— Во всем, — ответил тидань на прямой вопрос Ханя. — Дело во всем. Во всем, что я сегодня услышал и увидел.
— Не понимаю, — попытался разобраться Ли, пользуясь тем моментом, что на какое-то время они остались в комнате вдвоем.
— С каких пор посылать детей на смерть стало для тебя нормальной "платой во имя Империи"? — сорвался Удей, и его не наигранная злость обожгла Ханя сильнее всего. — Почему это вдруг стало для тебя нормально? Не такому тайпэну я присягал на верность, не об этом я слышал, лежа в палате госпиталя в Ланьчжоу, пока последние остатки яда карабакуру выходили из моих вен. Когда все поменялось?! Ты же всегда дорожил каждым, ты всегда был готов сам заменить другого, но только не подвергать его опасности? Вспомни, как ты бросился спасать Сулику и других манеритов после боя у Лаозин, хотя даже Ногай считал это бессмысленным. Вспомни, как сам пришел в шатер к Кара Суню, хотя он мог приказать обезглавить тебя, не задав ни одного вопроса! Ты никогда не посылал других на верную смерть до этого дня, так почему же ты выбрал именно эту девчонку, так по-детски наивно втрескавшуюся в тебя, и готовую пойти на что угодно, лишь бы заслужить уважение и внимание великого тайпэна Ханя?! Ты стал другим, и мне не нравится тот хозяин, которому я теперь служу. Понимай, как хочешь.
Резко поднявшись, Удей вышел из-за стола, не ополоснув рук, и грохнул дверью-перегородкой, покидая трапезную. Оставшийся в одиночестве, Ли со смесью тревоги, страха и непонимания смотрел на закрывшуюся ставню. И больше всего на свете, Хань боялся сейчас заглянуть в себя, чтобы понять, прав был его верный друг или все-таки нет.
Глава 8.
Массивный толстостенный баркас, высокие борта которого были выкрашены синей краской, покачивался на привязи у одной из бесчисленных пристань Левобережного района, как называли местные ту часть Таури, что располагалась к северу от Чаанцзянь. Фонарь с "сапфировым" стеклом, подвешенный на корме, лишний раз подтверждал принадлежность судна к городской страже. Однако сейчас речной кораблик не смог бы внушить уважение и почтение к себе и своей команде. Слишком уж задорный смех и чересчур громкие разговоры разносились с него над набережной.
Праздновать что-либо в осажденном городе казалось кощунственным, но для стражников, собравшихся здесь в этот вечер, такая маленькая гулянка могла оказаться последней. Дату грандиозной вылазки, намеченной военным руководством, конечно же никто не объявлял, но предчувствие больших событий к этому времени проняло до самых печенок буквально каждого, кто имел хоть какое-то отношение к защите и обороне Таури. Так что, даже офицеры стражи, знавшие о небольших посиделках, регулярно проводимых десятниками, предпочитали закрывать на это глаза.
Осхе, вино и продукты каждый приносил с собой. Того, кто явился бы с пустыми руками, разумеется, не выставили бы из-за стола, но без хмурых взглядов и жестоких подколок в следующие несколько дней было бы уже не обойтись, поэтому-то каждый и старался наскрести из своих скудных запасов побольше, чтобы порадовать сослуживцев. И десятник Борынчи не был исключением, благо, его настойка на еловых орехах всегда пользовалась популярностью у хранителей порядка городских каналов и улиц.
Больше всего Борынчи любил именно такие простые и душевные моменты. Сидя в компании подвыпивших друзей и знакомых, он мог не думать о прошлом и будущем, не беспокоиться о насущных мелочах и просто быть самим собой, позабыв о той жизни, от которой он сбежал более года назад. А в последние дни забывать об этом становилось все как-то труднее и труднее.
Покинув Сиань, бывший боец ётёкабу немало пропетлял по огромным территориям Империи, стремясь стряхнуть с хвоста неумолимых преследователей. Организация не любила, когда кто-то выходил из нее без предупреждения. Борынчи и сам бы никогда не пошел на столь рискованный шаг, но та ночь во дворе чайного дома "Пурпурный лотос" окончательно все решила для стрелка-ётёкабу, лучшего из тех, кто состоял в их рядах за все время существования этого преступного клана. Борынчи никогда не обманывал себя. Он сбежал не потому, что проникся вдруг чужими идеями, и не от того, что осознал всю порочность своего пути. Стрелок попросту испугался, и испугался так сильно, что этот страх без труда превозмог другой.
В конце концов, Судьба завела бывшего наемного убийцу так далеко от дома, как это в принципе было возможно. Хшминские леса лежали в невообразимой дали от каменных набережных Таури, и только здесь Борынчи сумел остановиться, едва не рискнув бежать дальше на юг. Когда стрелок сумел немного обжиться в Южной столице Империи, перед ним стал вполне резонный вопрос о поиске пропитания. Искать подходящую работу ему не пришлось слишком долго. Борынчи умел делать не так уж и много, а поскольку его знания как приготовить разнообразную пищу из скудного "подножного корма", были здесь никому не нужны, то он продал свою твердую руку и верный глаз. Вот только на этот раз, он решил предложить свои услуги тем, кто был по иную сторону закона.
Подняться за столь короткий срок до десятника ему не составило никакого труда, хватило лишь усердия и самоотдачи, да немного хшминской злости, ничем не уступавшей упертости чжу или непокорности нееро. Конечно, командир Борынчи не был глупцом, и понять, что занесло хшмина так далеко от дома, было дольно просто. Тем не менее, офицер Панг вызвал к себе бывшего ётёкабу на доверительную беседу, совсем незадолго до последовавшего затем повышения. Все вопросы были заданы откровенно, и Борынчи решил на этот раз не отпираться. Он почти не врал, разве что слегка преуменьшил свою роль в деятельности клана, а Панг оказался вполне доволен тем, что услышал. Офицер куда больше опасался, что его новый подопечный вдруг окажется обычным беглым преступником из другой провинции, а узнав, что того больше беспокоят тени из преступного прошлого, чем приставы-законники, окончательно успокоился.
И все было хорошо и прекрасно, пока не началась эта поганая война. Борынчи удивлялся, как оказывается сильно, он успел за несколько месяцев прикипеть сердцем к этому городу, к его обитателям и к своей новой жизни. Он не хотел их терять, и юнь с их безусловным желанием разграбить и уничтожить Таури, вызывали у Борынчи столь же искреннюю ненависть, что и у всех уроженцев Генсоку. А вот неожиданное появление тайпэна Ханя свежеиспеченный десятник стражи уже не смог воспринять так однозначно. Этот человек был тем, кто переломил Борынчи всю его предыдущую жизнь. Тем, кто порою до сих пор заставлял вскакивать хшмина с кровати в холодном поту, и в тоже время восхищал его своей силой и безграничной верой в собственную цель.
Слова, сказанные имперским полководцем после победы над монахом Фуяном, намертво засели в памяти мастера-стрелка, и хотя тогда Ли выглядел не лучшим образом, да и договорить до конца свою мысль так и не смог, Борынчи все еще не знал — радоваться ли ему или ужасаться от того, что теперь именно Хань будет одним из его высших командиров. В целях молодого тайпэна хшмин не сомневался, но его личность страшила Борынчи, как страшит хищный необузданный зверь, с которым тебе пришлось оказаться один на один без оружия.
К счастью, этой ночью Борынчи, в которой раз, мог забыть о страхах и сомнениях под стуки глиняных пиал и незатейливые песни сослуживцев. Сейчас он просто жил, жил той самой жизнью, ради которой готов был выйти в поле и сражаться. Ведь всякая, даже самая сытая и размеренная жизнь, как бы не хотелось человеку обратного, должна быть оплачена им самим. И порой в оплату этого достаточно было лишь желания удержать мир в равновесии, выполнять назначенный долг да затолкать поглубже свой инстинкт самосохранения, просто вспомнив о том, что второй шанс дается далеко не каждому.
Несколько последних ночей выдались весьма беспокойными, и обратно здоровый сон к генералу Окцу все никак не желал возвращаться. Пользоваться услугами полевых лекарей из штабного обоза Шун не спешил, и причиной тому был застарелый страх перед чересчур сложными лечебными снадобьями, особенно теми, что предназначались для борьбы с бессонницей. Слишком велика была, по мнению генерала, вероятность того, что после приема подобных настоек ты мог не проснуться уже никогда.
Его отец генерал Тау Окцу, прославившийся не столько громкими победами, сколько безоговорочным исполнением любых приказов своего командования, ушел из жизни именно в результате подобного несчастного случая. Приняв на ночь предписанный лекарем напиток, "меднолобый" полководец умер в своей постели в тридцать три года в самом расцвете сил, проиграв битву с собственным непокорным телом, которое просто никак не желало предаться хотя бы мимолетному отдыху. Поначалу, за смертью отца подозревали отравление и заговор, но когда раскрылась правда, для шестилетнего Шуна это стало страшным потрясением и травмой на всю оставшуюся жизнь.
Однако порою даже такой риск был необходим, и генерал прекрасно это понимал. Не выспавшийся и усталый, в битве он представлял бы для своих людей не меньшую опасность, чем вражеский стратег, ведь любая победа это всегда совокупность твоих верных решений и чужих ошибок, а в таком состоянии Окцу был склонен ошибаться куда как чаще. Вызвав к себе главного знахаря, генерал внимательно проследил за всеми его приготовлениями и выпил неприятно пахнущий отвар, остановив свой выбор в конечном итоге не на снотворном, а на простом успокоительном. Проснувшись же утром, полным свежих сил, Шун счел это событие лишь удачным стечением обстоятельств, никак не связанным с профессиональными умениями лекаря. Просто сегодня генералу немного улыбнулась удача, и этим следовало воспользоваться, пока была такая возможность.
Выйдя из шатра, полководец Юнь потянулся, разминая затекшие за ночь мышцы, и окинул взглядом панораму осадного лагеря, расстилавшуюся вокруг. Да, перебираться сюда Шун никак не планировал, но обвинять в случившемся он мог только лишь себя. Зная о быстром приближении тайпэна Ханя, царский генерал не предпринял ничего сверх того, что требовалось бы в случае с обычным противником, позабыв о том, с кем он имеет дело сейчас. Императорский колдун заставил Окцу поплатиться за эту ошибку в полной мере, и теперь оставалось только гадать, какие еще фокусы припасены у этого безродного нефритового вассала за отворотом суо.
Позапрошлой ночью остров Гункань был окончательно занят солдатами-юнь, и на его берегах уже развернулись мощные батареи метательных машин. Еще более крупные саперные части окапывались по берегам Чаанцзянь, намертво запечатывая "бутылочное горлышко" у Речных ворот Таури. Выпускать кого-либо из города или позволить императорским кораблям выйти на открытую воду, чтобы начать обстреливать из своих камнеметов осадные лагеря, было нельзя ни в коем случае. Больше беспечных ошибок генерал Окцу делать не собирался.
К полусонной разминке, как сам Шун шутливо называл свои утренние упражнения, все уже было готово. Пять противников из числа простых солдат, случайно отобранных генеральскими денщиками в лагере всего час назад, ожидали командующего на круглой утоптанной площадке, сжимая в руках бамбуковые палки, набитые сырым песком. Сбросив с плеч легкий халат, тут же подхваченный кем-то из телохранителей, Окцу, обнажившись по пояс, взял из рук склонившегося рядом оруженосца свой тренировочный шест из сердцевины северного кедра, ставший за долгие годы от частого использования отполированным и гладким.
Выйдя на середину круга, Окцу великодушно подождал, пока его сопернику разойдутся и займут позиции, подмечая за это короткое время всякие яркие особенности в движениях и походке солдат. Сегодня только один из них сразу же заинтересовал полководца — явно молодой парень, невысокого роста и довольно щуплый, но без сомнения быстрый и ловкий. И хотя лицо бойца скрывалось под плетеной защитной маской, но Шун не мог не заметить его глаза необычайно редкого фиалкового цвета, какие бывают лишь у очень немногих юнь, проживающих в предгорьях Даксмен.
— Начали, — коротко скомандовал Окцу, почти одновременно делая своим оружием резкий "колющий выпад" себе за спину.
Солдат, бросившийся на генерала с этой стороны, рухнул на землю, получив в грудь удар нижним концом шеста, который свалил его с ног и выбил дыхание, несмотря на защитный войлочный "панцирь". Шун хмыкнул в свои короткие тонкие усы и сделал два шага назад, "выстраивая" оставшихся противником полукругом.
В бою против нескольких соперников нельзя было слишком долго сосредотачиваться на ком-то одном — это и было главным, за что Окцу любил такие поединки. Стоит тебе остановить свое внимание и сконцентрироваться на каком-то конкретном противнике, и ты неминуемо пропустишь атаку другого. К счастью самоконтроль и солидный опыт позволяли пожилому стратегу не делать таких глупых оплошностей. Отбивая неслаженные нападки солдат, генерал двигался по площадке, за неуловимое мгновение меняя свою манеру боя от плавных, тягучих и немного даже вальяжных движений к стремительным рубящим выпадам и наоборот. Еще двое бойцов по очереди выбыли из схватки. Один получил оглушающий удар в висок, другой неумело выставил блок и был "вознагражден" за это тремя сломанными пальцами. Остались лишь невысокий парень, которого Шун приметил еще в начале тренировки, и ширококостный приземистый воин, похоже, не уступавший генералу в возрасте. Уделив слишком много внимания молодому солдату, командующий не сразу распознал наиболее опасного противника в сегодняшней пятерке. Многоопытный ветеран держался спокойно и уверенно, и именно с ним стоило разобраться в первую очередь.
Стук палок продолжился, но теперь роль нападавшего была уже за генералом. Главный оппонент Окцу практически не финтил, отвечая скупыми ударами и блоками, а его молодой союзник предпочитал действовать "из тени" старшего товарища, прикрывая того и лишь изредка атакуя сам. Пожилой солдат явно не возражал против такого расклада, позволявшего ему меньше времени думать о собственной защите. И на этом, как такое часто и бывает, Шун подловил его.
Обманный выпад заставил ветерана открыться, а серия из трех быстрых тычков "грудь-локоть-лицо" завершилась хлестким ударом по ногам, от которого солдат сразу же потерял равновесие и полетел на землю. Бросившийся вперед юнец оказался опасно близко, и его жердь едва не ударила своим концом генералу в горло, но в последнее мгновение Окцу успел парировать атаку и отбросить последнего противника в сторону. Пока поверженный боец поднимался, чтобы уйти с площадки, Шун еще внимательнее пригляделся к своему сопернику.
Что это было? Случайность? Стечение обстоятельств? Мальчишеская порывистость, заставившая позабыть о правилах учебных поединков? Или все-таки за этим скрывался злой умысел? Ведь дойди тот удар до цели, и бамбуковая палка легко продавила бы Шуну кадык, а еще через несколько мгновений командующий пятой армии Юнь, наверняка, оставил бы плотский мир, вернувшись в пепельное колесо вечных перерождений. В глубине прорезей плетеной маски немного щурились фиалковые глаза, но было совсем непохоже, чтобы этот парень переживал по поводу случившегося. Быть может, он просто не заметил и не понимает? Или настолько нагл, что делает безмятежный вид? Нет, сейчас нельзя было делать ошибок, лишнего риска Шуну пока и так хватало с избытком.
