Обещай мне вернуться

Раненый снисходительно улыбнулся.

— Эх, девицы-красавицы... вам... только "иконостас" подавай. Там... героев... много. Да не всем... награды вручишь...

Он вздохнул. Майка смущенно потупилась.

— Я ведь просто так спросила. Интересно.

— Да тебе б, сестренка... в военкоры... Ну, правда, правда. Представлен... к награде. А что я такого сделал? Воевал, как все, — забывшись, капитан привстал и заговорил в полный голос: — Фрицев бил... и бить буду! Вот и всё... геройство.

Тут его скрутил жестокий кашель.

"Господи, какая я дура!!! — спохватилась девушка. — Ему же нельзя громко говорить!"

Не раздумывая, подействует ли "колдовство", она опустила ладошку между ключиц раненого. Кашель представился ей в виде колючего комка. Или ежика. Надо заставить его лежать смирно. Вот так...

Приступ стал слабеть, капитан смог вдохнуть раз, другой... Задышал свободно, повернулся, желая что-то сказать.

— Молчи, — велела она, не убирая руки. — И замри. Будет можно, скажу.

Хитрый какой ёжик. Пока его держишь — он не шевелится. Стоит отпустить — начнет возиться. "А ну, цыц! Я т-тебе пошебуршусь! Уф. Кажется, всё".

Майка стала осторожно сдвигать ладошку, тревожно наблюдая за раненым. Дыхание не сбивалось, кашель прошел.

— Что ж ты делаешь! Ну разве так можно? — вырвалось у нее.

— Не бу-ду больше, — виновато пообещал Истратов. — Извини.

"Я тоже хороша, — грызла себя девушка. — Верку ругаю, а сама главнейшее правило нарушила: не утомлять и не волновать больного. Если кто узнает — у меня его отберут! А как же он без меня? Никак!"

—

Сдав смену Наташке-полврача, Майка направилась не в общежитие, а в ленинскую комнату. Ей не терпелось узнать, за какой подвиг капитану дали Героя. А сон подождет. Нужная газета нашлась очень быстро. Заметка была отчеркнута красным карандашом.

"Командир батальона Н-ского гвардейского артиллерийского полка гвардии капитан Истратов в бою за город Воронеж 5 февраля 1943 года заменил раненого наводчика орудия и лично подбил три вражеских танка, сжег восемь автомашин.

У Майки дух захватило от восхищения. "Раненый, продолжал вести огонь. Вот это да! Ладно, хватит кудахтать, — одернула она себя. — Как это он с проникающим ранением в легкое продолжал вести огонь?! Не может такого быть".

— Кудлатка? — неслышно вошедшая комсорг Любаша ласково тронула ее за плечо. — Чего в общежитие не идешь? На войне сон дорог. А бледная-то какая! Больной небось замучил?

— Да нет, — спокойно ответила Майка. — Мы с ним почти подружились.

— Эх, рановато еще тебя на такие дежурства ставить! Да что ж поделаешь — война, всё война проклятая! Некем тебя пока заменить.

— На фронте никому поблажек не дают. И мне не надо. Я справляюсь.

— Справляться-то справляешься, — проворчала Люба. — А коль в обморок на дежурстве хлопнешься — что делать будем?

— Ты к чему это клонишь? — ощетинилась Майка. — Не уйду я с этого поста, вот как хочешь!

— Да никто у тебя твоего капитана не отнимет! — примирительно проговорила Любаша. — Он Наталью уже вопросами извел — мол, где ты да когда опять придешь. Она и в толк не возьмет, чем ты ему так глянулась. И верно, Май, чем?

"Не было печали — черти подкачали! Что бы ей такого соврать?"

Майка помнила, как отец требовал от матери: "Никому ни полсловечка!"

Тогда речь шла не о ней. О бабушке Гаше, Агафье Тимофеевне.

Бабушка жила в квартире на положении вдовствующей императрицы. Маленькой Майке казалось, что ее суровый и властный папа даже немного побаивается свою матушку.

В шесть лет Майка заболела двусторонним воспалением легких. Ходила ночью на бульвар — встречать Снежную королеву, и замерзла. Приглашенный профессор велел готовиться к худшему: кризиса девочка может не пережить.

Майка помнила полутемную комнату с бархатными портьерами, мягкую постель и комод на гнутых ножках, за которым изнемогавшей от жара девочке мерещился Бармалей. Было тяжело дышать, каждый глубокий вздох отзывался болью в груди. Отец ходил мрачнее тучи, мать целыми днями сидела возле дочкиной кроватки:

— Майечка, ну что тебе принести? Пить? Нет? Хочешь, дам бусы поиграть? Хочешь — новую куклу куплю?

Майка морщилась и мотала головой.

— Оставьте меня в покое! Дайте мне спокойно умереть! — трагически шептала она (наслушалась, как мама репетирует свои монологи...)

— Может, ее в больницу отправить? — с робкой надеждой спросила мать.

— Сбрендила совсем?! — прикрикнула бабушка. — Знаю я этих ваших врачей! Уморят они девчонку. Ну, что? Без старухи-матери не справитесь, а, Санька?

— Делай что хочешь, - махнул рукой Майкин отец и увел мать из комнаты.

— Ну что, моя золотая? Что, моя хорошая? — ласково заворковала бабушка, когда они остались одни. — Жарко, да? Душно... Сейчас пройдет. Раздышишься.

От ее рук становилось прохладнее, легче. Майка заснула. Когда она проснулась, бабушки рядом уже не было, а срочно приехавший врач разводил руками — девочка оказалась крепче, чем все думали.

Став постарше, Майка подслушала, как мать говорила отцу, что бабушка занималась "лечением без диплома" и распространяла "суеверия", которые могли "негативно повлиять на психику ребенка". То есть на ее, Майкину, психику.

А сейчас... Если кто-то вдруг заподозрит, что она, Соколова, не такая, как все... За лечение без диплома могут запросто посадить в тюрьму! А за суеверия — исключить из комсомола! И тогда — всё.

Ну что ж, врать — так врать как следует. Вот когда мамины уроки актерского мастерства пригодились!

— Я ему в первый вечер колыбельную спела, — виновато призналась она. — Тихонечко.

— Колыбельную?!.. — вытаращила глаза Любаша. — Да ты что?!

"Если поверит — пойду в медицинский! Плевать на химию! Выучу, не развалюсь. В тюрьму сажают за лечение БЕЗ диплома? Значит, надо получить диплом — и баста!"

— Ну да... Нас учили, что в палате надо тишину соблюдать, не развлекать и не тревожить больного. А я... — Майка очень натурально понурилась. — Разве ж так можно? Наталь Андревна ругаться будет.

Обмануть простодушную деревенскую фельдшерицу особого труда не составило.

— Дуреха! — обняла она товарку. — Ну какая же дуреха! Да тебя не ругать — тебя наградить надо!

"Ура! Поверила!" — возликовала про себя Майка.

— Жизнь по книжкам не выучишь! На то тебе и голова дадена, чтоб самой думать! Что больному на пользу, то и можно! Поняла? А теперь — кыш спать, малявка! Чтоб через десять минут была в постели. Зайду — проверю.

Благодаря надзору бдительной Любаши на вечернее дежурство к Истратову Майка пришла отдохнувшей и полной сил. Когда она появилась в дверях, Наталья заканчивала проветривать палату и закрывала окно. Завидев сменщицу, старшая сестра вполне по-человечески вздохнула и пошутила:

— Ну вот, пришла любимица ваша, товарищ капитан.

Майка застыла от изумления. "Сглазили нашу ученую-кипяченую, в уксусе моченную! Как есть сглазили!"

Наташка-полврача через силу улыбнулась:

— Рот закрой, Соколова. Ворона влетит.

Когда старшая ушла, дав последние наставления, Майка почувствовала себя намного свободнее. Доброй Наталье она доверяла еще меньше, чем злой.

— Как ты сегодня? — участливо спросила Истратова девушка, присаживаясь на табуретку.

Вместо ответа капитан тревожно проговорил:

— Сводку... слыхала?

"Ну, раз делами на фронте интересуется, значит, всё не так плохо", — решила про себя Майка.

— Да.

— Докладывай, — велел он. Вроде приказ отдал, но в голосе слышалась только усталость.

"Что тут еще без меня случилось?!"

Майка начала добросовестнопересказывать вечернее сообщение Информбюро. Но разве всё упомнишь? Истратов остался недоволен. Досадливо прервал девушку:

— Будет. Газету... принеси.

Майка выглянула в коридор и, окликнув дежурную няню, передала ей просьбу капитана. Сперва-то хотела сбегать сама, но вовремя вспомнила, что раненого нельзя ни на миг оставлять одного. Газета была сложена не как свежая — видимо, ее уже смотрели в других палатах.

— Читай.

-"Севернее Курска наши войска продолжали наступление и овладели рядом населенных пунктов. В районе Малоархангельска захвачены 14 орудий, несколько сот винтовок, до 50 000 патронов, 52 автомашины и 162 повозки с грузом, склады с зерном и картофелем. На другом участке за два дня боев Н-ская часть уничтожила до 300 немецких солдат и офицеров. Взято в плен 56 солдат противника".

— Вот теперь дело, — одобрил раненый.

Прикрыл глаза, помолчал.

— Эх, дьявол... Если б не тот чертов фриц — давно б уже в полку был. И царапнуло-то вроде... не сильно, да "мессер", мать его так, санитарную машину обстрелял. Охотился, с-с-сволочь...

"Ага, так пулю в легкие он уже по пути в госпиталь получил! — сообразила Майка.— Тогда понятно, как он мог раненым продолжать вести огонь. В горячке боя еще и не то бывает!"

— Кого-то насмерть... А я вот... — капитан закашлялся, отпихнул мензурку с микстурой и торопливо продолжал:

— А дорога-то — ухаб на ухабе... Всю душу вытрясло. Дышать трудно. Думал... всё... крышка... не доеду...

"Что я творю?!" — ужаснулась про себя девушка. — "Нельзя ведь тяжелых больных тревожить! Никаких разговоров в палате, даже приказания отдаются шепотом. Да разве ж такого угомонишь? Перебивать тоже нехорошо, вдруг обидится или, того хуже, разволнуется!"

"На то тебе и голова дадена, чтобы думать!" — вспомнились ей слова Любаши. "Да пускай выговорится человек. А если хуже станет — я всегда рядом!"

Майка успокаивающе положила руку на лоб своему подопечному.

— Я слушаю, слушаю. Ты рассказывай, — мягко сказала она.— Только шепотом, тихонько, ладно?

— Привозят... А докторша там одна... повязку на руке размотала, глянула... и велит — на стол, ампутировать! Я хоть и слабый был, но котелок пока варил. "Не дамся, — говорю. Не дамся — и всё тут! Лечите. Что такое — сразу резать..." А она в крик: рана грязная, кость задета, до гангрены хочешь довести?! Не дался я. А потом... профессор приехал... московский... важный такой... посмотрел... "Требуй, — наказал, — чтоб в тыл везли. Там вылечат".

Капитан перевел дыхание. С надеждой посмотрел на нее.

— Кудлатка... У вас тут...не отрежут ведь? А?

Майка вспомнила, как ругалась Наталья, просматривая карточку Истратова, как убежденно говорила, что можно и нужно спасти ему руку.

"Опять нарушаю, — мелькнуло у нее в голове. — Младшие сестры не должны разговаривать с ранеными о ходе лечения. Лучше просто ответить — не знаю, спросите у доктора. А если я знаю?!"

— Не отрежут. Вот окрепнешь немного — главврач сам тобой займется. Он у нас мировой! Еще на Халхин-Голе бойцам руки-ноги по кусочкам собирал.

Капитан медленно и устало покачал головой.

— Эх, сколько я уже докторов ваших перевидал... — горько произнес он. — Смотрели, щупали, лопотали что-то не по-нашему... Дрянью всякой пичкали... Искололи всего — живого места нет. А толку-то...

Он безнадежно вздохнул и отвернулся.

У Майки защемило сердце.

"Если по учебникам, я сейчас должна на него прикрикнуть — мол, товарищ капитан, это что за настроения, не совестно так падать духом? Но нет, нельзя так с ним".

— Ну, товарищ дорогой, что-то ты у меня совсем расклеился. У нас прекрасные врачи! Поправишься, даже не сомневайся!

— Ладно, кудлатка... Верю. Тебе — верю.

"Ну вот и приручила", — бухнул кто-то в голове.

—

Кончались вторые сутки дежурства. Четвертая вахта подряд. Подменить было некому. Несколько дней кряду приходили эшелоны с ранеными, и весь персонал сбился с ног, принимая и размещая новеньких. Наталью сняли с дежурства, оставили одну Майку. Сейчас ей казалось, что о ней просто забыли.

Капитан дремал. Было видно, что чувствует он себя плохо. Его мучил кашель, по-прежнему держалась высокая температура: ртутный столбик переползал за отметку 39,5 и продолжал упорно подниматься. Врачи ждали кризиса. Майка тоже.

— Голова болит... — пожаловался раненый, не открывая глаз.

-Сейчас полегче будет.

"И чего во мне такого целебного? — размышляла она. — Хорошо хоть не знает никто!"

Капитан забылся тревожным сном. Майка пыталась зубрить, но наука не шла.

Минуты тянулись ужасающе медленно. Самое скверное — непонятно было, придет ли утром сменщица. "Ну, здесь еще ничего! Когда больной один — всегда легче, чем по этажу бегать", — утешала она себя.

Истратов беспокойно зашевелился.

— Что такое? — склонилась над ним девушка. — Чего хочешь?

Капитан остановил на ней затуманенный взгляд.

— Дом приснился... У нас во дворе, у крылечка, рябина стоит. Прямо в окно ветками лезет... И вижу я эту рябину как наяву — алая, морозцем прихвачена, снегом запорошена, в рот сунь — захрустит... И тянусь будто к ней, хочу сорвать — а руки не подымаются... Зубами тогда отгрыз веточку, жую — а вкуса не чую. Слышь, колдунья... Сны толковать умеешь? К чему бы это, а?

Спросил вроде шутливо, а в глазах стояла такая тоска...

— К счастью, — заверила Майка. — Спи. Ночь на дворе. Я рядышком посижу.

"Рябина! — осенило ее. — Ну конечно! Во дворе, за дровяным сараем, как раз деревце растет! Сбегать бы нарвать, да как отлучишься?!"

Неслышно приоткрылась дверь, в палату тихонько проскользнула Даша. "Повезло! Надо же, как кстати!"

— Больных обходила, вот и к тебе решила заглянуть. Как твой?

— Всё так же.

Майка вскочила.

— Даш, подменишь на минутку? Я за лекарством!

— Беги.

"А ведь и вправду — за лекарством!"

Переодеваться она не стала. Еще чего — время тратить, укутываться. Кровь молодая, горячая. Не замерзнет небось!

Промчалась по коридору, слетела вниз по узкой лестнице. У двери черного хода на цыпочках прокралась в каморку истопника. Тот давно уже протопил все печи, тяпнул самогону и теперь видел на лавке десятый сон. Майка втихомолку стащила его громадные валенки, надела и утонула в них. Даже брезентовые тапочки, которые обязательно носили все медики в госпитале, снимать не стала. И без того валенки были ей ужасно велики. В каждый из них можно было свободно просунуть голову.

Девушка отодвинула щеколду и в одном платье, неуклюже переступая огромными валенками, пошла по расчищенной дорожке к дровяному сараю. Ночь стояла ясная, морозная, да и от снега было светло. В лунном свете темные гроздья рябины, припорошенные снегом, виднелись четко, как на хорошей гравюре. "Красиво-то как! Нарисовать бы!" — некстати подумалось Майке.

Холод чувствительно покусывал уши, нос и пальцы. "Надо шевелиться, а то совсем замерзну", — решила она и прибавила шагу. Рябина росла за сараем, у забора. Снег там, разумеется, никто не чистил, и сугробы намело почти по пояс. Майка свернула с дорожки и храбро шагнула в сугроб. Тут же увязла выше колен, потеряла валенки и двинулась дальше в одних чулках.