Красиво...
И луны полушка.
Две луны. От слез двоится. Я только и могу, что плакать, дожидаясь полуночи. Люди верят, что магия привязана ко времени, а в ритуалах важна точность.
Я не хочу... не здесь. Не так.
За что?
Кому она отдаст ту, другую роль? Сыну? Мужу? Брату? Или кому-то, кто, исполнив предназначение, останется со мной на поле? Землю накормят не только моей силой, но и свежей кровью, так вернее.
И когда между мной и луной встала черная тень, я захрипела.
— Нельзя, — тень с легкостью подняла меня на руки. — Верить людям.
И нелюдям тоже. Но если бы я могла, обняла бы Одена.
Глава 14. Люди
Оден успешно подавил первый порыв догнать Эйо.
Она знает, что делает.
Но на сердце было неспокойно. Одно дело лес, где кровь альвов — на этом нюансе Оден старался не заострять внимания — защитит, и совсем другое — люди. Дождавшись, когда запах истончится, Оден отправился по следу.
Он шел осторожно, и лес в кои-то веки не торопился воспользоваться случаем. Оден уже успел усвоить, что местные леса его несколько недолюбливают.
Не в этот раз.
Возможно, люди не нравились лесу куда сильней, чем Оден. И сороки поспешили предупредить о близости жилья. Запах дыма стал отчетливей. Пожалуй, еще немного и Оден поймет, какие именно дрова сгорали в камине...
...не дрова — жирный болотный уголь.
Еще земля, но какая-то странная, хотя Оден, сколько ни пытался, не мог понять, в чем же заключается странность. Молоко. Свежий навоз. Птица. Люди...
Обычная деревня.
Вот только лес шелестел, словно пытался рассказать о чем-то.
— Я не понимаю, — признался Оден. И лес раздраженно сыпанул иглицей. Но тут же исправился, приподнял побеги малинника, а когда Оден дернулся было, вцепился в рукава: лежи.
Лег.
Ждал. И задремал, хотя давал себе слово, что глаз не сомкнет, пока Эйо не вернется.
На сей раз Королева Мэб была в зеленом.
День — не ее время.
— Ты все еще во власти собственных заблуждений, — сказала она, опускаясь на пол. Ее никогда не волновала грязь, словно бы Королева была выше грязи. Острые чехлы для ногтей — на сей раз из цельного нефрита — уперлись в подбородок. — День, ночь — какая разница? Или ты хочешь сказать, что научился различать их?
Здесь нет времени.
И нет свободы. Снова влажные стены ямы. И решетка, которая скорее ощущается, нежели видна.
— Именно, дорогой, — она щекочет шею, поглаживает натянутую струну артерии, оставляя едва заметные царапины.
Отстраниться не выйдет, горло прикрыть тоже: вилка, упершаяся в подбородок, не позволит опустить голову. Но эта боль привычна.
Разве во сне можно ощутить боль?
— Но тебе хочется, да? Тяжело в темноте, я понимаю. Я даже сочувствую, хотя ты вряд ли поверишь.
Права. Не поверит.
— Ты так жаждешь увидеть хоть что-то, кроме этой ямы и меня... например, солнце. Или небо. Оно синее, помнишь, как выглядит синий цвет? А радуга? Или вот листья. Ты различаешь их по запаху, но это другое... тебя ведь пугает слепота.
Страхи подконтрольны, а слепота — лишь часть его проблемы.
— Конечно, дорогой. Ты ведь понимаешь, что выздоравливаешь и довольно быстро. Ты вообще не так уж серьезно и пострадал. Всего-то и надо — немного силы. Или много. Скажи, ты уже думал о том, чтобы воспользоваться ситуацией?
Королева Мэб далеко.
И рядом.
От нее тянет сыростью туманов. И прикосновение камня к коже не может лгать. Мэб наклоняется к лицу, касается губами губ, не отрывая взгляда, который в кои-то веки жаден.
— Думал, — смеется она, отстраняясь. — Правильно, пес. Такой случай нельзя упускать...
Да ни в жизни.
— Не разочаровывай, — Королева разглядывает нефритовые узоры. — Тебе ведь понравилось тогда, в пещере...
Она бы сгорела. Оден просто помог. И себе в том числе.
— Так понравилось, что ты не отказался бы снова встретить грозу. Дело даже не в силе, хотя ты получил больше, чем за все предыдущие дни разом.
Это правда. Но Мэб нельзя верить, даже когда она говорит правду.
— Тебе стало лучше... настолько лучше, что ты начал думать о ней, как о женщине. У тебя ведь так давно не было женщин... — Королева Мэб мурлыкала, прижимаясь щека к щеке. — А эта девочка так близко... стоит только руку протянуть. Она ведь сама не понимает того, как действует на тебя, верно?
Нет.
Королева смеется.
— Вот ты и научился врать... всего-то надо было.
Не важно. Оден умеет справляться со своими желаниями.
— А зачем? — нефритовые когти трутся друг о друга с отвратительным звуком. — Я ведь не предлагаю ее насиловать. Это некрасиво, хотя в какой-то степени эффективно, но случай явно не твой... Ты вдвое старше. Опытней. Неужели не справишься?
Нельзя ее слушать.
— Почему? Я не сказала ничего, о чем бы ты сам не думал. Это же так просто. Немного ласки. Толика внимания... забота, которой она была лишена. И ты получишь то, чего хочешь. Поверь, молодой Источник, такой, которому позволили дозреть, стоит сотни молний.
Подло. В духе тумана.
— Разве? Куда благородней позволять ей о себе заботиться. Выкладываться каждый вечер, пытаясь снять мою метку. У бедняжки силенок не хватает... а если с ней вдруг что-то случится? Сегодня. Завтра. Послезавтра. Что станет с тобой?
Королева умеет озвучивать те самые неприятные мысли, от которых Оден желал бы откреститься.
— Ты умрешь, так и не добравшись до дома. Ты ведь даже близко не представляешь, где именно этот дом находится...
— Я не хочу ей навредить.
— Отговорки, дорогой. Мы оба это знаем. Дай себе смелости признаться, что она тебе нравится, и что умирать ты не хочешь. Ты ведь так старательно за жизнь цеплялся, чтобы просто взять и отступить. Из-за чего, Оден? Из-за глупых убеждений?
Какое ей дело? Не она ли сама желала его смерти?
— Отнюдь, — возразила королева. — Я умею беречь свои игрушки, а ты — моя любимая.
Королева Мэб ушла. Ее не существует. Есть память. Воображение. Кошмары. Его разум говорит с ним же, и это похоже на безумие, это и есть безумие, но Оден не позволит ему выйти за пределы сна.
— Если тебе так легче думать, — она соглашается легко, и в этом видится тень лжи. Нельзя доверять туманам. — Но скажи мне, где твоя подружка? И не пора ли было ей вернуться? А если что-то случилось? Наивные девочки часто попадают в неприятные истории. Что будешь делать ты?
Нефритовые когти щелкнули по носу, и Оден очнулся.
Сколько времени прошло? Солнце... правое плечо остыло, левое — горячо, но не настолько, чтобы обжечься. И прохладой из лесу тянет, как бывает под вечер. Звон комарья. Голос птицы, точно оплакивающей кого-то. Значит, отключился надолго.
Плохо.
Эйо нет. Вернулась на поляну? Вряд ли, лес подсказал бы ей, где искать Одена.
Значит, не вернулась.
Спокойно. Оден заставил себя лежать и слушать мир.
Деревня находилась на прежнем месте, но запах ее изменился. По-прежнему дым, но не тот, который рождается в очагах, законный, но терпкий, травянистый.
Люди.
Много. В основном женщины и всех возрастов, их ароматы сплетаются в один, кисловатый, безумный, от которого в глотке рождается глухое рычание.
Мерные удары бубна, отдающиеся в висках глухой болью. И голос:
— ...наряжали девицу, да наряжали,
в платье белое
в платье новое
косы девице расплетали, ах расплетали...
Оден стряхнул цепкие побеги малины.
Заунывный напев завораживал. Ближе бы подойти, вдруг да потеряется слово. Каждое важно.
И само небо гудит, отзываясь на голос бубна. Мелко, мерзко дребезжат колокольчики.
...скатным жемчугом убор чудесный.
В ноги ляжет цвет лилейника.
Цвет лилейника
Цвет невестин.
Свадьба. Просто свадьба.
Эйо предложили остаться и... и голос-мед уговаривает успокоиться, но некая мелочь, несуразность, мешает.
Лилейник не дарят невестам.
Только если...
Оден все-таки зарычал, и голос его заставил лес очнуться. Затряслись нежные осины, вновь закричала птица, которая осталась на прежнем месте... и туда ли идти?
Сколько еще отпевать станут?
И где держат?
В деревне? Нет, вряд ли... как было в тот раз? Оден ведь помнит, несмотря на то, что времени прошло изрядно. Такое не забывается.
Первый месяц на границе. Русло Перевала, перекрытое плотиной крепости, тогда каменные стены ее казались воистину нерушимыми. Базальтовые юбки скалы спускаются к реке, расцветая темной зеленью виноградников. И разноцветные латки-поля спешат перекрыть друг друга.
...о том, что девочка пропала, рассказала мать. Пробралась в крепость, упала в ноги, умоляя помочь. А староста, явившийся за ней, уверял, будто бы обезумела баба, нечего ее слушать. И если изначально Оден слушать не собирался, то тонкий запах лжи заставил изменить намерение.
Женщина и вправду походила на сумасшедшую.
Она говорила про обряд.
И невесту.
Про поле, которое нужно накормить. И про то, что ее Киану выбрали: некому заступиться. Сама в приживалках, опозорила семью, принесла байстрючку на порог. Сородичи и пожалели. Только теперь поперек горла жалость стала.
Она плакала и говорила, рассказывая какие-то совсем невероятные вещи, от которых Оден дар речи терял. И рвалась проводить на поле, куда сама бы пошла, да одну ее не пустят, без того чудом сбежала. Женщина умоляла поспешить, и Оден отправился с ней, сам, лично желая убедиться, что рассказанному нельзя верить.
Опоздали.
Верно, кто-то из родни, прознав о побеге, поторопил свадьбу.
Девочку нашли на том самом поле, в ярком невестином наряде, в котором была одна маленькая несуразность: красным бисером по белой ткани узоры выводили, а не наоборот. Присутствовал и дикий лилейник, который приносят мертвецам, его резкий тяжелый запах растекался по полю, мешаясь с медным ароматом крови. Ее было немного, и маленькая невеста — едва ли ей десять исполнилось — выглядела почти живой.
Испуганной.
Обиженной.
Оден, одернув задранный на голову подол платья, накрыл девочку своим плащом. Виновных отыскали быстро. Они и не думали прятаться: дородная старостиха и дебеловатый, рябой сын ее, назначенный в этой свадьбе мужем. Он даже умыться не соизволил, и запах девочки был лучшим доказательством.
— Вы не понимаете, райгрэ, — старостиха держалась с достоинством, она стояла, сложив под массивной грудью натруженные ладони, и смотрела прямо в глаза. — Вы только-только пришли сюда, а по эту сторону гор — другие обычаи. Другие законы. Не лезьте сюда.
— Ты убила.
— Так было нужно, — в черных толстых косах этой женщины уже вились серебряные нити. — Поле умирало. Мы вернули земле силу. А она отблагодарит зерном. Одна жизнь взамен многих.
Та женщина считала себя равной Одену.
— Так отдала бы свою дочь.
Ее дочери стояли тут же, статные, темноволосые, убранные по-праздничному, будто и вправду свадьбу играли.
— Отдала бы, — спокойно согласилась старостиха. — Только в человечьей девке силы — капля. То ли дело — альва.
И Оден, все еще не понимая, как можно было совершить нечто подобное, задал последний вопрос. Приговор был вынесен, но ему хотелось нащупать предел безумия этих людей.
— А насиловать зачем было?
— Чужак ты, — старостиха покачала головой, сокрушаясь, что достался ей собеседник столь непонятливый. — А как еще силу вытащить?
Пожевав верхнюю губу, над которой проступала черная ниточка усиков, добавила очень тихо:
— Или ты думаешь, что полукровок под твоих щенков от большого счастья подкладывают? Боятся, как бы ни просватали... одни боятся, другим — плати.
Ее повесили на краю того самого, накормленного поля. И парня вздернули рядышком. Остальных же, за то, что видели и молчали, Оден пороть велел.
Стерпели безропотно, будто бы так и надо.
Он же, вернувшись в Гримхольд, долго не находил себе покоя: слишком чужой была эта земля, пусть бы и приграничная, но уже иная, нежели земли Камня и Железа. И ему ли лезть в старые обычаи?
Ему ли запрещать то, что все равно случится, невзирая на запреты.
И чем больше Оден узнавал — вытягивать информацию приходилось по крохам, по оговоркам, по сказкам о живой и мертвой воде — тем отчетливей понимал: изменить не выйдет. Древние, чуждые, подсмотренные у альвов ритуалы вросли в скалы куда крепче виноградной лозы. А оставить как есть не позволяла совесть...
И Оден сделал то, что мог сделать: снял запрет на связи с местными. Тянет молодняк к тонким, что прутья ивовые, альвам, по которым и не понять, сколько им лет? Пускай. Лишь бы по взаимному согласию.
Оден стряхнул липкую паутину воспоминаний.
Позже.
Он зажмурился — некогда это помогало сосредоточиться — и сделал глубокий, медленный вдох. Слишком далеко... слишком много запахов.
Ненужные — отбросить, оставив тот, который серебра...
След вел в деревню и... Оден двинулся по кругу, обходя поселение стороной. Он заставлял себя не слушать барабаны и голоса, отрешиться от времени — в спешке легко пропустить нужную нить.
И медленно, шаг за шагом. Вдох за вдохом.
В надежде, что там, в деревне, все слишком увлечены свадьбой, чтобы обращать внимание на окраины. Лес молчал, в кои-то веки не чиня препятствий, напротив, казалось, он сам подкладывал тропинку под ноги Одена.
Серебро, вереск и мед.
Оборванная струна, почти растоптанная чужими ногами. И след уводил от деревни, а значит — был шанс. Оден прислушался: нет, рядом никого из живых, ни людей, ни собак.
Хорошо, но спешить надобно: голос затянул застольную песню, за которой, если Оден правильно помнил человеческие обряды, должна была последовать прощальная, а затем и венечная, венец же принято было возлагать на голову невесты.
Он опустился на колени и зачерпнул рыхлую неправдоподобно легкую землю. Аромат Эйо стал более отчетливым — она была здесь и, если повезет, осталась там, куда уводил запах. Теперь Оден шел так быстро, как мог. Его подгонял страх не успеть.
Слишком слаб он, чтобы воевать.
И слеп.
Королева Мэб должна радоваться: она вновь оказалась права. И нежный смех звучал так явно, что в какой-то миг Одену показалось — она рядом, стоит за спиной, наблюдает.
Сама устроила?
Нет. Невозможно. Даже для нее — невозможно. Просто совпадение.
И Эйо жива. Оден успеет ее найти, вытащить.
Успел. Нашел. Вытащил. Связанную, заботливо укрытую плащом, и беспомощную. Опоили? Чем? Какая разница, он ничего не смыслит в травах, и помочь здесь не сумеет. Одна надежда — отыскать укрытие и выждать. Травить до смерти не стали бы: из мертвого источника силы не зачерпнешь.
— Вода, — голос Эйо был тих, и кто бы другой не услышал. — Нужна вода... ручей... вода... отойду.
Вода была рядом с той поляной, где они отдыхали в полдень. И Оден, пожалуй, отыщет дорогу. Вот только люди вряд ли обрадуются, обнаружив пропажу. Сунутся искать? Собак пустят?
— Нет. Лес. Боятся. Защитит. Я. Месть. Не посмеют. Вода.
