Легко было Никите так говорить. Отец давно не имел над ним реальной власти. А мне идти наперекор оказалось не под силу. Струсила. В очередной раз струсила. Испугалась потерять отца. Что могу потерять Ивана, как-то в голову не приходило. Помотала головой и ответила брату:

— Ты иди, Никита. Извинись там за меня. Я не пойду.

Он не стал меня уговаривать. Напомнил прохладненько:

— Я вчера тебя предупредил. Такими вещами не шутят. Но, кажется, мои слова ты не приняла к сведению. Теперь пеняй на себя.

Ушел, громко хлопнув дверью. Отец аж затрясся. Чтобы не видеть его перекошенного лица, ушла к себе в комнату. Рухнула на кровать. Уткнулась лицом в подушку и заплакала.

Разбудила меня мама. Было около полуночи. Я, наплакавшись, заснула прямо в одежде на неразобранной постели. А она терпеть таких вещей не могла, называла их цыганщиной. Вот и разбудила меня. Заставила встать, раздеться, почистить зубы. Пока я стелила постель, раздевалась и совершала другие процедуры, она читала мне мораль. Тихо, убедительно, настойчиво, въедливо. Мне всего лишь четырнадцать. Через полторы недели пятнадцать. Да. Но не выросла пока, чтобы ходить на проводы к взрослым парням. Пусть всего на часок. И в качестве кого? Должна сама представлять, как и что обо мне будут говорить гости Ивана. Соседи тем паче. Не хочу же я так опозорить свою семью. А любовь здесь совсем не при чем. Какая еще любовь может у меня быть в моем возрасте? Все это сказки, глупые выдумки. Начиталась разной литературы, вот и дурю. Кроме прочего, надо иметь достоинство. Девичью честь никто пока не отменял. Потом никому ничего не докажешь. И папа прав. С его мнением надо считаться. Папу надо уважать и слушаться. Придет когда -нибудь мое время. Тогда родители помогут мне сделать правильный выбор.

"Кузнецкий мост и вечные французы...", "...злые языки страшнее пистолетов.", "В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов...". Все это уже было, было. Грибоедовские строки возникали в моей голове сами по себе, как едкие комментарии к маминым словам. А мама зудела, зудела... Не понимала меня. Не хотела понять. Почему? Стояла на стороне отца. Хорошо. Пусть мне нельзя туда пойти. Пусть неприлично. Посочувствовать-то можно? Утешить? Она сама дружила с отцом с седьмого класса. Мне бабушка давно рассказывала. Отец после седьмого класса ушел из школы и устроился на работу, но мама не перестала с ним дружить. Это никогда не нравилось ни бабушке, ни дедушке. И отец им не нравился. Однако они не встревали. Не запрещали. Что же мама-то? Не помнит, какой была сама?

Я засыпала, оскорбленная не столько запретом отца, сколько позицией матери.

Утро оказалось еще невыносимей, чем вечер. Меня разбудил Никита, вернувшийся домой без нескольких минут в восемь. Нетрезвый. Шумный. Интересно оказалось наблюдать за пьяным братом. Он остановился против моей кровати. Стоял, пошатываясь.

Я села на кровати, зевая и кутаясь в одеяло. Мерзла от чего-то. Утро казалось серым, тоскливым. Жить было не интересно.

— Проводили? — спросила равнодушно, лишь бы не молчать. Тишина пугала больше всего остального.

— Тебе не все равно? — язык у Никиты ворочался с трудом, заплетался.

— А как Иван?

Думала, Никита не ответит. Выкажет мне свое отношение мимикой, жестами. Но он ответил.

— От счастья, что ты не пришла, напился в дым. Во всеуслышание пообещал Горячевой жениться на ней после армии.

Он махнул рукой. Повернулся и пошел неуверенными шагами к своей кровати. Кое-как постелил, с трудом разделся. Уснул, едва коснувшись головой подушки.

Наступила тишина. Страшная. Очень страшная тишина. Она давила на уши, вызывала спазмы в голове. Звуки, раздававшиеся на кухне, как бы не долетали до меня, разбиваясь о невидимую стену. Иван от меня отказался... Конечно, сама виновата... Но почему он не может меня понять? Почему он всегда рубит сплеча?

Родители поочередно заглянули к нам в комнату. Попрощались до вечера. Сделали замечание. Напомнили, что опоздаю в школу, если не соизволю поторопиться. Ушли. И опять эта давящая тишина. Голова была пустой. Шарик для пинг-понга, а не голова. И душа пустая. Все стало ненужным, безразличным. Идти некуда... Делать нечего и не для чего... Жизнь кончилась...

В первом часу дня проснулся Никита. Морщась от головной боли, поинтересовался временем. Ахнул. Вскочил, забегал по комнате, собираясь в институт. Потом сообразил, что все равно опоздал напрочь. Я без интереса наблюдала за его метаниями. Наконец, он бросил суетиться. Сел ко мне на кровать, разглагольствуя о вреде алкоголя. И только тут обратил на меня внимание. Оглядел внимательно, все еще продолжая морщиться. Спросил, сколько я собираюсь сидеть вот так, в разобранной постели, неодетая? Не хочу ли прошвырнуться до школы, объяснить классной руководительнице свой прогул? Посоветовал повеситься. Или утопиться. Или выпрыгнуть из окна, оставив записку: "В моей смерти прошу винить...". Я не обращала на его слова никакого внимания. Слышала. Понимала. Но не воспринимала. Да и зачем?

Он долго изощрялся. А желаемого так и не достиг. Оцепенение мое не проходило. Никита плюнул и ушел на кухню. Наверное, завтракать. Или уж сразу обедать? Вдруг опять прискакал и сообщил, что Ивана пока никуда не отправили. Призывники сидят в военкомате и будут там сидеть в лучшем случае до вечера. Вполне можно постараться исправить содеянное. Шутник! Oн плохо знал Ивана. Столько лет был ему лучшим другом, а знал плохо. Я постаралась доходчиво объяснить Никите, какой у Ивана скверный нрав. Но идея успела захватить моего брата. Он растолкал меня. Заставил одеться, умыться и взашей вытолкал из дома, путано объяснив дорогу до военкомата.

Я шла сначала медленно, поеживаясь от сырого ветра. Потом все быстрее и быстрее. Нечаянный оптимизм Никиты наконец достиг цели. В душе затеплилась надежда. Иван не любил объясняться. Это я знала лучше, чем кто-либо. Но вдруг выслушает? Если любит? Я уже почти бежала, ничего не видя вокруг, тараня прохожих. Судьба в тот момент казалась благосклонной. На переходах, стоило только подскочить, сразу загорался зеленый глаз светофора. Люди шарахались в стороны, уступая дорогу.

У военкомата, который отыскался как бы сам по себе, курил пожилой офицер. Я назвалась сестрой Ивана. Он сразу поверил или сделал вид, что поверил. Крикнул кому-то в темную глубину распахнутого настежь парадного, чтобы позвали призывника Лукина. Иван тоже не замешкался, вышел через минуту. Офицер закончил курить, ушел в здание. И вот тут, как назло, язык у меня онемел.

Иван, стриженый под "ноль", нелепо выглядевший в старой коричневой курточке и тесных брючках, прищурившись, холодно осматривал двор. В мою сторону и глазом не косил. Я подошла совсем близко.

— Ну? Зачем пришла?

В душе словно оборвалось что-то. Возбуждение, несшее меня сюда, как на крыльях, разом угасло. Действительно, зачем?

— Тебя проводить. Попрощаться.

Он полез в карман курточки. Достал пачку "Примы", неторопливо закурил. Объяснил спокойным, будничным тоном:

— Я тебя вчера ждал. А ты папочки испугалась. Пришла сегодня. Тайком, наверное? Но сегодня, да еще тайком, мне не нужно. Ты опоздала. Так что катись отсюда. И побыстрее.

Стиснула руки в кулаки. До боли сжимала их, чтобы не разреветься. И не знала, какие слова надо сказать...

Иван повернулся и пошел прочь, отшвырнув подальше только что закуренную сигарету. Уходил неестественно прямой, неестественно спокойный. Не попрощался даже. От великого отчаяния крикнула ему в вдогонку:

— Я все равно буду тебя ждать!

Он остановился. Сделал оборот на сто восемьдесят градусов.

— Вали отсюда, сказал. И не жди. Не надейся.

Вот так. Значит, кончено. Мне это было известно, еще когда сломя голову неслась сюда. Но так хотелось верить Никите, а не себе... Очень хотелось... Я повернулась и побрела домой. На то, чтобы держать спину так же прямо, как Иван, не было сил. Слезы застилали глаза, лились по щекам, подбородку. Вытирала их обеими руками. Они продолжали литься. Как из бездонной бочки. Все вокруг казалось размазанным, неясным, потерявшим цвет и форму.

Целую вечность, ничего не соображая, я добиралась до дома. Позвонила в дверь. Никита, видимо, ждал. Открыл сразу. Понял все с полувзгляда. Да и что тут было не понять? Не сказал мне ни слова. Не пробовал утешать. Боялся тронуть. И за это ему спасибо. Никита знал меня лучше всех, сообразил — мне сейчас крайне необходимо побыть одной. Он и потом не утешал. Избегал при мне пусть ненароком упоминать об Иване. Когда получал от него письма, прятал так, чтобы я их не видела. Чудак. Мне за несколько дней было известно, когда придет очередное послание. Кишками ощущала. Находила письма, как бы он их ни прятал. Тайком прочитывала, выучивала наизусть. Но лишь первый год. Ведь Иван — это была совсем другая жизнь. Жизнь, которую, по трезвом размышлении, я себе запретила. Стремилась избавиться от ноющей боли в душе? Не хотела дополнительных унижений? Трудно сказать. Одно я решила твердо. У меня не хватило воли вовремя противостоять отцу. Зато хватит воли поставить жирный крест на своей любви.

СЕЙЧАС

Я болела почти две недели. Через день меня гоняли в поликлинику. Сидение перед кабинетом врача изрядно утомляло. Тратить на это каждый раз по три часа было досадно. В очереди рядом со мной оказывались одни старушки. Для них появились какие-то льготы, и бабули с дедулями торопились оформить себе инвалидность. Приходили за пару часов до начала приема, строго следили за порядком. Громко переговаривались, обсуждая все на свете: от "паразита" Ельцина до цен на пустые бутылки.

— Терпи, — говорила я себе. Но раздражалась еще сильнее. Домой возвращалась изрядно взвинченная. Участковый врач выписывать меня не хотела. Боялась брать на себя ответственность, что ли? Давление у меня в норму приходило медленно — вот она и боялась. Если выздоровление пойдет такими темпами, то меня и до конца четверти не выпишут. А мои гаврики в школе сейчас без надзора. Класс шебутной, трудный. Учителя его недолюбливают. Присматривать надо и за ученичками бесценными, и за училками приставучими. Не дай Бог, какое ЧП произойдет, пока меня нет.

Удивительно, но за время болезни я оказалась в полном "вакууме". Ко мне никто не приходил, никто не звонил. Звонки вообще-то были. Только, кажется, звонили одному Димке. Стоило телефону тренькнуть, как сын с диким воплем — "Это мне! Не трогай" — летел в прихожую. Складывалось впечатление, что он, словно Цербер, охранял мать от визитов и сообщений. Неожиданно подобрел к Лидусе. Встречал ее сам. И они подолгу о чем-то шептались на кухне. Вот Иван не появлялся. Или его не пускал Димка? В прошедший выходной кто-то позвонил в дверь. Димка ястребом метнулся к прихожей — открывать. Забубнили голоса. Один — моего сына. Другой — больше походил на голос взрослого мужчины. Мне показалось, это Котов. Проскакивали характерные для него высокие ноты. Пошла было к ним, но дойти не успела. Димка вернулся. Сообщил: это к нему друзья приходили. Наверняка, соврал. Друзья-приятели его приходили в наш дом редко. Отпугивала Димкина мать-училка. Обычно они вызывали Димку на улицу, устраивая под окном невообразимый гомон: " Димон! Выходи!". И все в таком роде.

Сын сейчас меня вообще сильно удивлял. Помогал убираться. Выносил мусорное ведро, ходил в магазин. После уроков сразу шел домой. И уж из дома выпереть его хотя бы погулять полчасика не было никакой возможности. Несколько дней назад Лариса Коновалова, очаровательная восьмиклассница и Димкина тайная любовь, пригласила моего сына к себе на именины. Димка сиял глазами до самого вечера. А вечером позвонил ей и мужественно отказался. Не хочет, видите ли, больную мать без присмотра оставить. Я надеялась его уговорить. Время еще оставалось. В отчаянии обратилась к Лидусе с просьбой воздействовать на Димку. Лидуся обещала.

Честно говоря, сын хлопотал вокруг меня несушкой. За много лет успела от трепетного обращения отвыкнуть. Сначала было очень приятно, но быстро надоело. Хоть полдня одной побыть. Отдохнуть.

Отдохнула. Лидуся свое обещание выполнила. Воздействовала на Димку. Даже подарок помогла выбрать. И вот, только я выпроводила сына на именины к Ларисе, как сразу тренькнул телефон. Котов. Собственной персоной. Напросился в гости, мотивируя свой визит необходимостью срочно поговорить. Ладно. Котов — так Котов. Все равно за время болезни одичала. Чуть языком работать не разучилась. Можно было, конечно, болтать с Лидусей. Та заходила каждый день. Но Лидуся на меня дулась. Неизвестно, за какие провинности. Бурчала невразумительно. И вела за моей спиной странные переговоры с Димкой. Я к ней не лезла. Если ей хочется, пусть дуется. Она мне родней сестры. Правда, про посещение Котова ей не рассказала. Имеет право человек хоть на маленькие секреты?

Котов пришел в пятницу. Утром. По пятницам у него уроков нет, вот он и использовал служебное положение. Мало ли по каким государственной важности делам директор отсутствует в школе?!

Он долго отряхивался в коридоре. На улице несколько дней подряд шли дожди. Этот день ничем не отличался от предыдущих. Котова не спас и зонтик. Валерка промок до ниточки. И наследил он мне изрядно. Стыдливо пристраивал мокрый плащ на вешалку. Его зонтик я поместила в ванную — сушиться. Он аккуратно снял мокрые ботинки и почти на цыпочках прошел в большую комнату. Я принесла ему горячий кофе на подносе. В нашем педколлективе чай не котировался.

К делу высокий гость приступать не торопился. Нудно рассказывал о школьных делах, греясь горячим кофеечком. Среди учителей пошла эпидемия гриппа. Уйма народа на больничном — сплошные замены. Приезжала комиссия по письму этих старых зануд. Ходила по школе. Сидела на уроках. Всюду совала свой нос. Попивала кофе с коньячком в кабинете у Котова. Выводы сделала такие: школа не лучше и не хуже других; директор не пристает к вышестоящему начальству с бесконечными просьбами о деньгах, не мозолит глаза; администрация со своей работой вполне справляется, — поэтому на глупое письмо не стоит обращать особого внимания. Валерка довольно потирал руки. В очередной раз успешно отбился. Чудак. Да заранее ясно было, как закончится история с "телегой". На олимпийских вершинах наробраза давно никому ничего не надо. Лишь бы их не трогали. Это не самое страшное. Вот на днях поймали двух одиннадцатиклассников в туалете. Курили анашу. Хорошо, что комиссия к тому времени из школы уже убралась. Ну, историю раздувать не стали, сами управились. А то пойдут разговоры и до "города" в два счета докатятся. А фронтальной проверки сейчас ни одна школа не выдержит. Мои ученички — ничего себе. Хамят потихоньку, не более. Нечего волноваться. Но вообще хватит дома отлеживаться. Работать некому.

Я мягко послала Котова и работу подальше. За столько лет первый раз взяла больничный. Что? Человеку уже и поболеть нельзя? Педагогам, между прочим, раз в пять лет годовой оплачиваемый отпуск предоставлять надо. Чтобы психами не становились.