* * *
Ночью нас сменили. Я увидел силуэты группы людей. Ночью я видел лучше большинства людей. Как там Даша говорила? Неверные глаза? Блядские, что ли? В темноте я вижу, как кошка, но днём яркий свет -режет глаза.
— Немтырь, Дед — свои, — услышал я скрипучий голос ротного. И увидел его самого.
— Свои в такую погоду дома сидят, — буркнул я. Чем я не Матроскин? Хорошо хоть про телевизор не продолжил.
— Домой — только через Берлин, — проскрипел ротный, садясь на отвал земли, свесив ноги в отрытый до пояса окоп, повернул лицо куда-то назад, — располагайтесь! А вы — пошли со мной!
Это мы — с радостью. Мы быстро освободили окоп расчёту пулемёта Максим. А не хило — семь человек на пулемёт! И они — не штрафные. Воротники у них — не пустые.
— Молодцы, хорошо сегодня сражались, — сказал нам ротный, — выношу благодарность.
— От неё во рту не булькает, — буркнул Шестаков.
— Поговори у меня ещё, — цыкнул ротный, приставив свой кулак к носу Шестакова.
Хороша благодарность — пролёт в сборе трофеев.
— А ты, Дед, винтовку — потерял?
— Потерял, — с полным отчаянием в голосе, по Станиславскому, ответил я, — вот, подобрал, что попалось. Не с голыми же руками воевать?
Ротный стал хрюкать носом.
— Ладно, на! Это вам, — он скинул со своей спины заплечный мешок, передал мне. Там булькнуло, — открывать — на ночлеге. Смотри, Дед, ослушаешься! На ночлеге!
Дед? Я — ослушаюсь? Хотел я уже возразить, но опять осадил себя. Не мне этот запрет. Только что ротный фактически назначил меня старшим в нашем пулемётном расчёте. Кто главный? Тот, кто распределяет материальные блага. Потому завхоз роты — старшиной именуется. Что — старший. У кого мешок? У меня. Так что, Немтырь, соси сосок — у нас глазок!
Пришли в остатки подвала станционной сторожки. Тут горела-коптила сплющенная гильза. При этом изменчивом свете, плясавшем на рядах спящих штрафников, и поужинали, чем ротный послал — кроме законных котелков с кашей — две буханки хлеба, сосиски в банке, пачка галет, три банки тушёнки. Ананасы в банке. Ахереть! Ах, да, бутыль мутного самогона. Это — Шестакову. У него теперь не еда, а закусь.
— Хорош! Выпил полбутылки, остепенись! Моя это половина, чего ты не понял? Спи, давай, баран!
Штрафные будни.
Утром нас построили и погнали в тыл. Да-да, покормить — забыли. Как придём, так пожрём, говорят.
Блин, хорошо Пяткин что-то намухлевал с моим телом, и то — я начал потеть. А обычному человеку — как переть рюкзак с непосильно нажитым, две сумки с коробчатыми магазинами, полными патронов, ППШ, тоже — не пушинка, пять гранат и ящик патронов немецкого калибра к нашему пулемёту? Кроме этого — каска, шапка-ушанка, скатка мадьярской шинели, плащ-палатка, ватник, ватные штаны, кирзачи! И алкаш-доходяга, что один пулемёт еле-еле прёт, помирает с похмелья, сука! Тоже мне, алкаш — с полбутыля самогона помирает! Слабак! Не умеешь — не берись. Питок, гля.
С другой стороны — мне не приходиться тащить миномёт или миномётную плиту, как моим соседям. Или ящики с минами. Да и наш пулемёт — всяко легче, чем Максим! Максим вообще несут по-очереди, хотя и сняли тело пулемёта со станка.
Да, кстати! Где загрядотряды? Где чекисты? Где расстрельные пулемётные команды? Пустая степь, редкие скелеты стаек деревьев, что обрамляют овраги, низинки с водой, речушки и ручьи, как щетина обрамляет провал рта. Никаких заградотрядов. Только наша колонна и вороны. Больше никого. Как не центр России, а марсианская пустыня. Где наша охрана? А ну, как мы разбежимся в разные стороны? А?
Никуда мы не разбежимся. Даже баран Шестаков понимает, что некуда бежать. Зачем нам конвой, если достаточно простого бдительного постового на перроне? Куда мы без знаков различия, без документов, без командировочного удостоверения, без выписки из приказа о постановке на довольствие? Обратно в штрафную роту. Можно, конечно, забиться в глухую дыру и прожить всю оставшуюся жизнь дикарём без возможности выйти к людям? Это — жизнь? Даже когда война закончиться — куда ты без паспорта? А как ты получишь паспорт? Где ты был в ночь с 21.06.1941 по 09.05.1945?
Хорошо организована система. Одно не понятно — почему до сих пор они не поймали гридня княжеского?
Пришли. Обед!
О, пополнение! Продолжает косячить личный состав доблестной РККА.
До завтра — отдых. Надо привести своё оружие и обмундирование в божеский вид. А то — весь в ржавых пятнах крови. И ППШ — запущен. Откажет в самый ответственный момент. Чешское убожество пусть Немтырь обслуживает.
А ничё житуха в штрафниках! Не так страшен штрафбат, как его малюют. Если так и дальше пойдёт — как раз погоны и получу. Совсем нас на смерть не гонят. Ну, не больше, чем остальных. Без артподготовки наступали? Так там и не немцы были. Справились же. И потери — не зашкаливают.
Одно не пойму — штрафная рота должна подчиняться штабу дивизии. Одной дивизии. Так было. Я читал. При мне мы уже сменили хозяйства двух дивизий. А сейчас отдых — перед маршем. Опять куда-то двинемся. Дали бы нам день отдыха перед переходом меж полками одной дивизии? Дальняя дорога нас ждёт — к цыганке не ходи!
Потому и пригнали всех накосячивших в этой дивизии. Сбагривают. Подгонят и с других. Что тут их — три десятка. Отдельную роту с отдельным режимом службы организовывать ради пары десятков человек? Да и командиром кого попало — не поставишь. Не каждый ещё и горит интуазизмом командовать штрафным сбродом. И да — уголовников тут нет. А в Москве — были. Кончились? Там я нашёл Брасеня и Прохора. Тут кого найду? Какого самородка? Пока только угрюмого алкаша Шестакова. То ещё золото дураков.
Что, кончились рояли? Кусты замёрзли?
Куда пойдём? В Сталинград? Что там сейчас? По сводке — уличные бои. Сбивают самолёты десятками. Массовый героизм проявляют. Ничего не поймёшь по сводке. Тем более, не имея карты.
Ладно, закончили процедуры, сон нагуляли. Сейчас порубаем жидких щей ужина и — на боковую. Впереди нас ждут необъятные просторы Родины и несметные полчища врагов.
* * *
Шли два дня. Опять — на юг. Сталинград — уже близко. Это ощущается во всём, даже в воздухе. Степь — больше не марсианская пустыня. Лунная. Сплошные кратеры. Остовы разбитой техники, клочья колючей проволоки на разбитых позициях. Земля — вся перерыта воронками, осыпавшимися окопами, проваленными блиндажами. Бои тут были ожесточённые.
Из земли в небо тянутся нитки дымов — из не обваленных блиндажей. Пахнет дымом и гарью. Людьми и смертью.
В небе — мельтешат самолёты по своим делам. Им мы не интересны. У них другие задачи.
По оврагам, низинкам, вырытым капонирам — танки, пушки, катюши, под растянутыми на кольях маскировочными сетями.
На возвышенностях — тянут в небо хоботы зенитки. Рядом — патефоны постов обнаружения, грузовики с прожекторами в кузовах.
По петляющим дорогам суетятся грузовики, гужевые упряжки, одиночные и групповые верховые. Колоннами всех размеров спешат люди. Кто-то, как мы — навстречу канонаде, кто-то — обратно.
На перекрёстках этих фронтовых дорог — регулировщицы под охраной пары бдительных бойцов с лычками НКВД. Вот и заградотряды начались. Это и есть заградотряд — эти двое. А больше — и не надо. Остановят они подозрительного, а сопротивляться вздумает — тут желающих вражину попинать — до горизонта. Тут люди — простые. Сопротивляешься бойцам НКВД — враг. Своих не пинают. А если пинают — враг.
Мы постоянно сходим с разбитой колеи дорог, пропуская то батарею, то колонну грузовиков.
Канонада и всплохи на юге навевают тревогу.
Сколько войск! Я уже начал забывать, насколько большие людские массивы перемалывают друг друга. Миллионы людей! И не мудрено — последнее время я как-то больше дикарём воевал. Плен, Пяткин, хроно-зайцы. Вот, рота. И забудешь, что идёт титанических масштабов месилово.
А для чего в эту голую степь нагнали наши отцы-командиры такую прорву народа? На войне редко когда просто так тратят моторесурс танков и драгоценное топливо. Контрудар? А не рано для контрудара? Когда он там был? В декабре? Рано ещё. А "Горячий снег" — вообще они там по пояс в снегу, а сейчас этого снега — кот наплакал. Грязь от него только. Вроде, и холодно, а всё одно — грязь. Так и норовит сапоги с ног стащить.
Ну, как тут не завыть:
Эх, дороги! Грязь, да туман
Холода, тревоги. Да ночной бурьян.
Ещё засветло встали лагерем. Потянулись с котелками к полевой кухне. Повар последние пару часов все жилы вытянул запахом свежевыпеченного хлеба. На ходу готовил. Застревал постоянно — старая кляча, что числилась в его полевой кухне тяговым локомотивом — совсем не тащила. Толкали всем миром. Без кухни нам карачун придёт быстрее, чем от рук немцев. Тут на кострах не сготовишь — холодно, ветер, степь — дров нет. И времени на сбор дров и костерища — нет.
Повара нам нового дали. Вместе с кухней. До этого — как-то обходились. Но до этого мы и не совершали таких переходов. Повар — очень весёлый и болтливый парень, успел каждому рассказать, что он воевал ещё на озере Хасан, где и попал в плен к япошкам. И сидел в Китае, в плену до декабря 1941г., где и научился у узкоглазых самураев готовить китайскую еду и нелепую еду японской кухни. А потом — его, как и массу других пленных — советских граждан, погрузили на пароходы и отправили на Родину. Он не заморачивался, а мне вот интересно — с хера ли не отличающиеся добротой и сентиментальностью самураи решили вернуть пленных?
Сидел я в размышлениях — прям копчиком чую в этом японском вопросе усы Отца Народов. Бартер? А наши, им, чем сделали "хорошо"? Японцы "позволили" увести войска с Дальнего Востока в самый опасный момент битвы за Столицу — это уже — очень и очень не мало! Ещё и пленные? Чем наши "расплатились"?
Размышлизмы мои были прерваны знакомым запахом. Дурь! Меня аж скрутило всего! Ё-моё! Вот это да! Ломка! В теле Кузьмина я же никогда не принимал! Только Голум в моих снах Голумских баловался. Да что баловался — нарик он был конченный! Он! Не я. НЕ Я! Во снах! Не в реале! Но, меня прямо физически ломало.
Нашёл источник запаха — двое сидели, балдели. Все классические признаки укуренности — в наличии.
— Классная дурь, — просипел я.
— У-у, как тебя скрутило!
— Где взял? — гнул я своё. Я их видел и до боя за полустанок. Не принимали они тогда. Тут где-то добыли.
— Там нет уже, — смеются аж покатом.
Весело вам? Хохотун напал? А мне вот — не очень весело.
— Ты — не ломайся, говори. Я — сам посмотрю. Есть там или — нет. У меня есть веские аргументы для поиска.
Они закатились ещё хлеще.
— Аргументы!.. — задыхался один.
— Венские... — другой.
Я схватил одного из них за грудки, поднял над головой, встряхнул, понёс его лицо к своему, глянул прямо в глаза, мысленно "передал" ему всю ту свою боль, что я испытал. Истеричное состояние его сменилось паникой. "Ха-ха" сменилось "шугняком".
— Кто?! — выдохнул я ему.
— Повар! — завизжал он.
Я разжал пальцы, боец упал безвольным мешком, а я — повернулся и пошёл прямо на кухню, уютно пыхтящую душистым дымом. Надо ли говорить, в какой ярости я был?
Поворёнок что-то учуял. Слинять пытался. Расталкивая народ, толпившийся у кухни, я успел поймать его за воротник. Он завизжал, рванулся, с треском отрывая воротник. Но, я уже перекрыл ему путь к бегству.
Меня пытались остановить, хватали, я резко и жёстко высвобождался.
Поворёнок запрыгнул на подножку кухни, завизжал, демонстрируя мне эффектные па из танцев восточных единоборств. Ну-ну! Я — пёр ледоколом, бойцы разлетались. Поворёнок завизжал, ударил ногой, метя мне в ухо. Ну-ну, опять же! Блок левой рукой, кулаком бью во внутреннюю часть бедра, чтоб "отсохла". Он бьёт рукой — подныриваю — он, на подножке — выше, пробиваю его в печень. Снизу кулаком в лицо согнувшегося поварёнка — выпрямляется. Носа — нет, глаза уже потерянные. Ещё раз в открытую печень — опять сгибается, падая. Вскинул руку, дождался, пока пролетит нужное расстояние, опустил локоть с ускорением на пролетающий затылок.
Тело рухнуло с разгоном во взбитую ногами грязь. Презрительно пнул его, плюнул в макушку.
— Ты убил его, — выдохнул кто-то из столпившихся штрафников.
— Такое дерьмо, как этот — живучие. Ничего с ним не станется.
Развернулся, чтобы идти на место, где лежали мои пожитки — наткнулся на взгляды. Ротный, его бульдоги, политрук. Стоят, смотрят на меня. В оазисе стоят — штрафники расступились. В руке ротного — ППС. Ствол смотрит на мои сапоги, убитые дорогами войны.
— Руки!
Я поднял. Связали. Для улучшения работы желез внутренней секреции провели сеанс массажа внутренних органов. Ногами. В лицо не били. Навыки несуществующего ещё ОМОНа. Связали, повели.
Привели в блиндаж ротного. Пробитое перекрытие блиндажа снова накрыли, вычистили хлам, поставили буржуйку, что ещё не успела прокалиться, дымила. Да ещё и политрук оказался паровозом — курил одну за одной прямо тут, прикуривая от заплющенной гильзы, бычкуя в банку из-под американской тушёнки.
— Что это ты устроил? — проскрипел ротный.
Я молчал. Как ему ответить? Может, так?
— Самосуд, — вздохнул я.
— Вот даже как? И за что ты "осудил" осужденного? — удивился политрук, прищурившись от едкого дыма "козьей ноги", что норовила попасть в глаз.
— Изготовление и сбыт наркотических средств.
Ротный и политрук переглянулись.
— А то вы не знали? — спросил я.
— И что? Штрафники на смерть ходят каждый день. Им надо. Чтоб с рельсов не соскакивали.
— А чё ты перед ним оправдываешься? — удивился политрук, — пусть твои махновцы его обработают, а я — в трибунал оформлю.
— Так ты, Вася, ни хрена в людях и не разобрался, — покачал головой ротный. Политрук Вася — обиделся, губы надул, зло трамбовал половину скрутки в банку.
— Таких — что бей, что в жопу целуй — им — прохладно. Так, боец?
Я пожал плечами. Это ты — психолог, я так — проездом тут.
— Ты же в плену был.
— Был, — киваю.
— Сбежал?
— Сбежал, — снова киваю, как тот Герасим, что на всё согласен.
— Били?
— Били, — соглашаюсь.
— За что?
— За дерзость, — усмехаюсь.
— А именно...?
— Там же наши, русские им служат. Немцы — белоручки, не мараются. Вот я у них и спрашивал — что ОНИ будут делать, когда НАШИ вернуться?
Ротный улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. Не улыбка, а оскал боли от ноющего зуба.
— Один раз? — спросил он.
— У каждого, — ответил я.
— Ишак, — пожал плечами ротный, — Понял, политрук? Его каждый раз били, а он — всё одно — наглеет.
— А ты как увидел? — спросил у ротного политрук.
— А когда мои орлы его мутузили, он дёрнулся. Как сдачи дать хотел. Не боится совсем. А ты не видел, как он к фрицам в окоп прыгал?
— Нет.
— А я — видел. Оформляй в трибунал. Этого — бить — только потеть. Слушай, Дед, а что ты так на травку эту взъелся?
Опять я завис. Как ему объяснить причину ярости, охватившей меня? В тот момент, просто, я вдруг понял, что я — наркоман. Оказывается, зависимость от наркоты — не физическая. В этом теле, в этом мозгу — никогда не было ни капли препаратов. Зависимость — психическая. Я — наркоман. Я — ублюдок. Ничтожество. Приятно резко и вдруг осознать себя куском говна? Каким будет моё отношение к морде, что ткнула меня в моё же дерьмо?
