...не повод для знакомства

— Я запрещаю тебе приходить. Я запрещаю тебе звонить. Тебя нет, ты — прах. Сгинь. Прочь с дороги!

Ой, как плохо было Владу... Тело скрутило, болели все мышцы, суставы. Голова готова была лопнуть, взорваться. Монстр выл сиреной. Владу казалось — он слышит этот крик. В мозгу билась горячая жилка: Тома, Тома, Тома...

Очень кстати подошло время очередного отпуска. Вообще-то он должен был лететь в Москву к жене, чтобы оттуда вместе ехать на юг, но о какой поездке сейчас могла идти речь? В таком-то состоянии?! И что он может предложить Любаше — сморщенного червяка вместо Монстра?! Ой, Тома, Томочка, что ты со мной делаешь?..

Теперь с утра до темноты Влад не оставлял пост. Как только Тамара выходила из дома (увы, очень нечасто — обычно с Юрочкой гуляла Надя), Влад в мгновение ока представал пред ее светлы очи. Цветы привычно летели в его обаятельную физиономию — это уже не так бесило Влада. Вернее, бесило так же, но Монстр выл, гнул свое: хочу! А силу применять теперь было опасно — что-то изменилось в Малышке. Не тот покладистый щенок уже, а Леди, неподступная и непреклонная Леди хлестала Влада по щекам увядшим за часы ожидания букетом. И Влад не смел возразить, не говоря уже об угрозах. Он умолял о прощении, он стоял на коленях при всем честном народе (благо, днем не так много любопытных глаз — кто работает, кто в отпуска подался), целовал руки возлюбленной. Он не кричал больше: "Ты — раба моя и будешь исполнять мои прихоти", он шептал: "Маленькая, но ведь я — твой мужчина. Ведь это — наш ребенок, а значит, ты — моя женщина". Он приносил не только цветы, но и игрушки для малыша, ползунки и дефицитные крошечные кроссовочки, но погремушки, слоники, медвежата и все остальное на его глазах с гневом летело в мусорный бак, а цветы — опять в его физиономию. Временами ему хотелось ее убить — за ее недоступность, за ее издевательства над ним, Владом Неугомонным. Но он тут же вспоминал, что какой уж он Неугомонный без ее милости? И он выпрашивал, умолял ее хоть о пяти минутах блаженства: "Томусик, заинька, солнышко мое ясное, прости меня, поганца! Маленькая, я ведь не могу без тебя, я так соскучился".

Все было напрасно. Время шло, Владу становилось все хуже. Казалось, мозг переместился в область паха и все мысли были навеяны этим местом. Не существовало других проблем, вопросов, у него была одна проблема — утихомирить Монстра. Хоть на время. А для этого нужна была Тамара. Вот и лето закончилось, завтра дети пойдут в школу, а там и Любка-стерва приедет... Что-то смутно мелькнуло в голове, какая-то мысль, какой-то выход... Завтра — первое сентября, дети пойдут в школу... Да-да, дети — в школу, и Надя, Тамарина сестра, тоже. Наконец-то!

Рано утром с обязательным букетом роз Влад поджидал в машине, когда все Сушковы разойдутся по делам. Вышел отец. Минут через пятнадцать на пороге дома появилась нарядная Надька. Но почему она не уходит, чего ждет? А-а, вот и мамаша. Ну как же, разве отпустит она дочку без конвоя? Ушли...

Сердце колотится, как у тринадцатилетнего мальчика, готовящегося стать мужчиной. С букетом наизготовку Влад позвонил в дверь. Послышались шаги и недовольное Тамарино бурчание:

— Что опять забыла, раззява? Сколько раз говорить, не звони, когда ребенок спит...

Увидев на пороге сияющего Влада, растерялась. Потом спохватилась, попыталась было захлопнуть дверь перед носом незваного гостя. Но тот предусмотрительно подставил ногу и, не дожидаясь приглашения, вошел в квартиру. Протянул хозяйке цветы — они привычно хлестанули по лицу и живописно рассыпались по полу:

— Вон!

— Маленькая, — Влад потянулся к Тамаре для поцелуя. Вместо ожидаемого получил лишь несколько пощечин крошечными ладошками — при всем желании ими нельзя было причинить боли. Перехватил правую руку, поцеловал каждый пальчик и неожиданно проворно надел на безымянный тоненькое колечко. Воспользовавшись короткой паузой, обхватил недоумевающую Тому и поцеловал. Впервые в жизни сам получил удовольствие от поцелуя, всю жизнь до этого удивляясь: почему женщины так любят целоваться? А этот поцелуй вскружил голову — хотелось целовать ее снова и снова, схватить на руки и кружить, кружить невесомую ношу. И он целовал, не давая Тамаре и слова сказать, осыпал поцелуями такое родное, такое любимое лицо. И почему-то хотелось петь, кричать во весь голос, но он шептал, шептал тихо, но так горячо, так убедительно:

— Томусик, ласточка моя, девочка моя, любимая моя, — и целовал, целовал, целовал... — Рыбка моя, не могу без тебя, не могу больше... — и целовал, целовал, целовал... — Прости меня, Маленькая, прости, Малыш, — а сам уже нес в знакомую комнату, уложил на кровать, не давая опомниться: — Девочка моя, родная моя, ты же мать моего сына, я — отец твоего ребенка. Ты — моя женщина, я — твой мужчина...

А подлые руки уже нетерпеливо шарят по телу, рвут пуговицы домашнего халатика:

— Любимая моя, родная...

Совсем рядом — детская кроватка. Если бы он хоть на миг замолчал, услышал бы, как сладко сопит кроха, наевшись маминого молочка. Но нет:

— Маленькая моя, маленькая...

Тома

— Нет, Влад, нет, не смей! — Томе хотелось кричать, но ведь совсем рядом спит Юрочка, он испугается. — Нет, Влад!

Тамара попыталась вырваться. Огромное тело Влада придавило распластавшуюся под ним Тому, не давая подняться. Даже оттолкнуть его она не могла, только царапала бессильно по рубашке: нет!

— Маленькая моя, я не могу больше, я сойду с ума. Пожалей меня, малыш, я умру без тебя, — а руки уже расстегивают халатик.

— Ты уже умер. Ты давно уже умер. Уходи, я тебя ненавижу, — шептала Тамара, по-прежнему безуспешно пытаясь освободиться из плена.

— Маленькая, но ведь ты — мать моего ребенка, ты — моя женщина, я хочу тебя...

— Нет.

— Я люблю тебя, ты — моя женщина перед Богом. А я — твой мужчина. Ты должна...

— Я тебе ничего не должна...

— Ты — жена моя, ты должна ублажать мужа...

— Нет! — но поздно... Опять поздно...

Она не хотела. Она не желала больше быть его женщиной. Она искренне хотела избавиться от него, она старалась быть решительной и строгой. Она намеренно хлестала его цветами по физиономии при всех, чтобы побольнее унизить. Чтобы он не приходил больше, не звонил, чтобы оставил в покое. От былой любви не осталось и следа. Все чувства умерли. Даже ненависти больше не было, презрения. Осталось только равнодушие. Она искренне радовалась, что ей удалось противостоять ему больше двух месяцев, и она уже почти праздновала победу. Да видно рано... Мало иметь сильную волю. Не мешало бы иметь еще и физическую силу для защиты от насилия. Но она даже после тяжелых родов весила всего сорок шесть килограмм при полутораметровом росте. Куда ей тягаться с детиной почти двух метров роста и веса немногим меньше центнера? Ему не удалось сломить ее дух, но тело победил легко...

Правда, это не было тем грязным изнасилованием, которое она теперь хорошо помнила. Напротив, Влад даже старался не только причинить ей поменьше боли, но и доставить хоть чуть-чуть удовольствия. Ни то, ни другое ему не удалось. Тамаре по-прежнему было ужасно больно. Только раньше боль было переносить легче — ведь она мучилась ради удовольствия любимого, а значит, ненапрасна была ее жертва. Теперь же приходилось терпеть боль ради удовольствия чужого, неприятного ей человека. И даже закричать нельзя — Юрочка спит, ее маленькое солнышко, родной котеночек... А его спокойный сон для нее — дороже всего, только ради него она молчит и терпит боль.

Когда Влад, наконец, оставил ее бедное тело в покое, Тамара попыталась было снять кольцо, но он перехватил руку, сказав:

— Даже если ты его снимешь, это ничего не будет значить. Я уже окольцевал тебя, теперь ты — перед Богом моя жена. И не забывай, что у нас есть сын.

— Ну уж я-то о нем не забуду. А ты не забыл ли о жене, дружок?

Влад скривился, слишком уж покровительственно прозвучало это "дружок", но стерпел:

— Не забыл. Хотел бы, да не получится. Если б ты знала, как я ее ненавижу! Но я не могу развестись, я с ней повязан...

Тома усмехнулась криво:

— Ну конечно, ты бы с радостью женился на мне, но не можешь. Еще скажи, что она смертельно больна, а ты, как порядочный мужик, не можешь бросить супругу на смертном одре. Успокойся, я не собираюсь за тебя замуж. Ты мне больше даром не нужен. Обуза...

Влад подпрыгнул от возмущения:

— Я — обуза?! Ты соображаешь, что говоришь?

Но Тома почему-то не испугалась барского гнева:

— Соображаю получше тебя, потому и говорю. Думаешь, я не знаю, чего ты ко мне таскаешься? Просто ни от одной бабы ты не получаешь того кайфа, что от меня. Вот и бесишься, что обойтись без меня не можешь. Рад бы, а не получается. А я вынуждена терпеть и удовлетворять твою похоть. Только знаешь — мне надоело. Я не хочу больше терпеть боль. Твой монстр великоват для меня. Так что поищи-ка...

Тамара не успела договорить. Влад пристроился поближе и давай мурлыкать на ушко:

— Ну давай мы его подточим немножко... Малышка, я ведь действительно не могу без тебя. И женился бы с радостью, да в самом деле не могу уйти от этой стервы. Нас родители сосватали еще детьми... Мой отец сильно от ее папашки зависит. И я, соответственно, тоже. Если я уйду, пострадаю не только я, но и отец. Я не имею права его подводить.

— Зато меня насиловать ты право имеешь!

— Заинька, я не хотел тебя насиловать. Но что мне делать, если по-хорошему ты не хочешь? А я действительно без тебя не могу. Я как тот наркоман. Только торчу от тебя, ты — мой наркотик. И я ничего не могу с этим поделать. А поэтому — нравится тебе или нет, а я всегда буду рядом с тобой. Я при всем желании не смогу оставить тебя в покое. Поэтому лучше давай по-хорошему, чтобы мне не пришлось тебя опять насиловать...

От такой откровенности Тамару передернуло:

— Как я могу быть с тобой по-хорошему, если ты мне противен?! Я не получаю от тебя никакого удовольствия, одну сплошную боль!

— А кто тебе сказал, что ты должна получать удовольствие? Удовольствие получает мужчина, а удел женщины — лишь доставлять его. Уж коли так случилось, что ты — моя женщина, то и обязана быть моей.

— Ах, какая замечательная логика! Тогда я столь же логично отвечу, что я была твоей женщиной. Да, был такой прискорбный факт в моей жизни — не спорю. Но все это в прошлом. Теперь я — мать, у меня уже другие приоритеты. Я не собираюсь обслуживать тебя всю жизнь...

В глазах Влада загорелись нехорошие огоньки. Придвинулся поближе:

— Маленькая, ты сама выбрала судьбу, когда отдалась мне впервые. Если бы ты тогда отказала, я бы не настаивал, я не взял бы тебя силой, потому что ты еще не принадлежала мне. Но, отдавшись, ты отдалась мне навечно. Так что, милая моя, мужская логика всегда сильней. У тебя есть выбор. Или ты принадлежишь мне добровольно, или я беру тебя силой. Ты моя, пока я могу. Пока я мужчина, ты никуда от меня не денешься...

Шло время. Рос Юрочка. Тамара не работала, сидела с ребенком. По-первости после родов родители боялись вновь загнать Тамарино сознание в непознанные глубины разума, выверяя каждое слово. Но могли ли они долго поддерживать нормальную человеческую атмосферу в доме? И вскорости вновь привычными стали оскорбления: "шлюха подзаборная, потаскунья, проститутка" и прочее в том же духе. Стоило заплакать Юрочке, а Тамары в этот момент не оказывалось рядом с ребенком (на кухне кашку варила, или ползунки да пеленки стирала), как тут же раздавался дикий крик: "Ах ты, сука дешевая, как ноги расставлять — у матери не спрашивала, а как выблядка нянчить, так мать?". Сердце разрывалось от таких слов. Тома хватала ревущее чадо, прижимала к груди, целовала золотую макушку: "Солнышко мое, сынушка, сыночка родной! Мама здесь, мама рядом!". Обида на неласковую мать застилала разум: да как же можно, да разве ж ребенок виноват в том, что его мать — шлюха беспутная? Как же можно ее кровиночку выблядком называть?

Валентина Ивановна любила внука всей душой. Не успевала прийти с работы, как тут же подходила к малышу и начинала агукать, бренча погремушками перед его глазами. А вот дочку непутевую простить не могла. Она и раньше-то была не особо ласковой матерью. Теперь же на Тамару, как из рога изобилия, сыпались бесчисленные упреки и оскорбления, самыми ласковыми из которых были "сука" да "шлюха подзаборная". Частенько от бабушки перепадало и любимому внуку. В гневе на дочь, опозорившую семью, сыпала гадостями на маленького Юрочку, иной раз и шлепнуть могла по крошечной попке так, что долго на нежной детской коже виднелась печать бабушкиной "любви". Отец же, Александр Михайлович, изобретательно и каждый раз весьма красноречиво демонстрировал свое презрение к неоправдавшей надежд дочери, то откровенно "не замечая" ее присутствия, то буквально тыкая носом в "детскую неожиданность", случившуюся в ползунках: "Нюхай, гнида, в какое дерьмо ты нас всех загнала". И это еще — один из самых безобидных его перлов, остальные не могут быть воспроизведены в силу абсолютной своей нецензурности...

Одним словом, жилось Тамаре теперь совсем уж несладко. Вдобавок ко всему периодически наведывался Влад, да еще и, к великому Тамариному сожалению, гораздо чаще, чем раньше. Редкую неделю не удостаивал он ее своим посещением, а то и того чаще. Сначала Тома пыталась гнать его, уговаривала оставить ее в покое, сопротивлялась из всех силенок, но все было тщетно — не в той весовой категории она находилась, чтобы ее попытки имели успех... Все ее старания заканчивались одинаково: в очередной раз Влад скручивал жертву и таки добивался своей цели. Тома плакала, но что она могла поделать? Единственное ее оружие — ногти да зубы — не слишком пугало негодяя. И, промучившись так несколько месяцев, Тамара прекратила сопротивление. Видимо, и правда — это ее крест, и нести ей его до смерти... Теперь визиты Влада она воспринимала, как неизбежное зло, а раз избежать его нельзя, остается только расслабиться и постараться получить удовольствие... Но удовольствия-то как раз и не было. Правда, перестав сопротивляться, она уже не так сильно страдала от боли. Да, возможно, и роды в этом сыграли свою роль — видимо, во время этого процесса в ее организме произошли кое-какие изменения. Но, так или иначе, а выносить тяжкую повинность стало немного легче.

И опять шло время, Юрочка потихоньку подрастал. Теперь у Тамары появилась отдушина — институтская подружка Ирочка Дубовикова вышла замуж и переехала к мужу, оказавшись в результате Тамариной соседкой. И, так как своей семьи Тома не имела (разве можно считать семьей ту тюрьму, в которой она вынуждена была жить?!), то как бы прилепилась к счастливому семейству, в котором так же недавно произошло пополнение. С утра до вечера подруги вместе дефилировали с колясками, наверстывая упущенное — не виделись уж почти два года, с тех самых пор, как закончили институт.

Будучи студентками, Тома с Ирой очень сблизились. Практически все пять лет (с перерывами на летние каникулы) они были ближайшими подругами. Собственно, роман Ирочки с будущим мужем развивался на Тамариных глазах. Тогда Тома не могла понять, что нашла Ирочка в самом что ни на есть обычном пареньке Саньке Безродных. Ира — маленькая и ладненькая, такая же хрупкая, как и Тамара, хорошенькая, как Мальвина, но в то же время совершенно не кукольная, а очень даже живая, с потрясающими воображение шелковистыми волосами цвета льна, на Тамарин взгляд заслуживала красавца-богатыря, этакого подобия ее Владички. Саша же был среднего росточка, ничем не примечательной внешности — такого не разглядишь в толпе, такой себе тип идеального шпиона. Тамара не могла сказать, когда начался этот роман — именно в силу неброской Сашкиной внешности она упустила этот момент, уверенная, что ничего серьезного из их знакомства выйти не может. Да разве ж этот невесть откуда взявшийся Сашка стоит хотя бы одного Ирочкиного взгляда? Поэтому и немногочисленные Ирочкины попытки поделиться девичьими тайнами пропускала мимо ушей, до тех пор, пока не услышала одно заветное слово из ее уст. Однажды Ирочка плакалась Тамаре, что: ах, мол, поссорилась с Сашкой! Тома привычно не придала этому значения: