Мудрый выехал из ворот на коне, таком же белом, как посольский, но выше в холке на длинную ладонь, и плотнее. На князе был шелковый синий плащ и позолоченная чешуйчатая броня. Голову он ничем не покрыл, и темно-русые волосы чуть развевались от ветерка. Борода доставала до середины шеи. Лет от роду князю было почти сорок, но выглядел он намного моложе. Роста был высокого и худощавый, но статный. По лицу его угадывалась если не обозначенная именем мудрость, то по крайней мере, ум. Смотрел князь обычно спокойно и строго.
Следом за князем выезжали ближние и старшие дружинники на боевых конях. В кольчугах и чешуе, с поднятыми к небу копьями, в разноцветных плащах, в шлемах — круглых, остроконечных, плосковерхих, с масками и полумасками. С щитами, изукрашенными цветами, зверьем, светилами и чудовищами.
— Слава светлому князю! — понеслось по толпе — Слава! Да здравствует мудрый князь! Да здравствует Мудрый! — кричали вразнобой, разное, и с разных сторон, так что все слова тонули в сплошном приветственном реве. Трубы надрывались со стен...
Князь проехал через дорогу в толпе на ровное место, стены и ворота умолкли. Крики тоже утихли, и превратились в монотонный приглушенный гул. Князь спешился, отстегнул и передал отроку плащ. Коня взял под уздцы Вихрь. Дружинники позади них выстроились в цепь так же, как посольская стража. Тем же временем посол не без труда выбрался из седла и спустился по ступеням переносного крылечка, которое шустрые рабы вынесли и приставили к коню, когда появился князь, и так же мгновенно убрали прочь, едва большой человек оказался на земле. Другие рабы расстелили посреди дороги четырехугольный драгоценный ковер. В двух его углах сели, поджав ноги, двое слуг в синих узорчатых халатах — безусый парень лет шестнадцати с запечатанной стопой для свитков, и старик, седой и морщинистый, но двигавшийся что в седле, что на ногах с нестарческой твердостью. Оба сняли колпаки, и положили перед собой. Сам великий посол вошел почти на середину ковра, сел так же, подобрав ноги.
Мудрый прошел ему на встречу, и встал на ковре в паре шагов от толстяка. Он бегло оглядел посла, свиту и стражу. Тьо нигде не было.
— Приветствую посла Великого Кагана, да благословит его небо! — громко проговорил князь. Жужжание в толпе почти утихло.
Посол только приподнял в ответ правую руку, приложил ее к сердцу и тут же опустил.
— Как здоровье моего брата, твоего славного повелителя? Сопутствует ли ему счастье в его великих делах? — спросил князь. Посол призадрал кверху голову, воздел на миг руки к небу, показывая что Небо благосклонно к Ыласы, что оно послало кагану крепкое здоровье и удачу во всех делах, и снова опустился в прежнее положение.
— Говори слово Великого Кагана! — сказал Мудрый.
Юноша в углу ловко распечатал свиток, и стал читать на неведомом никому в Каяло-Брежицке языке, письменность которого ыкан принесли из дальних восходных земель. Сразу же, громко и внятно выговаривая ратайские слова, заговорил старик-переводчик:
— Великий Каган Ыласы, да пошлет ему небо сто пятьдесят счастливых лет, владыка в Великой Степи над людьми, животными, землей и водой, и всем кроме неба над Великой Степью, гроза всех своих врагов, ласкатель подданных, хранитель священных законов, справедливый судья, покоритель земель на сто дней пути, усмиритель бунтов и податель всяческой милости, кланяется светлому и славному князю Мудрому, правителю Каяло-Брежицка и всех соседних с этим процветающим городом стран! Желает ему здоровья и удачи во всех делах, земле его спокойствия и процветания, а народу — счастья и благополучия, и шлет ему свое слово!
Великий князь, светлый и мудрый! Вечное Небо и все светила положили нам стать соседями, и велят быть добрыми друзьями и братьями. Почитать друг друга, жить в совете и мире, и по первому зову выступать на врагов: тебе на моих, а мне — на твоих (жужжание в толпе усилилось: быть в мире с Диким Полем — это хорошо. Это значит, спокойная торговля, и никаких набегов, даст небо! Другие сомневались — степняки всегда лукавят, на одном боку у ыканского купца кошелек, а на другом — аркан!) И Небо положило нам иметь одного врага! О мудрый и светлый князь! Шлю тебе слово, что иду на нашего общего недруга! Ибо Стреженск с его князем — враг и моему, и твоему народу! Иди же со мной, и свои мечи присоедини к моим, чтобы разделить славу и радость победы! Говорю тебе, ибо как добрый сосед, желаю чтобы ты был рука к руке со мной в час неизбежной гибели всех врагов! Ибо нет на свете царства, способного устоять против моего могущества! И да не прольется кровь меж нашими народами! И пусть мой меч будет в твоей руке, а мой — в твоей!
Народ загудел. Многие возмущались наглости каганского предложения, кто-то говорил, что Стреженск — действительно враг миротворову уделу, и помощь ыкан — верный способ отложиться от великого князя, как с помощью короля отложилось Захребетье. Для многих за цветастой речью каганского послания вообще скрылось сущность того, что в нем говорилось, и те продолжали твердить, что мир и дружба со Степью — это хорошо...
Мудрый поднял правую руку.
— Тихо всем!!! — громогласно приказал Вихрь.
Опустив десницу к левому боку, князь вытащил из ножен меч, и высоко поднял его, показывая на все стороны притихшему народу. Посол, не вставая с корточек, протянул вперед руки с раскрытыми ладонями. Многотысячная толпа почти замерла. Шепот пробегал изредка...
Мудрый нагнулся над послом, и держа меч обеими руками — правой рукоять а левой острие, подал оружие ыканцу. Пальцы, толстые как огурцы, сжали клинок... Слышно стало, как ветер шевелит знамена.
Одним движением, хоть и не очень резко, князь вытянул меч из рук посла, и снова поднял, показывая всем окровавленный клинок. "Кровь! Кровь! Светлый князь пролил ыкунскую кровь!" — раздался крик, и передаваясь от человека к человеку, все нарастал, нарастал...
Мудрому подвели коня. Он влетел в седло и поскакал вдоль толпы, все так же держа над головой меч с вражеской кровью. Заиграли трубы на стенах, но их и не слышно было за всеобщим ревом:
— За светлого князя!!! За Каяло-Брежицк!!! За Ратайскую Землю!!! Слава! Слава! Слава!!!
— Светлый князь! Твое слово, час — в стремя встать, час — в поле выходить! — кричали бояре, размахивая обнаженными мечами.
— К оружию! За светлого князя, за Струг-Миротворов, к оружию!!!
— Слав-а-а-а-а-а!!!
Большой посол все сидел на ковре, как сидел. К нему подбежали из свиты двое рабов. Один подал господину полотенце, о которые тот вытер кровь с рук, другой стал перевязывать раны...
Окровавленное полотенце раб сложил стопкой, и бегом отнес всадникам посольства. Из них несколько, развернувшись, сорвались с места и помчались наметом к табору. Не минуло и минуты, как из табора устремились в поле три гонца.
Пять дней и ночей летели по степи вестники, сменяя коней. На шестое утро, одолев почти сорок обычных дней пути, они домчались до ставки Великого Кагана. Встретив их, стража дала знать особенному чиновнику, и тот мигом доскакав до заставы, принял у гонцов их ношу, и через минуту уже взбегал по дощатым покрытым ковром ступенькам, на холм к юрте повелителя. Миновав три кольца воинов в черных шапках, со звездами на черных щитах, он у входа в юрту предстал перед сидящим на подстилке одним из ближних советников Ыласы. Тот принял у него полотенце, развернул, взглянул на кровавые пятна, и молча кивнув слуге головой, вошел внутрь и опустил за собой полог...
2.2 ВОЛНА ОТКАТИЛА ОТ БЕРЕГА.
— Прежде, чем нахлынуть на берег, волна откатывается назад. Так же и табунщики, прежде чем прийти с войной, бегут в глубины Дикого Поля — Так сказал как-то раз Мудрому один старый боярин, в былое время — ближний дружинник князя Храбра.
Точнее нельзя было сказать. Перед большим нашествием степь будто вымирала. Кочевники угоняли прочь стада, увозили в телегах жен, детей и стариков. Ыканское селение — одни костры, да кибитки вокруг костров. Никаких тебе стен, ни башен с бойницами, ни валов и котлов с варом. Защиты от ответного набега им не было никакой, а ждать его приходилось всегда. Если войско кочевников терпело поражение, то враг бросался преследовать бегущих, если побеждало — враг прятался за стенами своих городов, и всегда был готов ударить в спину. Далекие предки ратаев сами пришли когда-то из Великой Степи, и поле не было им совсем чужим и неведомым. А в Миротворовом Уделе, даже сделавшись оседлыми, ратаи сохранили и веками оттачивали умение вести степную войну. Дружины из Каяло-Брежицка, Каили или Порга-Полуденного выходили в поход без шатров и телег, трех-четырехконно, и преодолевая от рассвета до заката по шесть и по семь пеших переходов, стремительно углублялись в степь, легко в ней настигали и громили неповоротливые колесные города. Доходили до верховьев Черока у Синего Моря, переправлялись за далекий Беркиш. Горе было кочевьям, не успевшим заранее убраться с их дороги подальше!
Поле к полудню и восходу от Степного Удела опустело на много дней пути. Ыканские кочевья снимались с места и уходили за Беркиш. Много раз миротворовские разведчики видели тут и там в Диком Поле пылевые облака во весь горизонт. На беркишских бродах людей, коней, быков и верблюдов было без числа, но юрт почти не разбивали. Приходили, не отдыхая переправлялись на левый берег, и так же без передышки, спешили дальше на восход. На правом берегу тем временем ждало очереди следующее кочевье, а с заката уже приближались еще всадники, телеги и стада.
Волна откатывалась все дальше, но со дня на день угрожала нахлынуть обратно, затопить земли, города и людей...
С самого приема великого посольства, Мудрый становился день ото дня мрачнее. Никто из его ближних не мог бы почувствовать в князе страха или нерешительности, но было всем заметно, сколь серьезно он принял надвигавшуюся опасность. Ежедневно через городские ворота в обе стороны спешили гонцы с приказами и докладами. Множество всадников отправилось в степные городки, сторожевая степная линия удвоила число дозоров и вся обратилась в слух и зрение. Мудрый велел боярству всех каяло-брежицких пригородов и подвластных уделу земель готовиться в поход. Всем горожанам — поставить в строй по воину с трех дворов. К Стругу-Миротворову подходили новые и новые полки, и лагерь на поле, где Мудрый недавно пролил ыканскую кровь, превращался в целый палаточный город. Дети и женщины да удивлялись численности войска, князь мрачнел.
Степной Удел был богат и могуч, не уступал ни самому Великокняжескому, ни любому королевству за южным отрогом Хребта, ни прежним каганам Великой Степи. Храбр когда-то собрал для войны с Затворником двадцать тысяч воинов. Но это было до разрушительного яснооковского нашествия, до голодных и страшных Позорных Лет. Теперь Мудрый, видя сбор своих полков, размышлял, сколько и откуда смогут прийти еще, и понимал, что для защиты страны у него не наберется и половины дядиных сил. Многие города в уделе, разгромленные при отце, так и не возродились снова, их пепелища зарастали лопухом, другие стояли полупустыми. В самом Каяло-Брежицке жителей даже немного прибыло, но только оттого, что туда толпами валили люди из вымиравших голодной смертью пригородов. Десятки старых боярских родов при Светлом прервались. От иных из оставшихся пришли теперь на войсковой сбор мальчишки по 14 или по 15 лет. Отцы их выступили под знаменами Храбра, а когда пал Храбр, то из враждебных стреженскому князю семейств часто миловали одних малышей. Среди тех, кто явился теперь к стенам Струга-Миротворова, таких зеленых было едва ли не четверть. Еще четверть — простолюдины, подавшиеся тогда же в поредевшее воинское сословие. Некоторые из них попали в дружины к большим боярам, и бывалые ратники успели натаскать их обращаться с мечом, копьем и булавой, стрелять из лука и держаться в бою в седле — но только некоторых, а далеко не всех...
Князь с вельможами думали, как быть. Раздались на совете голоса — поставить под знамена всех горожан поголовно, поднять и селян. Так — говорили — и двадцать тысяч наберем, и тридцать, и больше. В ответ на это встал, прося слова, старый грузный боярин Волкодав. Разменявший седьмой десяток лет, побывавший во множестве походов и сражений, он считался самым опытным и мудрым среди ближней дружины. "Что толку! — сказал Волкодав — Вина нам для пирушки мало, так будем водой разбавлять, что ли!" Князь согласился с ним, согласились и другие большие бояре. Такая рать в походе растянется не на один день пути, а на первом привале разбредется так, что половины, когда надо будет, не соберешь. Ни вооружить столько людей нечем, ни прокормить в стане, ни коней — чтобы всех усадить — нет. Ыкуны, своей быстрой конницей, такое нескладное скопище легко и обойдут, и окружат, и рассекут на части. Не говоря уже про то, что закаленные в множестве войн "черные шапки" будут расстреливать ополченцев как куропаток, а в рукопашной косить, словно густую траву...
— Лапотники пусть отсиживаются в городах. — сказал Мудрый — Там сгодятся хотя бы камни с валов вниз кидать, если что. А в поле, в открытой битве, им нечего делать.
Неоткуда было взяться еще войску в уделе.
Находились среди миротворовцев такие, кто советовал вовсе не покидать столицы:
— Светлый князь! Людей у нас мало, но стены крепкие! Если выйдем в поле, то и сами поляжем без толку, и страну погубим! А за стенами Струга-Миротворова отобьемся от любого врага!
Тут уже открывали рот бояре из пригородов:
— Чего захотели! Здесь отсиживаться, а страну отдать ыкунам! Мудрый князь! Для того мы, что ли, пришли на твой зов, оставили дома, и жен с детьми, чтобы с этих стен глядеть, как молокососы их будут резать и уводить в плен! Выводи нас в поле, а там — пусть Небо решает!
— Выведу, дайте срок! — отвечал Мудрый — Страну на разграбление табунщикам не отдам! Я в моем уделе каждому князь и государь, каждому и защита! И вы все — со мной!.
Слова его звучали для всех ободрением, тон их был уверенным, как и все в наружности Мудрого. Но про себя князь не на шутку мучился тревогой и сомнениями.
Еще больше, чем скромность собственных сил, омрачало мысли князя и другое. Как не горько было признавать, но Каяло-Брежицк должен был готовиться к сражению с Диким Полем в одиночку. И старый Тьо был прав, когда предупреждал об этом.
Едва началась загорская война, начались и размолвки у Мудрого с великим князем. Войско Льва терпело в горах нужду, редело от холода и голода. Победы приносили славу и честь, но прочих плодов не давали — захватив очередную долину, ратаи находили ее опустошенной и безлюдными. — ни разжиться едой, ни спрятаться от непогоды было негде. Бояре роптали, кто и вовсе уезжал из гор, искать пропитания — часто такие обнаруживались через год-другой в своих имениях. Верхнесольцы, дубравцы, пятиградцы и другие сетовали, что воеводы, якобы по княжескому приказу во всем потакают стреженцам. Стреженцы волновались, что им, ближним княжьим слугам и опоре, потакают слишком мало. Когда же заходила речь о том, кому оставаться в горном лагере на зиму, то дело вообще редко не кончалось рукопашной и кровопролитием. Собрать войско в очередной поход Льву становилось все труднее.
