Выход ли это? Человечество — не примет такой модели жизни. Слишком требовательна она к индивидууму. Хотя и открывает качественно новый виток развития, как самого человека, так и общества. И всего человечества.
Шестаков, тупым отсутствующим взглядом наблюдавший за моей автоматической, в задумчивости, вознёй с автоматом, хмыкнул. Этим — вернув меня из заоблачных далей размышлизмов на грешную землю. С сожалением констатировал, что такая интересная мысль, какое-то важное открытие — ускользнули от меня. Осталась только горечь понимания, что эта война, в которой я вымазан по уши — подтверждение. Попытка задавить в зародыше. Попытка недопущения такого развития человека. Единственным известным Хаосу способом — разрушением.
Врёт! Это я про его прикид валенка. Он протянул мне булькнувшую флягу. Трофейную. Понюхал — гадость какая-то. Типа портвейна "Три Сапога". Помотал головой. Шестаков пожал плечами и приложился к фляге сам. Острый кадык заходил верх-вниз над воротом фуфайки.
— По этому делу угодил к Шурочке? — спросил я его.
Этот алкаш — примет он новый строй? Нет. Он ему — не нужен. Непонятен, неприятен. Чужд и враждебен. Поэтому такие вот, "простые" — ненавидят коммунистов, комиссаров, Сталина и всю Советскую власть. Пить не разрешают. Суки!
Он поперхнулся, налился краской, вытаращил глаза, сдерживая кашель. Справился с кашлем, с гневом в бараньих глазах буркнул:
— Тебе чё? Ты мне кто? Исповедник? Нахпшёл!
Я пожал плечами. Что и требовалось доказать.
Он схватил меня за грудки, выдохнул сивушным вонизмом в лицо:
— Ротному стуканёшь — порешу!
Я боднул его каской в нос. Когда он отшатнулся, пнул в грудь:
— Ещё раз тронешь меня — зарежу, как свинью! Пьянь тупорылая! Ты мне на кол не упал — сдавать тебя. Сам сдохнешь. Пьяные в бою — не живут.
— А я — живу! Год уже в боях — живу!
— Рад за тебя. Ещё раз повторяю — я тебе не телок! Тронешь хоть пальцев — вот так сделаю! — я указал ему на филиал скотобойни под ногами, — Усёк? Или тебе, барану, в печень постучать?
Он не ответил, отвернулся. Теперь надо за тылами приглядывать, чтобы в спину не прилетело.
Не сдержался. Жалею. Бывает. Слишком меня выбили из "роли" — улёт в заоблачные дали размышлизмов и сделанное открытие. Слишком вывел из себя переход от возвышенного образа будущего Человека к этому скотине в человеческом обличии. Как вот с ними строить коммунизм Царствия Небесного? Для кого строить? Для них?
— Зря ты так, — сказал мне один из бойцов, что как раз к нашей перебранке доползли.
— Сам виноват! Он первый и начал.
— Зря. Немтырь — он нормальный. Чудной, но нормальный. Не поймёт тебя народ.
Ну, вот. Неприятие. Непонимание. Чуть приоткрылся, чуть не сдержался — уже агрессия, отрицание. Сам понимаю — зря. Не сдержался, к сожалению. Забылся, что я — никто. Не тот — разудалый, разнузданный — Медведь. А — никто. Слишком долго я был расторможенным Кузьминым. Привык, что мне всё сходило с рук. Удобно быть безпридельщиком, когда тебе терять — нечего, а крыша у тебя даже не ментовская, а НКВД Лаврентия Павловича Берии — мегаструктура! Надо отвыкать. Переучиваться. И перестать отвлекаться. "Улетать". Иначе можно вернуться в дырявое тело.
Царствие Небесное. Забудь, нах! Блажь это. Блажь. Никому ни на что не нужное, пустое умозрительное, утопичное мозгодрочилово.
Путь в пропасть? А это когда? О-о! На мой век хватит! А там — хоть трава не расти!
* * *
— А-а-а-а!
Это началась новая атака штрафной роты. Бойцы побежали в ход сообщения, Шестаков выставил пулемёт на бруствер окопа, стал сосредоточённо долбить в сторону противника. Я подавал ему коробки магазинов. Ужасное неудобство — половина магазинов была на 20 патронов. А что такое 20 патронов для пулемёта? А перезаряжать как неудобно — высоко. Или пулемёт опускай, теряя из виду противника, или сам высовывайся, рискуя получить свинцовый приветик. Гуано Гуантаномо, а не пулемёт. Да и тяжеловат он для ручного пулемёта. ДТ, всё же, мне — больше нравиться. Хотя, там тоже, с этаким блином — не всё радужно.
— Менять позицию пора! — крикнул я Шестакову, когда разорвались мины по бокам от меня. Одна справа, другая — слева. Немтырь отмахнулся от меня плёчом, как от назойливой мухи, дёрнул ногой, чтобы пнуть, но я не дал ему шанса испытать удовлетворение — убрал себя с линии удара.
Я скукожился на дне окопа, втянув голову в плечи.
Взрыв! На меня падает земля кусками, сыпет песком.
Жив, архар! В этот раз его нога смогла пнуть меня. Постучал перевёрнутым магазином по каске, подал ему. Подал следующий, но он не взял, развернулся, сполз по стенке окопа на задницу, придерживая пулёмёт.
— Ранен? — кинулся я к нему.
Ещё взрыв, опять кидает на нас мусор.
Он отрицательно помотал головой, рукой вытер потное лицо, размазывая грязь. Тяжело дышал. Оказалось — он не дышит, пока стреляет, чтобы прицел не сбивать. Отдышался, отхлебнул своего пойла, мотнул головой, типа — идём, и нырнул в ход сообщения. Я закинул на плечи все свои манатки, ящик гранатный — в руки. В нём — ещё перекатывались патроны с гранатами. И побежал следом. Искать новую позицию.
Когда атака опять заглохла, я забил остатки немецких патронов по магазинам, Патроны ППШ снова ссыпал в карман. Они были в ящике вперемешку с винтовочными патронами немецкого калибра — без закраины. И сел на ящик отдохнуть.
Рота частично заняла первую линию окопов. Сейчас подтянутся отставшие, снова — "Ура!".
Странно, почему к противнику, до сих пор, подмога не подходит?
-У-ура-а-а-а!
Опять!
Шестаков опять выставляет пулемёт, долбит по амбразуре пулемётной точки, в которую переделали каменный фундамент станционной постройки, пробив в кирпичной кладке дыру. Пули Шестакова выбивают красную кирпичную пыль вокруг факела пулемёта противника. Не удаётся его заткнуть. Надо правее передвигаться, но тогда — и мы будем в пределах доступа этого пулемёта из амбразуры. Сейчас-то он нас не может достать.
Вижу — метнувшийся силуэт в ватнике, летящий к амбразуре комок, взрыв. Пулемёт продолжает долбить сквозь поднявшуюся пыль, но цепи штрафников уже поднялись, накатывают — огонь пулемёта стал неприцельный, пули идут выше голов.
Шестаков перезарядил пулемёт, но не стреляет — два бойца прижались спинами к выщербленной пулями кирпичной кладке. Кивнув друг другу, бойцы засовывают руки с гранатами в амбразуру, падают. Взрыв выбросил через амбразуру пыль и дым. Пулемёт заткнулся.
— Ура! — кричу вместе со всеми.
Бегу вслед за Шестаковым, гремя пустыми коробками магазинов.
В зачистке полустанка мы не смогли поучаствовать — злые штрафники добивали прикладами остатки сопротивления противника, пинками и прикладами сгоняя пленных в кучу, обыскивали их и потрошили трупы и рюкзаки. А мы — прямым ходом идём мимо полустанка. Нас ротный послал на насыпь — ждать контратаки противника. Мы пролетели мимо мародёрства. Со злостью, долбим ломами землю — окапываемся.
Контратаки — не случилось, чему я был безмерно рад. Нам принесли поесть, кучу патронов в узле из обгоревшей трофейной плащ-палатке. Но — не сменили.
— Ты стуканул? — со злостью спросил Шестаков.
— Ежнулся? Когда?
Он зло сплюнул. Его фляга давно опустела. А трофеев нам не досталось — тут на насыпи — не было трупов.
* * *
Ночью нас — сменили. Я увидел силуэты группы людей. Ночью я видел лучше большинства людей. Как там Даша говорила? Неверные глаза? Блядские, что ли? В темноте я вижу, как кошка, но днём яркий свет — режет глаза.
— Немтырь, Дед — свои, — услышал я скрипучий голос ротного. И увидел его самого.
— Свои в такую погоду дома сидят, — буркнул я. Чем я не Матроскин? Хорошо хоть про телевизор не продолжил.
— Домой — только через Берлин, — проскрипел ротный, садясь на отвал земли, свесив ноги в отрытый до пояса окоп, повернул лицо куда-то назад, — располагайтесь! А вы — пошли со мной!
Это мы — с радостью. Мы быстро освободили окоп расчёту пулемёта Максим. А не хило — семь человек на пулемёт! И они — не штрафные. Воротники у них — не пустые.
— Молодцы, хорошо сегодня сражались, — сказал нам ротный, — выношу благодарность.
— От неё во рту не булькает, — буркнул Шестаков.
— Поговори у меня ещё, — цыкнул ротный, приставив свой кулак к носу Шестакова.
Хороша благодарность — пролёт в сборе трофеев.
— А ты, Дед, винтовку — потерял?
— Потерял, — с полным отчаянием в голосе, по Станиславскому, ответил я, — вот, подобрал, что попалось. Не с голыми же руками воевать?
Ротный стал хрюкать носом.
— Ладно, на! Это вам, — он скинул со своей спины заплечный мешок, передал мне. Там булькнуло, — открывать — на ночлеге. Смотри, Дед, ослушаешься! На ночлеге!
Дед? Я — ослушаюсь? Хотел я уже возразить, но опять осадил себя. Не мне этот запрет. Только что ротный, фактически, назначил меня — старшим в нашем пулемётном расчёте. Кто главный? Тот, кто распределяет материальные блага. Потому завхоз роты — старшиной именуется. Что — старший. У кого мешок? У меня. Так что, Немтырь, соси сосок — у нас глазок!
Пришли в остатки подвала станционной сторожки. Тут горела-коптила сплющенная гильза. При этом изменчивом свете, плясавшем на рядах спящих штрафников, и поужинали, чем ротный послал — кроме законных котелков с кашей — две буханки хлеба, сосиски в банке, пачка галет, три банки тушёнки. Ананасы в банке. Ахереть! Ах, да, бутыль мутного самогона. Это — Шестакову. У него теперь не еда, а закусь.
— Хорош! Выпил полбутылки, остепенись! Моя это половина, чего ты не понял? Спи, давай, баран!
Штрафные будни.
Утром нас построили и погнали в тыл. Да-да, покормить — забыли. Как придём, так пожрём, говорят.
Блин, хорошо Пяткин что-то намухлевал с моим телом, и то — я начал потеть. А обычному человеку — как переть рюкзак с непосильно нажитым, две сумки с коробчатыми магазинами, полными патронов, ППШ, тоже — не пушинка, пять гранат и ящик патронов немецкого калибра к нашему пулемёту? Кроме этого — каска, шапка-ушанка, скатка мадьярской шинели, плащ-палатка, ватник, ватные штаны, кирзачи! И алкаш-доходяга, что один пулемёт еле-еле прёт, помирает с похмелья, сука! Тоже мне, алкаш — с полбутыля самогона помирает! Слабак! Не умеешь — не берись. Питок, гля!
С другой стороны — мне не приходиться тащить миномёт или миномётную плиту, как моим соседям. Или ящики с минами. Да и наш пулемёт — всяко легче, чем Максим! Максим вообще несут по-очереди, хотя и сняли тело пулемёта со станка.
Да, кстати! Где загрядотряды? Где чекисты? Где расстрельные пулемётные команды? Пустая степь, редкие скелеты стаек деревьев, что обрамляют овраги, низинки с водой, речушки и ручьи, как щетина обрамляет провал рта. Никаких заградотрядов. Только наша колонна и вороны. Больше никого. Как не центр России, а марсианская пустыня. Где наша охрана? А ну, как мы разбежимся в разные стороны? А?
Никуда мы не разбежимся. Даже баран Шестаков понимает, что некуда бежать. Зачем нам конвой, если достаточно простого бдительного постового на перроне? Куда мы без знаков различия, без документов, без командировочного удостоверения, без выписки из приказа о постановке на довольствие? Обратно в штрафную роту. Можно, конечно, забиться в глухую дыру и прожить всю оставшуюся жизнь дикарём без возможности выйти к людям? Это — жизнь? Даже когда война закончиться — куда ты без паспорта? А как ты получишь паспорт? Где ты был в ночь с 21.06.1941 по 09.05.1945?
Хорошо организована система. Одно не понятно — почему до сих пор они не поймали гридня княжеского?
Пришли. Обед!
О, пополнение! Продолжает косячить личный состав доблестной РККА.
До завтра — отдых. Надо привести своё оружие и обмундирование в божеский вид. А то — весь в ржавых пятнах крови. И ППШ — запущен. Откажет в самый ответственный момент. Чешское убожество пусть Немтырь обслуживает.
А ничё житуха в штрафниках! Не так страшен штрафбат, как его малюют. Если так и дальше пойдёт — как раз погоны и получу. Совсем нас на смерть не гонят. Ну, не больше, чем остальных. Без артподготовки наступали? Так там и не немцы были. Справились же. И потери — не зашкаливают.
Одно не пойму — штрафная рота должна подчиняться штабу дивизии. Одной дивизии. Так было. Я читал. При мне мы уже сменили хозяйства двух дивизий. А сейчас отдых — перед маршем. Опять куда-то двинемся. Дали бы нам день отдыха перед переходом меж полками одной дивизии? Дальняя дорога нас ждёт — к цыганке не ходи!
Потому и пригнали всех накосячивших в этой дивизии. Сбагривают. Подгонят и с других. Что тут их — три десятка. Отдельную роту с отдельным режимом службы организовывать ради пары десятков человек? Да и командиром кого попало — не поставишь. Не каждый ещё и горит интуазизмом командовать штрафным сбродом. И да — уголовников тут нет. А в Москве — были. Кончились? Там я нашёл Брасеня и Прохора. Тут кого найду? Какого самородка? Пока только угрюмого алкаша Шестакова. То ещё — золото дураков.
Что, кончились рояли? Кусты замёрзли?
Куда пойдём? В Сталинград? Что там сейчас? По сводке — уличные бои. Сбивают самолёты десятками. Массовый героизм проявляют. Ничего не поймёшь по сводке. Тем более, не имея карты.
Ладно, закончили процедуры, сон нагуляли. Сейчас порубаем жидких щей ужина и — на боковую. Впереди нас ждут необъятные просторы Родины и несметные полчища врагов.
* * *
Шли два дня. Опять — на юг. Сталинград — уже близко. Это ощущается во всём, даже в воздухе. Степь — больше не марсианская пустыня. Лунная. Сплошные кратеры. Остовы разбитой техники, клочья колючей проволоки на разбитых позициях. Земля вся — перерыта воронками, осыпавшимися окопами, проваленными блиндажами. Бои тут были ожесточённые.
Из земли в небо тянутся нитки дымов — из не обваленных блиндажей. Пахнет дымом и гарью. Людьми и смертью.
В небе — мельтешат самолёты по своим делам. Им мы — не интересны. У них — другие задачи.
По оврагам, низинкам, вырытым капонирам — танки, пушки, катюши, под растянутыми на кольях маскировочными сетями.
На возвышенностях — тянут в небо хоботы зенитки. Рядом — патефоны постов обнаружения, грузовики с прожекторами в кузовах.
По петляющим дорогам суетятся грузовики, гужевые упряжки, одиночные и групповые верховые. Колоннами всех размеров спешат люди. Кто-то, как мы — навстречу канонаде, кто-то — обратно.
На перекрёстках этих фронтовых дорог — регулировщицы под охраной пары бдительных бойцов с лычками НКВД. Вот и заградотряды начались. Это и есть заградотряд — эти двое. А больше — и не надо. Остановят они подозрительного, а сопротивляться вздумает — тут желающих вражину попинать — до горизонта. Тут люди — простые. Сопротивляешься бойцам НКВД — враг. Своих — не пинают. А если пинают — враг.
Мы постоянно сходим с разбитой колеи дорог, пропуская то батарею, то колонну грузовиков.
Канонада и всплохи на юге — навевают тревогу.
Сколько войск! Я уже начал забывать, насколько большие людские массивы перемалывают друг друга. Миллионы людей! И не мудрено — последнее время я как-то больше дикарём воевал. Плен, Пяткин, хроно-зайцы. Вот, рота. И забудешь, что идёт титанических масштабов месилово.
