Дело земли

— Почтенная госпожа Сэйсё, я решил ехать торговой дорогой, потому что считал, что существа, способные учуять человека издалека, заметят меня и моих спутников, как бы я ни прятался. А потому нечего утомлять людей и коней попусту. Вы считаете, что мы как-то можем укрыться от взора этой лжебогини?

— Да, — сказала женщина. — По стране бродит довольно много беззаконных монахов-ямабуси. Я предлагаю притвориться одной из таких шаек и сделать вид, будто мы хотим пристать к банде Пропойцы. Такие монахи непременно избегали бы торгового тракта...

— А мы сойдем за них — изнутри? — внешность изменить не так уж и сложно.

— Нет ничего, что не было бы подвластно человеку на краткое время, внутри или снаружи... обычно людям не хватает желания. Хотя я думаю, что на первых порах это и вовсе неважно. Далеко не сразу нам дадут встретиться с богиней, если вообще дадут. Дело за малым — переодеться. Я привезла во вьюках несколько монашеских облачений. Полный доспех под них, конечно, не спрячешь — придется ограничиться нагрудниками, наручами и, быть может, поножами. Коней оставите здесь, ваши боевые красавцы вас выдадут. Все, что нужно, повезем на моем коньке, во вьюках. Людей наш маскарад обманет, если вы четверо будете хранить молчание и позволите отдуваться за вас мне и молодому человеку, который принес обеты убасоку.

— Но матушка, — робко сказал Цуна, — кто же вас примет за мужчину?

— За мужчину — может, и не примут, — голос монахини, и без того довольно низкий для женщины, изменился так, что стал совсем похож на мальчишеский альт Цуны, — а вот за евнуха, пожалуй, сойду.

И правда. Есть же гнусный обычай — ради певческого голоса калечить детей. И в монахах таких много. Хотя в земле Ямато, в отличие от Китая, обычай этот мало распространился — чему Райко был только рад: по хроникам судя, там у каждого второго императора могущественный евнух за троном стоял. Взять того же Чжао Гао, который страну до усобицы довел, а известен повсеместно через историю о том, как выявлял и казнил придворных, способных сопротивляться его влиянию, показывая на оленя и заставляя называть его лошадью... С тех пор и говорят о таких негодяях — "сирокуиба", "указывает на оленя, говорит — лошадь". А слово "дурак" и пишут знаками "лошадь" и "олень".

А с другой стороны — не тем ли занимаются и Фудзивара? Что толку с того, что они не евнухи и умеют плодиться? Так даже хуже... Не семья, растение-паразит, оплели страну... Райко поморщился. Если так думает он — что на уме у других? И далеко ли до того времени, когда война вспыхнет сама собой? Не нужно было просить Сэймэя о гадании...

— Ну что же, в путь! — Монахиня поднялась, стряхнула пыль с холщовых штанов, сунула за пазуху чашку и палочки, взяла посох. Некоторое время ушло на то, чтобы переоблачиться и увязать во вьюки самое необходимое: главным образом оружие. Часть доспехов поддели под монашеские ризы — кое-что было видно, но само по себе не портило маскировки: беззаконные монахи нередко носили доспех. На Кинтоки ризы по размеру, конечно, не нашлось — он надел только кэса и повесил на шею огромные четки.

Шагать пешком было непривычно. Самураи ездят верхом, вельможи — в повозках и паланкинах. По подсчетам Райко, они прошли всего около трех ри до полудня — а ноги уже болели так, словно побывали в тисках палача.

Преподобная Сэйсё, увидев, как воинство помрачнело, велела сделать привал, отыскала на обочине травку с горьким и свежим запахом и, растерев ее в ладонях, показала, как к голой коже под коленом прикладывать. Как ни странно — помогло. Болезненное онемение ног отступило, и следующий переход Райко терзался только мыслями.

— Чем это вы так тяжко омрачены? — спросила женщина.

Поскольку в голосе ее не было ни малейшей насмешки, Райко без утайки рассказал, что его гнетет.

— Вот как, — она качнула головой, — стало быть, вы недовольны правлением Фудзивара?

— Да как же быть довольным! — Райко вспыхнул. — Вот я, ничтожный, при помощи вашего сына отыскал врагов трона, лиходеев, которым не должно быть места на земле — и что же? Я вынужден выступить против них с четырьмя всего воинами, скрывшись из столицы как изгой! А все от того, что один из братцев, похоже, заделался демоном, а другие боятся, как бы это Минамото не забрали слишком много власти. Пусть хоть половину Столицы демоны сожрут и костный мозг выпьют — лишь бы Фудзивара никто не потеснил у трона!

— А если их потеснят, разве станет лучше? — спросила монахиня.

— Не станет. В том и беда... И боюсь я, как бы от перемен всем не сделалось много хуже. Но порой думается — человек, который знает, каково живется простым людям страны... Человек справедливый и милосердный... даже если бы такой появился — он не смог бы стать советником Государя, ибо не пробился бы через плотный заслон Фудзивара. Взять хотя бы министра Кана...

— Министр Кан! — женщина фыркнула. — Да что он знал, кроме китайской поэзии? Нет, в своем неведении о судьбах и путях людей земли все кугэ одинаковы. И Фудзивара не хуже всех прочих.

— Но я не вижу, чтобы люди службы были лучше. У них только глаза закрыты на иное. Но кто еще может управлять страной?

— В конце концов власть возьмут воины. Однажды им все это надоест — и они просто придут и возьмут. И не хочу я дожить до этих времен.

У они и тех, кто был они, кажется, долгая жизнь...

— Если у нас все получится, — ответил Райко, — может, и не доживете.

Закончились монастырские земли — и снова потянулись пустоши: заброшенные деревни да поля, обозначенные лишь разросшимся по краям мискантом. Ах, мискант, трава сусуки, чьи метелки на ветру трепещут, как воинские флажки! Трава, стоящая на страже против саранчи — как грустно видеть ее на заброшенном поле! Не так ли и мы — сторожим то, что давно владельцами оставлено и никому больше не нужно?

Но разве не живут люди в столице? Разве не нужен им и другим, таким как они, мир и покой? Разве будет лучше от того, что запустение станет полным?

— С такой скоростью, — сказала монахиня, тоже глядя на метелки мисканта, — к сумеркам окажемся возле Оэ. Усталые и голодные. А сумерки и ночь — их время.

— Почтеннейшая госпожа Сэйсё, что вы предлагаете?

"Бегать, как ваш сын, я и мои люди все равно не умеем", — подумал Райко. Но вслух не сказал.

— Я предлагаю двигаться не торопясь, как и двигаются обычно ямабуси, которым некуда спешить. А заодно и вырубить себе по посоху во-он в той бамбуковой рощице.

— И явиться в гости завтра утром? Или даже днем?

Хорошая мысль.

А в бамбуковой роще свет сквозь стволы, и сами стволы — серые, зеленые, голубоватые, зачем строить дворцы, если можно свернуть с дороги, зайти и увидеть, что лучше не сделаешь?

Кинтоки бродил между стволов, примеряясь то к одному, то к другому своей лапищей. Наконец отыскал подходящий.

— Матушка, а достаньте-ка из вьюка мой меч.

Женщина улыбнулась, отошла к своему унылому коньку и, отвязав вьюк с оружием, в дорожные плащи завернутым, легко, одной рукой, бросила его Кинтоки.

— Эй, осторожнее! — крикнул самурай, воспитанный в духе почтения к оружию. — Мечи же, не сковородки!

— А раз ты мечом так дорожишь — то и держи его все время при себе, — женщина вдруг рванула верхнюю часть своего посоха — и оказалось, что два верхних колена бамбуковой палки спилены, и представляют собой рукоять короткого меча — кодати.

— Ну, это ж заранее нужно...— обиделся Кинтоки.

— Так ты на то и самурай, чтобы знать свое дело. Или обходись тем, что послали боги. Это сделать очень просто — найдите себе палки подходящей кривизны да снимите с мечей гарды. Верхнюю часть обмотать шнуром — и если не трясти посохом почем зря, то ничего и не заметно. А перемычки между коленцами бамбука продолбите легко: вы парни сильные.

На то, чтобы спрятать мечи в посохи, ушло время почти до полудня — зато потом они и вправду выглядели как заправские ямабуси, и Райко успокоился насчет того, успеют ли они в нужный миг выхватить оружие.

А еще он думал о том, что госпожа Сэйсё слишком хорошо знает повадки настоящих разбойников.

Чем больше оставалось за спиной, тем труднее было Райко видеть перед собой женщину, да еще и в почтенном возрасте. Рядом с ним, плечо в плечо, шагал евнух средних лет, с проницательными глазами и горькой складкой у губ.

— Разбойники-то? Да постоянно с ними дело иметь приходится. Особенно весной, в самую голодную пору. Оставишь им какой-нибудь еды возле Дзидзо, одежду из пожертвованной, сандалии — они, глядишь, в монастырь и не лезут: берут и уходят. А с иным поговоришь — он и раскается, вступит на Путь... А когда говоришь-то, всякое слышишь... И никогда ведь не знаешь, что пригодиться может.

— А что... много разбойников, готовых раскаяться? — искренне удивился Райко.

— Посмотрите на эти поля, — посох указал на все те же знамена мисканта. — Не так давно их возделывали люди. Куда они ушли? Что с ними, с этими крестьянами, стало? Я вам скажу, сударь мой: половина умерла, половина выживших в сёэнах осела, а другая половина в разбойники подалась. Эти люди охотно вернулись бы к прежней жизни — но для большинства уже поздно. Первый-второй год человек еще стыдится обирать таких же горемык, как он сам. Но вскоре стыд притупляется, а мысль о работе от рассвета до заката делается ненавистной. Есть, конечно, и те, кто просто жесток, и ступил на эту стезю по влечению сердца, а не из-за нужды... Такие, как Монах-Пропойца. Их мало — но они имеют власть над умами вчерашних крестьян. Крестьянин ведь не хочет, да и не умеет распоряжаться собой. Здешний крестьянин, разумею... На востоке и на севере крестьяне немного другие. Не разучились еще ни защищать себя сами, ни управляться со своими делами без приказа. А здесь простому человеку нужен водитель, без него он теряет опору в мире. Поэтому многие радуются возможности отвратиться от зла. А Путь дает им рамки, без которых им страшно.

— А что же с неисправимыми негодяями? Неужели никто не пытался вломиться в монастырь, ограбить, совершить насилие?

— У нас бедная обитель, — худое плечо под кэса приподнялось, почти коснувшись края шляпы. — И об этом известно на пятьдесят ри вокруг. Большинство сестер не отличается красотой... Впрочем, попадаются и такие бандиты, которым до красоты нет дела, было бы куда корешок воткнуть. Ну, в таких случаях... этот посох у меня давно в употреблении.

— Но вы приняли обет — вам нельзя убивать!

— Убивать нельзя, — согласилась монахиня. — А вот насчет перерезанных поджилок, к примеру, я обета не давала. Да и тот же Дарума, чью траву мы сегодня пили, оружием не брезговал.

Однако! Пустить человека живым с перерезанными поджилками — интересное милосердие... В духе господина Тада-Мандзю, прямо скажем. Райко предпочитал в таких случаях убивать — на этом, по крайней мере, все мучения негодяя в этом мире заканчивались.

— Мертвец, — сказала госпожа Сэйсё, — уже не может ничего изменить ни в себе, ни в мире.

— А ваш сын сказал, что пророческого дара у вас нет.

— Нет. Это у вас все на лбу написано, господин Минамото. Человеческие мысли, как правило, просты. Чтобы читать их, не нужно владеть каким-то особым искусством.

Райко, к удивлению своему, обиделся.

А впрочем, — подумал он, — нельзя. Она перенесла такое, что по силам не всякому воину. Она уже почти полвека следует Восьмеричным путем. Она очень странная для женщины, даже для монахини — но пусть это удивляет тех, кто ничего не знает о подлинной истории дамы Стрелолист. И если она хочет прочесть его мысли — пусть читает...

Он отстал от преподобной Сэйсё (право же, все сильнее хотелось говорить "преподобного Сэйсё") и шагал молча, слушая, как Урабэ и монахиня на ходу вдвоем читают сутры наизусть. Райко завидовал им втайне. Восьмеричный путь привлекал его с детства, но он был старшим сыном, так что мысль о монастыре придется отложить до старости, а принятие обетов убасоку — по меньшей мере до рождения старшего сына.

Если ему, конечно, до этих событий суждено дожить.

Дорога неторопливо петляла по склонам гор — и день был хороший: пасмурный, но почти без ветра и совсем без дождя. Ни пыли, ни грязи. Твердая, упругая земля покорно ложилась под ноги.

Монахиня внезапно остановилась и показала вершину, видную в просвет меж двумя другими горами.

— Гора Оэ.

* * *

И снова идет по улице человек, одетый в черное — тень среди теней, на которые он старается не наступать. Мог бы поехать в повозке. Мог бы взять паланкин — но это вызвало бы вопросы: куда собрался Сэймэй в повозке либо паланкине?

Хорошо все-таки жить рядом с дворцом. Удобно. Для Сэймэя удобно. И для тех, кто его зовет. А для тех, кто не хотел бы его там видеть — неудобно крайне. Ну что ж, они и не увидят...

Паланкин, кстати, ждал его — у ворот Ёмэймон.

— Господин Сэймэй? — спросил изнутри женский голос.

— К вашим услугам, — поклонился гадатель.

— Сядьте ко мне, — прислужница откинула полог.

Сэймэй просочился внутрь. Стало тесновато, хотя и мастер Пути, и девочка-прислужница не отличались тучностью. Слуги подняли паланкин на плечи и понесли. Не в ворота Ёмэймон, а по восточной улице Оо-мия, в обход дворца.

И Сэймэй, и прислужница молчали. Паланкин свернул — по тому, как он качнулся, Сэймэй понял, что они движутся теперь вдоль Итидзё-о-дзи. А теперь — остановились у ворот Таттимон.

— Кем изволите быть? — спросил страж.

— Дама Хэй, прислужница пятого ранга, младшая помощница дамы Бэн, — девушка высунула из-за полога руку и передала записку стражнику. — По высочайшему поручению.

— Проходите, — записку вернули, и паланкин снова стронулся с места.

Присутствие гостя осталось незамеченным.

Сэймэй мог бы пройти во дворец и сам, но так было много проще.

Их остановили в следующих воротах — Кэнсюмон. Снова девица протянула записку — и снова их пропустили.

Осталось пройти третьи ворота — Сёмэймон — и они будут в Запретном городе.

— Здесь нас могут ждать, — сказала дама Хэй. — Если... что-то случилось.

"Если кто-то донес", — перевел Сэймэй.

Но их не ждали. Тот же обмен словами, показанное письмо — и они в сердце Столицы, в черте императорского дворца...

На паланкин легла тень от померанцевого дерева, посвященного Правой дворцовой гвардии. Здесь было светлее, чем снаружи — по ночам Запретный город мало спал, свет гасили уже под утро. Из церемониального дворца Сисиндэн слышались пение и смех, возле дворца Дзёкёдэн разминулись с другим паланкином, дворец Дзидзюдэн был чёрен и тих — там сейчас никто не жил, его подновляли.

Паланкин свернул ко дворцу Кокидэн — резиденции императриц и наложниц.

Императрица-мать рискует — но не очень. Неудачный оборот событий повредит ей не больше, чем бездействие. Заговорщики — ее родные братья, и кого бы ни возвели на престол — это будет ее сын. Но и тот, на которого они навели свою порчу, — тоже ее сын. А какой матери легко смотреть на страдания своего ребенка?

Сэймэй вышел из паланкина.

— Сия женщина вас покинет, — прошелестела прислужница. — Ей не дозволено восходить в жилище императрицы. Дальше извольте идти сами.