Вышивальщица и топор Ларны

Незнакомая деваха с глянцевыми бурыми волосами, убранными в деревенскую толстенную косищу, сидела на коряге чуть поодаль, за редким кустарником. Перед ней во весь свой рост вытянулся Клык. Сам вороной вытянулся, а шею нагнул, чтобы глядеть лиловым глазом прямо в лицо. Стоял на одной ноге, послушно протянув вторую и вложив в руку недотепы. Понятия не имеющей, что это за ужас — боевой страф!

— Молодец, какой же молодец, — заворковала незнакомая дуреха, цепляя ногтем скрытый в своих костяных ножнах средний коготь. — Ах ты, блестит. Острый! Вот чудно... Все у тебя есть, только клыков нет. Зачем тебе такое имя?

— Чтоб и клык имелся, полное вооружение, так сказать, — усмехнулась Марница. — Ты кто? Наверное, сестра этого... Кима. Нормальный человек при виде бесхозного страфа хотя бы падает и лежит себе тихо... Потому страфы с падалью не играют, скучно им.

— Наговорит — половина не годится, а вторая половина и вовсе не явлена, — вздохнула нелепая девушка, перекидывая косу на грудь. — Ты не слушай, Клык. Она не со зла. Просто Кимка наш ушел за грибами, а ей скучно... без Кимочки всегда скучно.

— Кимочка, — Марница ощутила приступ беспричинной злости. — Эк, ты его... От счастья своего ничего вокруг не видать, да? Он не этот... не заяц! Изволь вежливо звать. Кимом. И сама назовись хоть как. Нас-то со страфом он уже представил, как я погляжу.

— Представил. Имя надо назвать. Хоть как... — задумалась девушка, поманила пальцем Клыка и почесала под клювом. — Знаешь, десять лет Кимку знаю. Ну, ладно — Кима. Стыдно сказать, его знаю, деда Сомру знаю, тетку тучу знаю, дядьку ветра... да всех в том лесу. А вот себя... Зачем мне имя, если я там одна была такая? Как из дома меня погнали, так и живу безымянная. Кимочка меня звал Тинкой, это на его имя похоже и весело. Тинка — имя малое, а полного я к нему и не ведаю. И прежнего тоже не помню, пропало оно, в тень со мной вместе не шагнуло. Мне неполных шесть лет было, отвычка у меня от имени. Понимаешь?

— Вот уж чего с вами нет и не будет, так это понимания, — вздохнула Марница. — Как спьяну вы с братом, я еще в ночь заметила. Не по торной дороге у вас мысли бредут... И мои следом увязались. Иди сюда. Раз ты ему сестра и с памятью у тебя нелады, будем исходить из его имени. Кимма или даже Тинма звучит плохо, нет таких имен, и ему не понравится.

— Точно, — вздохнула девушка, послушно пересаживаясь поближе.

— Зато есть сказка про хозяйку леса, я случайно слышала в одной деревне, очень старая сказка, — гордо сообщила Марница. — Её звали Тингали. Она с водой еще была в родстве, кажется... Плохо помню. Но имя такое определенно есть. Редкое, южное, на побережье до сих пор встречается. Не здесь, не в Горниве. Но и нам тут делать нечего, как мне думается.

— Мне все равно, куда идти, — вздохнула девушка. — Я везде прорехи да штопки вижу, но пока их не понимаю. Кимка... Ким сказал, надо просто смотреть, постепенно само сложится и по полкам распределится.

— Ну, если Ким сказал, — новый приступ беспричинной злости оказался сильнее прежнего. — Одна беда: мне он ничего не говорил. А страф у нас один на всех, и он — мой! Я его еще с яйца растила. Это ясно?

— Ой-ой, и все-то мне ясно, даже и того яснее. Страфом не отговаривайся! И ты на моего Кимочку глаза завидущие не щурь, — девушка возмущенно всплеснула руками. — Ишь, спасли её, так она впилась в брата, как репей в косу! Я руку еле разжала, его спасая. Прямо хвать — и мое! Не твое, не скрипи зубами! Можно подумать, ты его стоишь! Да он лучше всех! Его сам дед Сомра уважает!

— Это кто еще репей! — вспыхнула Марница. — Гляньте: в шестнадцать лет от брата ни на шаг, и жизни ему не дает, и по лесу её искать требуется. Сама не знает, чего ей надо и куда идти следует, а иных посылает, да так далече, что выр туда не плавал!

Страф испуганно потоптался и отошел в сторонку, виновато кося глазом на расшумевшихся. Обе уже стоят друг напротив дружки, и позы приняли самые боевые для женского серьезного разговора. Руки пока что в бока, но уже дергаются, к чужым волосам примеряются.

— Зря я переживал, — весело отметил Ким, выныривая из лесной тени и гладя по ноге подбежавшего в поисках утешения страфа. Подмигнул склонившему голову на плечо страдальцу. — Моя сестренка в большом мире не пропадет, Клык... Бойкая она у меня, смотреть приятно.

Марница виновато ссутулилась и отошла, села на плащ. Было удивительно обнаружить за собой давно изжитую способность обижаться и по-детски ввязываться в споры. Чаще она хваталась за нож и холодно угрожала, точно зная свою готовность исполнить сказанное. Но угрожать сестре Кима? Если по правде рассмотреть весь разговор, то и нет в нем обиды. Есть, неловко признать, ревность: повезло девке, такой человек возле неё оказался. Злая штука — ревность, темная да страшная. До беды быстро доводит, короткой тропкой.

— Ким, мы обе хороши, — вздохнула Марница. — Мы два репья, и все на твою больную голову... мы без тебя пропадем. Сперва передеремся, а потом и вовсе сгинем. Я ведь по уму сказала и верно: нельзя твоей сестре жить в Горниве. Я хоть и не самая законная, но шаару дочь. Здешние нравы знаю. Без дома и родни, без знакомых да соседей, молодая, собой недурна... Как приметят, в один день доведут до сборного двора моего братца. Оттуда или в дом его, там девки часто меняются. Или уж прямиком в порт. Если бы в иное время мы встретились, пока я в силе была, пока батюшка меня слушал, пусть трижды он рыбий корм вонючий, но все же не без ума человек и краю хозяин... Только теперь я сама в бегах. Дом мой спалили, а что с людьми стало, которые у меня служили, и думать тошно. Нельзя нам из леса выходить да в город шагать без опаски. Совсем прогнила Горнива.

— Кимочка, — вторая спорщица жалобно ткнулась в плечо брата. — Кимочка, так разве я что сказала? Куда надобно, туда и пойдем. Мы не всерьез шумим, по непутевости только... Тебя да страфа не поделили. Ей не любо, что Клык мне лапу дает. А мне непривычно, что тебя кто-то еще нечужим числит.

— Ловко придумала сказать: непутевые, — улыбнулся Ким, гладя темные волосы сестры. — Как есть дитятя... Сядь вон на плащ. Я набрал ягод. И грибов. Почистишь? Вот и славно, вот и ладно. — Ким быстро вытряхнул на тряпку грибы и стал оживлять потускневшие угли. — Имя тебе Марница выбрала замечательное, а ты, негодница, ей и спасибо не сказала.

— Все знаешь, — улыбнулась сестра.

— Теперь уж не все, но кое-что, — подмигнул Ким. Сделался вполне серьезным и добавил: — Права она, недобрый здесь край. Лес о беде шепчет. Пожалуй, надо нам к берегу идти. Тебе следует на море глянуть. Сперва только глянуть... Много тут понапутано, старыми узлами затянуто да новыми колтунами пообросло, уж рваных ниток — и не счесть. Без понимания тронешь одну — того и гляди, сама канва разойдется. Надобно первым делом понять: что в мире меняется? Не зря дед Сомра это время выбрал, не зря... Перемены же всякие, мыслю я, без выров не стронутся. То есть опять же, дорога наша к ним ведет, к ним да к морю.

— Нитки, узлы... О чем вы сейчас говорили, я и не стану уточнять, — рассмеялась Марница. — К морю — это ясно. Хорошо же, проведу, мне удобно да интересно. Путь понятный, от опушки он начинается и большим трактом к городу Устре бежит. До ответвления тракта на Устру десять переходов, если без лени шагать. Там уже станем думать: либо оттуда направиться главным прибрежным трактом на юг, к кландовой столице Усени, это значит через Ожву. Или шагать к северу, на Хотру.

— Маря, ты на меня не сердишься? — вскинулась сестра Кима, заметив, что женщина сосредоточенно собирается куда-то. — Ну, Маренька, я не со зла, я не умею злиться, просто так складно сказалось — про репей...

— Маря? — шевельнула бровью Марница. — Ты что, всем имена переиначиваешь под свой вкус? Ладно, пусть Маря, хотя меня так не звал никто вне мамкиной избы... Все не Монька. Не сержусь. Тут недалече у меня припрятаны пергаменты. Мы с Клыком сбегаем да из-под камешка их и выгребем. Не то, чтоб я всерьез верила в справедливость кланда. Но братцу любимому хочется воздать по делам его. Изведет он людей, власть прибрав к рукам, как есть изведет, вовсе нет в нем души. И жалости нет, и даже опаски перед наказанием. Всего не изменить, но опаску-то я в него вселю. Попритихнет, никуда не денется. Даже если откупится от большой беды.

Марница поднялась, щелкнула языком, подзывая страфа. Зашагала прочь от поляны, присматриваясь к приметам, выученным наизусть. Клык то бежал впереди, то оглядывался и тревожно клокотал: нельзя оставлять новых друзей без присмотра.

— И ты на их доброту попался! Самый, оказывается, надежный крюк — доброта, — усмехнулась Марница. — Безотказный даже. Маря... Слышь, Клык? Я теперь снова Маря, как в детстве. А что? Милое имя, даже приятное. За такое и отплатить не грех. Зря я, что ли, у батюшки пергаменты стащила? Справлю им документы, настоящие, без обмана. Хоть малая надежда, что пройдем до берега тихо. — Марница вздохнула, зло стряхнула слезу и взялась торопливо искать платок. — Мой двор сожгли. И не вернуться, не глянуть, что да как. Ждут меня там, крепко ждут, я брата знаю. Вернусь — всех под беду подведу. Не вернусь — сама без сна останусь. А ну, как людей моих уже гонят в порт? Клык, плохо мне, муторно... Душа болит. Всех помню и по всем болит. И ты помнишь. Фоську-повариху, твоего прежнего пастуха, моего управляющего... Дети у него, дочке седьмой годик. Жена красивая, молодая.

Марница всхлипнула и шумно высморкалась. Страф огляделся в поисках близкой беды, на всякий случай опустил голову и зашипел, угрожая невидимому врагу, расстроившему хозяйку.

Когда Марница вернулась, грибной супчик уже исходил вкусным паром. Её ждали, что вдвойне приятно. Налили полную миску, подсунули под руку самую нарядную новую ложку. Хорошо... Пришлось неумело благодарить и пробовать первой. И украдкой думать, обжигаясь и похваливая: прежние её шутки и сами повадки сделались негодны. Ведь хотела с наглым прищуром спросить, облизывая ложку: не отравлено ли, раз первую пробу без неё не сняли? Хорошо, хватило ума прикусить язык. Не за что обижать Кима, да и сестру его — тоже. Это старая накипь боли лежит тяжестью в душе, норовит на новых друзей пролиться да их ошпарить... Нельзя выпускать. Даже страф, и тот понимает, стал иным, на добро отозвался. Неужели она — хуже?

После сытного обеда мысли все так же навязчиво крутились и путались, а вот тропка ложилась под ноги ровно да ладно, словно сама собой. Как собрались, когда вышли — Марница точно и не помнила. Шла себе да шла, порой рвала красивые листья с узором несвоевременной желтизны. Слушала Кима, готового про лес говорить без умолку. И не глядела на приметы — а тропка вела и вела... К ночи выкатилась нарядной узорной дорожкой на большую поляну. И стало ясно: завтра уже опушка покажет себя. Большой тракт прямо поведет к морю. Удобная дорога. Глаза бы на неё не глядели! Но ней и погонят людей с пожженного подворья. И помочь нельзя — и забыть нет сил. После ужина ловкая Тингали, постепенно привыкающая отзываться на свое новое имя и согласившаяся, что оно удобно и понятно вырастает из детского короткого Тинка, подсела и все страхи исподволь, неторопливо, выспросила да выведала. Всплеснула руками, бледнея и охая.

— Кимочка, так что же это мы? Ведь надо помогать. Хорошие люди — и в рабство...

— Трудно жить в этом мире, — вздохнул Ким. — Каждому помощь и не окажешь, не сказка тут, быль. Скоро ли погонят твоих людей, Маря?

— По братовой повадке судя, скоро, — вздохнула Марница. — Обвинят в поджоге, сразу повезут на сборный двор, оттуда прямиком на торг. Сезон теперь, самое время. До осени принято покупать рабов-то, чтобы урожай уже было, кому убрать. Детей не погонят, как я надеюсь. По родне раздадут, безвинные они. И, что важнее, — женщина усмехнулась, неловко пряча боль, — цена за них мала, а мороки с ними много.

— Значит, пять человек, так ты сказывала, — уточнила Тингали.

— Пять. Кого надо обязательно выкупать, тех как раз пять.

— Денег хватит? — с самым важным видом нахмурилась Тингали.

— Хватит. Только нам ничего на дорогу не останется. Да, еще: идти им некуда. Назад — так там брат... он опять сживать со свету станет.

Сестра Кима махнула рукой с самым беззаботным видом. Ей, выросшей в лесу, непонятны были беды бездомности... К тому не наступившие еще, не выбравшиеся из догадок — да в жизнь.

Утром страф сбежал по колючему склону с первым седоком, потом вернулся за вторым, последней вывез из леса Марницу. Спрыгнув с седла в мелкую пыль, женщина оглянулась на Кима. Карие глаза с тоской вбирали лес, прощались с ним, унимая обычную веселость пастуха до рассеянной задумчивости. Даже кудрявые волосы, бурые, но вылинявшие, потускнели. Зато Тингали резвилась и смеялась, принимая новое, как праздник. Нагибалась и щупала колеи, изучала кострища на обочине, норовила залезть на поваленные стволы и глянуть вдаль, прыгая и опасно качаясь, уговаривая страфа помочь, поддержать. Ким нахмурился, вопросительно глянул на Марницу, так согласно кивнула. И гордая Тингали устроилась в седле Клыка, высоко, почетно и удобно.

— А где толпы людей? — не унялась она и там, на изрядной высоте, обычно вызывающей у неопытных седоков оторопь. — Это же тракт, тут должна клубиться пыль и толпы толкаться.

— Близ Устры наглотаешься пыли, — пообещала Марница. — Пока радуйся тишине. Свежих следов нет, даже курьеры не проезжали. Лето к осени клонится, не время праздно ездить. Пока что сборный двор занят грузами, сюда они через месяц-другой выплеснутся, потекут в порты.

— А где эти... трактиры? Мы заночуем в трактире?

— Обязательно, — прикрыла глаза Марница, пытаясь совладать с раздражением. — Тинка, ты настоящая головная боль. Это я вежливо так намекаю, ясно?

Тяжелый вздох стал ответом. И повисла тишина, отчего-то оказавшаяся Марнице совсем не интересной и даже натянутой, тоскливой. Ким все время оглядывался на лес и скучнел, и глаза его утрачивали блеск, словно пыль дороги их мутила.

— Леса тянутся до самого берега, — начала говорить сама Марница. — Не такие дикие, но все же. Скорее уж рощи. Говорят, выры сперва хотели извести весь лес. Но потом сообразили, что без деревьев не бывает тени. А без тени для них нет в жизни радости. И тогда старое решение отменили, вырубку прекратили. Только рассекли большие леса на куски, на рощи. Так что не прощайся с зеленью, Ким. Она за холмом снова явится.

— Спасибо.

— Ха, не за что. О дороге. Трактир тут один на ближние сто верст. Нехорошая у него слава, я бы миновала стороной, не нравится он мне. Никогда в нем не обходится тихо да гладко. Сколь езжу — столь драки наблюдаю... или сама затеваю. Я не особо мирная. Да им всякая баба в штанах — уже повод зубы скалить.

— А ты платье надень, — посоветовала Тингали.

— Вот еще! Пыль подолом мести, — фыркнула Марница. — Знаю я и эту песню. Злую бабу видят — опасаются, а если злости не ждут, одна и в путь не суйся, далеко не уйдешь. Я пока страфа не вырастила, с кнутом ходила, три пары метательных ножей имела при себе, да еще игломет. Хороша была бы я с таким набором оружия — да в передничке.