Из Токио исправно сообщали все, что необходимо было знать Инукаи на своем месте — но не делились своими планами. Предусматривает ли заговор однозначно войну, или предстоит еще и политический торг? По здравому рассуждению, началу боевых действий должен предшествовать рост напряженности, ультиматумы, какой-то инцидент? Японцы бы поступили иначе — Порт-Артур, Перл-Харбор — но белые гайдзины соблюдают свои правила. Хотя Гитлер тоже решился — но вот русские, насколько известно, так не делали еще никогда?

Размышления майора Инукаи прервал стук в дверь.

-Разрешите представить Вам, господин майор, докладную о нарушении порядка, совершенном группой переводчиков — вытянулся пожилой фельдфебель, выполнявший обязанности коменданта в разведывательном отделе.

-Положите на стол — сухо ответил майор, которого мысленно перекосило от этого, уже ставшего привычным, известия.

Группа переводчиков была, как выразился бы оказавшейся на его месте советский офицер, каждодневной 'головной болью'. Сам Инукаи владел русским языком на уровне войскового разведчика — чтобы допросить пленного или местного жителя, прочитать несложный документ, но и только. Теперь же, в рамках новой тайной задачи, требовалось читать добываемые агентами документы, иные из которых были непростыми техническими текстами, надо было составлять письменные задания агентам, иногда также по сложным техническим вопросам. Его нынешние подчиненные-японцы владели русским языком в пределах армейского разговорника, то есть намного хуже него самого. Так что переводчики были необходимы.

На запрос 2-е управление отреагировало незамедлительно, прислав группу переводчиков уже через две недели — майор сильно подозревал, что кадровики, получившие приказ "исполнить немедленно", попросту подобрали тех, кто подходил по формальным признакам, не стали вдумчиво изучать личные дела кандидатов, не проверили их с должной тщательностью. Результат был прискорбным — если бы майора не останавливала перспектива остаться без переводчиков именно тогда, когда они были нужны, то он бы приказал разведчикам сформированного им лично из тщательно отобранных пехотинцев и саперов разведывательного батальона дивизии попросту содрать с этих гайдзинов кожу заживо. Отправлять их обратно было нельзя, поскольку их рассказы о выполняемой работе могли насторожить врагов "квантунцев" — а затребовать новых, если эти были живы и здоровы, выполняя свою работу, значило привлечь нежелательное внимание.

Первым стоило назвать Андрия Селедко — сын петлюровского "полковника", еще в юности сумел "отличиться" во время Гражданской войны в России. Воинских подвигов за ним не числилось, да и на поле боя он не бывал — зато, командуя комендантским взводом в полку своего малопочтенного родителя, Селедко-младший заслужил такую известность пытками, расстрелами, еврейскими погромами и безудержным мародерством, что умудрился выделиться этим даже на общем фоне петлюровской "армии" (которая, по мнению Инукаи, была русским подобием "воинства" Ван цзи-вея — а впрочем, в любой смуте подобные типажи и банды плодятся, как мухи на куче навоза, безотносительно к эпохе и стране). Однако же майор Инукаи после разговора с Селедко, совершенно не мог понять национальную политику большевиков. Если до того, при царях, все было логично — есть великороссы, малороссы и белорусы, и все они являются русскими, то есть господствующей нацией в многонациональном государстве, находящимся под их властью, то какие демоны надоумили большевиков дробить единый господствующий этнос на некие искусственно созданные нации? Зачем объявлять простонародный диалект русского языка, существующий в Малороссии, отдельным языком? Ведь и в благословенной Империи Ямато есть разные диалекты и местные говоры. Но если бы кто-то посмел заикнуться например о том, что например, в Осаке говорят на особом "неяпонском" языке или что княжество Сацума не Япония, то заслуженным наказанием для такого смутьяна стала бы китайская "крысиная клетка" (прим — традиционная китайская казнь, очень мучительная — В.С.)!

Дальнейшая судьба Андрия Селедко не представляла особого интереса — бежав из Малороссии от наступающих большевиков, все семейство, вместе с награбленным добром, оказалось в Польше. Где хозяйственные поляки тут же решили, что люди низшей, по отношению к полякам, нации — именно так Инукаи понял незнакомое ему ранее слово 'быдло' — не имеют права на имущество, ценное для самих поляков. По мнению Инукаи, это было правильно. Селедко-старший был иного мнения, скоропостижно скончавшись от огорчения. Андрий Селедко, как можно было понять из его туманных объяснений, вместо того, чтобы выполнять долг старшего сына перед матерью и младшими братьями и сестрами, бросил свою семью — нет, сам он сказал, что завербовался матросом на корабль, чтобы посылать родным деньги, но не смог внятно ответить, когда он получил последнее известие от родных, и сколько и когда денег им отправил. Так Селедко и болтался по миру до 1938 года, когда в Шанхае, угодив за пьяную поножовщину в портовом кабаке в 'нежные объятия' японского патруля, начал объяснять, что он "украинец" — о такой нации не слышали даже следователи Кэмпейтай, к которым он, в конце концов, попал. Из Кэмпентай послали запрос в военную разведку, резонно рассудив, что этот представитель неведомой им доселе народности, проживающей в Советской России, и клянущейся в вечной ненависти к проклятым большевикам, в промежутках между размазыванием кровавых соплей по битой морде, может как-то пригодиться. Правда, пользы в итоге оказалось немного, но свое невеликое жалованье Селедко честно отрабатывал, вначале составляя листовки 'на ридной мове', которые одно время подбрасывали в те населенные пункты, где были переселенцы из Малороссии (как указывалось в личном деле, составленном с истинно японской скурпулезностью, эффекта от призывов Селедко совершать акты саботажа и поднимать восстания против большевиков не отмечено), а потом, освоив японский язык, начал переводить допросы русских эмигрантов, подозреваемых в симпатиях к СССР.

Вторым был Петр Бородинский — автор бездарных ура-большевистских стишков, исправно публиковавшихся дальневосточными газетами русских, за что сочинитель, получая приличные деньги, возомнил себя оппозиционером. Причем у горе-поэта хватило ума орать о своих антисталинских взглядах в пьяной компании таких же, как он сам, приближенных к большевистскому столу сочинителей. Финал мог быть вполне закономерным — но Бородинского спасли случай, география и развитый инстинкт самосохранения. Выразилось это в том, что проживавший в Петропавловске-Камчатском "поэт", встретил на улице соседа, сообщившего ему о приезде людей из НКВД — и не теряя ни минуты, кинулся к причалу, возле которого стояли японские рыболовные суда. Сообщив капитану одного из траулеров о своей великой любви к Японии, знании множества большевистских секретов и преследовании кровожадными чекистами — именно в таком порядке — Бородинский попросил вывезти его на территорию Империи, клянясь посвятить всю свою жизнь борьбе с большевизмом. Капитан траулера (лейтенант запаса Императорского Флота) не слишком поверил рассказу перепуганного насмерть штафирки — было весьма сомнительно и само наличие в Петропавловске-Камчатском каких-либо великих тайн, и знание их Бородинским. Но дело происходило в сентябре 1938 года — и, посоветовавшись с присутствовавшим среди японских рыбаков флотским разведчиком, наслышанным об оглушительном успехе армейских конкурентов (прим. — имеется ввиду переход к японцам начальника краевого управления НКВД Дальневосточного края Люшкова летом 1938 года — В.С.), решил все же вывезти Бородинского. Логика этом была — прихлебатель большевистских руководителей мог слышать что-то интересное. Но, к разочарованию разведки Флота, ничего нового Бородинский им не сообщил, а его заверения в вечной преданности Империи и вовсе никого не заинтересовали. Как и действительно доскональное знание Петропавловска — офицеры Императорского Флота не без веских на то оснований полагали, что при необходимости они утопят все русские корыта, базирующиеся там, без малейших сложностей. Потому, Бородинского попросту вышвырнули на улицу — где его тут же подобрала разведка Армии, по тому же принципу, "а вдруг хоть шерсти клок".

А вот армейской разведке Бородинский пригодился в качестве эксперта по советской гуманитарной интеллигенции — экспертом он был средней паршивости, но в этом, решительно непонятном самураям явлении, следовало разобраться. Сам Инукаи, читая обзорные материалы по этой самой интеллигенции, понял одно — он совершенно ничего не понимает. В Японии имелись инженеры, ученые — это были представители необходимых Империи профессий, требовавших отличного образования и высокого интеллекта, безусловно, заслуживавшие уважения самураев, поскольку на этих людях держалась промышленность Империи и оснащение технических видов войск; были преподаватели — от учителей деревенских школ до профессуры столичных университетов, тут тоже все было очевидно, они воспитывают и учат самураев; наличествовали врачи, которые лечат самураев. Как человек широких взглядов, майор не просто готов был терпеть, но и признавал полезность разнообразных борзописцев, бумагомарателей и лицедеев, которые воспитывали простонародье и разъясняли ему волю Императора — конечно, они не имели права на такое уважение, как актеры театра Кабуки, свято хранящие традиции страны Ямато — но, при соблюдении тех условий, что они занимались прославлением подвигов воинов Империи и знали свое место, они могли рассчитывать на некоторую благожелательность по отношению к себе.

Но объединять вместе безусловно почтенных людей и сомнительную шушеру — на том основании, что они получают плату не за физический труд?! Позволить каким-то борзописцам, должным исправно освещать политику своего государства в прессе, иметь мнение, отличное от мнения воинов, перед которыми эти обязаны покорно склонять головы, если, конечно, они не хотят их лишиться?! Это просто не укладывалось в голове майора Инукаи — такое просто не имело права на существование в государстве, заслуживающем такого определения, по мнению офицера Империи Восходящего Солнца.

Выслушав Бородинского, майор пришел к некоторым выводам — во-первых, если бы этот субъект, по недосмотру светлой богини Аматерасу, родился бы японцем, то его, за выражение неприкрытой ненависти и презрения к своему государству и народу, в старые времена убили бы на месте как бешеную собаку; во-вторых, господин Сталин, судя по тому, что подобным организмам начали указывать их место — хотя, по мнению Инукаи, делали это, проявляя непозволительный либерализм и вопиющую мягкотелость — заслуживал уважения, как руководитель страны, пресекающий деятельность подрывных элементов; в-третьих, Бородинский явно не понимал своего места, будучи предателем на жаловании, пока еще приносящим некоторую пользу воинам Империи, и, только поэтому остававшийся в живых — но майор твердо решил немного вразумить непонятливого.

Третьим был уникальный даже для повидавшего многое майора тип — Мойша Гарцберг. До сей поры Инукаи не мог похвастаться глубокими познаниями по части еврейского народа — его знакомство с представителями такового ограничивалось длительным противостоянием с начальником одной из русских пограничных застав Гринбергом, в засадах, устроенных которым, погиб добрый десяток сформированных из эмигрантов разведывательно-диверсионных групп и одна группа, состоявшая из подчиненных самого Инукаи, а также несчетно простых контрабандистов; еще был офицер ГПУ Кацнельсон, которого Инукаи, после долгой охоты, сумел все-таки подловить на таежной дороге — к чести большевиков, весь отряд отстреливался он до последней возможности, а оставшийся последним командир, раненый, подорвал себя гранатой. Инукаи умел ценить воинскую доблесть врага, поэтому приказал своим подчиненным похоронить убитых и поставить табличку с именами убитых чекистов и отметкой, что они погибли смертью храбрых (прим. — реальная история: во время войны в Китае подбитый китайский бомбардировщик сел на контролируемой японцами территории; экипаж отстреливался до последнего; последний из летчиков застрелился - и японцы похоронили своих врагов с воинскими почестями и поставили памятник с надписью 'Доблестным китайским воздушным воинам' — В.С.). Исходя из этого опыта, майор и судил о евреях — нет, он был образованным человеком, и знал, что это народ, весьма склонный к коммерции и хорошо умеющий зарабатывать деньги — но это была чистая теория, поскольку такие евреи на его жизненном пути не встречались. Но Гарцберг был выдающимся экземпляром — прочитав личное дело, Инукаи сначала не вполне поверил написанному — такой тип просто физически не мог выжить, его давно должны были прикончить. Лишь побеседовав с Мойшей — причем в ходе разговора Инукаи приходилось постоянно напоминать себе максиму полковника Николаи 'Отбросов нет — есть кадры!' и преодолевать желание вызвать денщика, чтобы приказать ему приготовить ванну, поскольку от Гарцберга исходило ощущение абсолютной моральной нечистоплотности — майор поверил написанному.

Гарцберг родился во Владивостоке, в благополучной, обеспеченной, еврейской семье, закончил гимназию, писал стихи — без особого успеха, из-за происков антисемитов, как он с пеной у рта уверял майора Инукаи. Поверить в это было сложно, поскольку семья Гарцбергов вполне процветала на ниве коммерции, и злобным антисемитам следовало бы притеснять главу семейства, чье дело приносило приличные доходы, а не одного из его отпрысков, чьи возможные гонорары составляли гроши. Судя по всему, стихи Мойши попросту ничем особенным не выделялись — может быть, они и не были безнадежно плохи, но 'искра гения' у Гарцберга-младшего отсутствовала начисто. Будь Гарцберг адекватным человеком, он бы сделал своей профессией какое-то другое ремесло, балуясь написанием стихов на досуге. Инукаи, как любой самурай, учился писать танка, и по сию пору в редкие часы досуга упражнялся в пейзажной лирике, пытаясь подражать Ли Бо, воплощать образы, созданные великим китайским поэтом в классических танка — но, в отличие от Гарцберга, хорошо понимал, насколько скромны его поэтические способности. Однако Гарцберг всерьез счел себя великим поэтом, а когда окружающие отказались это признавать, начал мстить всем подряд, не стесняясь в средствах — поскольку же Мойша был неглуп, имел приличное среднее образование, не был лишен таланта лицедея, и, последнее по счету, но не важности, был напрочь лишен хоть каких-то моральных принципов, то результат впечатлил даже Инукаи, насмотревшегося на осведомителей всех мастей.