Двенадцать звезд

Но все равно: и в воде, стекавшей с камня, и в воде, бежавшей по земле, ощущался слабый, но неистребимый привкус горечи.

И Долгузагар не знал, кажется это ему, или вода горчит сама по себе, или из-за того, что он отведал горько-соленого источника. Но он все равно пил и пил, пока не настала глубокая ночь, и дождь не прекратился, и он не упал на мокрый песок, совершенно обессилев.

Лучи, острые, как эльфийские стрелы, буквально обожгли глаза Долгузагара сквозь веки, и он, не успев проснуться, сел, жмурясь и пряча лицо в ладонях.

Солнце было... Долгузагар не помнил, видел ли он такое раньше. Рассвет, словно золотой щит, закрывал полнеба, и чудилось, будто корабль Ури Златокосой сегодня плывет по меньше мере вдвое ближе к Земле, чем обычно. Лужи, стоявшие меж камнями, — лужи в пустыне! — сверкали, как полированная сталь, а скалы, валуны, песок и неказистая местная растительность сделались ярче, словно напитавшись и налившись соком и цветом на манер плода на дереве.

Мышастый уже вовсю занимался каким-то кустиком и приветствовал своего спутника бодрым ржанием. Седло на нем слегка курилось паром.

Вот теперь меня точно никто и никогда не найдет: ни собаки, ни нимри, ни черные маги, думал Долгузагар, снимая и раскладывая на просушку упряжь. Дождь уничтожил все следы, смыв и запахи, и отпечатки копыт. Я свободен...

Но радости комендант не ощущал. Хотя его тело чувствовало себя лучше, на него по-прежнему давила какая-то тяжесть. Он прижался лицом к лопатке Мышастого и так стоял некоторое время, дыша запахом влажной лошади, а потом снял пояс с мечами и принялся стаскивать кольчугу, еще сырую после дождя. На разваливающемся подкольчужнике остались следы ржавчины, а пояс застегнулся на четыре дырки дальше обычной.

Собирая просохшие вещи и седлая Мышастого, комендант сначала хотел бросить кольчугу, но все-таки передумал и, прежде чем отправиться в путь, запихнул ее в пустую седельную суму.

Долгузагар знал, как выбирать дорогу, как действовать, чтобы остаться незамеченным, — если у моря-озера и в самом деле находится отряд, про который говорил эльф. А за Нурнэн... за Нурнэн его ждали знакомые тропы, тайные перевалы Южного хребта, которыми он пользовался еще до войны. А потом земли Харада и Кханда, где он знал все пути и стежки, все колодцы и источники и где мог за полгода послевоенной неразберихи стать владетельным лордом или обладателем собственного войска.

Но при мысли об этом Долгузагару снова сделалось тошно. Вместо силы внутри была пустота. Я, должно быть, похож на дырявый бурдюк: сколько ни лей, рано или поздно все уйдет в землю, думал он. Заныли виски, казалось, что кровь не течет в жилах, а пересыпается, как сухой песок в песочных часах, с бесконечным шуршанием, напоминающим далекий ропот моря... Он вспомнил, как в детстве шум крови в ушах и тихие звуки засыпающего дома нашептывали ему колыбельную. Комендант прислушался и без особого удивления понял, что разбирает в этом сухом шелесте слова:

Город стоит вдалеке от морей,

В высохших скалах, в зыбучих песках

Город стоит, у горы на плечах.

Площади пусты, фонтаны мертвы...

Шелест становился то громче, то тише — тогда его заглушал стук копыт, поскрипывание седла и дыхание Долгузагара. Это была песня, хотя и без мелодии.

И гробницы высятся знатных господ,

Но ни шороха ветра, ни шума дождя,

Там стоит тишина.

"Ни ш-шорох-ха... ни ш-шума... тиш-шина..." — прошелестело внутри него вкрадчивое эхо: это шептались крохотные черные чешуйки, засохшая кровь, пересыпавшаяся по сосудам его тела.

Ни топот коней, ни звериный вой

Не тревожат мертвых вечный покой.

Долгузагар вдруг понял: песочные часы можно перевернуть, чтобы все началось заново, а с человеком этого сделать нельзя. Когда вся сухая черная кровь высыплется из его тела сквозь дырку в груди...

Кто в Город вошел, не может уйти.

Мертвые улицы, мертвые дни,

Высосут жизнь, как влагу - песок.

Лишь тьма и молчанье, во веки веков.

Долгузагар замер, не смея дышать, и от этого шелест сделался громче:

...Мертвый ночью и мертвый в сиянии дня.

Этот Город мертвый - душа твоя.

Это душа твоя.

Мышастый заржал, он поднял голову — и увидел в свете уходящего на запад солнца то, что уже не надеялся увидеть: гладь Нурнэн, которая, отражая сияние безоблачного неба, лучилась чистой голубизной. Сверкали белые соляные наносы на берегах. И запах... как будто почудился легкий, далекий запах моря: соленая вода и гниющие водоросли.

Конь остановился на одном из холмов, что окружали море-озеро широким низким кольцом. Отсюда начинался прямой и легкий, хотя и долгий спуск к воде. Долгузагар видел, как искрится на солнце рябь ручейков и речушек, что текли в озеро, разглядел и пятна зелени — там, где земля была более ровной и где ее возделывали.

Мышастый ударил по земле копытом: он был рад, что довез седока, куда тот хотел добраться. Но Долгузагар покачал головой и упал на шею коня, уткнувшись лицом в гриву, остро пахнущую потом.

— Нет, я не могу... — прошептал он. — Иди куда знаешь...

Мышастый жалобно заржал, а потом, постояв, все же двинулся вниз, стараясь не тревожить всадника.

С закрытыми глазами комендант слышал, как копыта сначала осторожно цокали по камню, затем глухо стучали по земле и песку, а после резво шлепали по воде, поднимая тучу соленых брызг. Но мир отделился от него стеклянной стеной — и стекло, словно его держали над коптящим пламенем, из прозрачного сделалось вначале мутно-пепельным, потом грязно-серым, пока не стало черным как сажа. Словно он падал в глубокое море, но только вода, стискивая его, была вместе с тем бесплотной, как воздух, и не останавливала его падения — он погружался все быстрее, потому что у него больше не было сил сопротивляться.

Потом его встряхнули и поставили на ноги. Он поднял голову — но лица людей, серебристое древо и серебристый корабль на их одеждах были всего лишь бледными пятнами в окружающей его темноте.

"Кто вы такой?"

Голос, забредший снаружи, эхом метался в его стеклянном колодце.

Кто я такой?

Трепещущий свет факела выхватывает из мрака арки и ступени Башни, в открытых глазах мертвеца отражается человек с жутким бледным лицом убийцы, мокрая отрубленная голова лошади не сводит с него застывшего взгляда, светловолосый эльф смотрит на двух покойников, лежащих на земле.

Потом он понял, что это не картинки, а слова. Эти слова рвались из него, как сгустки крови из раны, да, рана была, он ее чувствовал... но откуда тогда кровь, там же все давно умерло? И почему так болит сердце, раз его нет?

Из бежавших перед ним картин — мерцает волшебный фонарь, ветер ерошит светлые волосы Сибилла, испытующий взгляд отца — он вдруг зацепился за одну. Крепость Крыло Ворона, вечер накануне злосчастного рейда, напротив него сидит человек с глазами, из которых глядит ничто.

Песня, которую спел ему Аганнало — "Смерть", отличное имя, не правда ли?... — в тот единственный раз, когда они пили вместе. Оказывается, он запомнил ее дословно. По крайней мере, хоть что-то он помнит и может спеть целиком... хотя бы Песню Смерти...

В дом под крылами летучих мышей,

По тропе из серых камней,

За порог из белых костей

В тьме кромешных, душных, вечных ночей,

Где единственный свет - тот огонь,

Что тлеет пока в тебе,

Не ходи по призрачным лестницам в темноте.

Черный корабль на мертвой волне,

Чайка слепая на валуне,

Мох как саван на скале,

Ветер воет по тебе,

Там единственный свет - тот огонь,

Что тлеет пока в тебе,

Не ходи на черный корабль на мертвой волне.

Больше мне тебя не спасти,

Кто по тропе не хочет идти,

Кто на корабль не хочет ступить,

Смерти последней ему не избыть,

Вода ледяная до сердца дошла,

Огонь затушила, явилась тьма...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КРУГ ЗАМКНУЛСЯ

Я хотел бы, чтобы я умел верить,

Но как верить в такие бездарные дни

Нам, потерянным между сердцем и полночью,

Нам, брошенным там, где погасли огни?

Как нам вернуться домой — когда мы одни?

Б.Г.

*9*

Азраиль не в себе

Девы не из тех, кто строит воздушные замки и предается пустым мечтаниям.

Астрологический справочник

В лицо Азраилю плеснули холодной водой, и он чихнул, как кошка. Глаза его распахнулись, он сел, зашипев от боли в спине и затылке... и оказался нос к носу с давешним златовласым эльфом, сидевшим на корточках с флягой в руке.

Маг, и без того разъяренный после очередного падения с лошади, взбеленился пуще прежнего. Он опять попал в плен!

— Что там? — спросили на синдарине.

— Он очнулся, — ответил эльф, и в палатку вошел человек, оставив полог открытым: стояла ночь, но теперь на всех троих падали алые отблески горевших снаружи факелов.

— Ты хирург? — резко спросил человек на адунайском, но тут заговорил эльф:

— Он говорит на синдарине, браннон Гумлин, — предупредительно произнес он.

Маг повернулся обратно к эльфу. В груди у него клокотал гнев, и несколько мгновений он просто ничего не мог сказать. Только он открыл рот, как дунадан повторил на синдарине:

— Так ты лекарь или нет? Отвечай немедленно!

Азраиль вскочил, словно подброшенный пружиной.

— ...Да пошел ты знаешь куда!? — вырвалось у него.

Вместо ответа дунадан, звякнув кольчугой, протянул руку в боевой перчатке и сгреб пленника за ворот рубахи.

Рывком подтянув к себе мага — Азраиль увидел лицо солдата, исчерченное старыми шрамами и глубокими морщинами усталости после тяжелого сражения, — он произнес неестественно спокойным — или просто очень усталым — голосом:

— У меня двадцать с лишним тяжелых раненых. А хирурга убили. И его помощника тоже. Либо ты будешь лечить, либо я зарублю тебя на месте. Понял?

Он выпустил мага, и тот покачнулся.

— Выбирай, — повторил дунадан, положив руку на меч.

Командир — надо полагать, того самого отряда, который тщились обогнать беглецы, — был немолод, с проседью в темных волосах, а глаза его походили на глаза Долгузагара. Глаза человека, который готов убивать.

При воспоминании о Долгузагаре в голове у Азраиля помутилось.

— Да плевал я! — заорал он, брызгая слюной. — Плевал я и на тебя, и на твоих раненых, слышишь?!

Командир ослабил короткий меч в ножнах, не сводя с мага взгляда, и тот поперхнулся. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом Азраиль отвернулся и сел обратно на одеяла.

— Дайте мне подумать, — бросил он, опустив голову на руки, сложенные на коленях.

Краем глаза он уловил движение эльфа: не то успокаивающий, не то просительный жест. Помедлив, дунадан кивнул:

— Хорошо. Но у тебя две минуты, не больше.

И вслед за эльфом он вышел наружу, резко задернув за собой полог.

Маг сжал виски: в голове все ходило ходуном и отнюдь не из-за последствий падения. Его обуревал черный гнев, неудержимая злоба на череду несчастливых случайностей, на треклятого эльфа, на растреклятого гнедого, на Долгузагара, бросившего его на произвол судьбы. Слабому ручейку страха было не побороть эту волну. Когда командир отряда взялся за меч, Азраилю было все равно. Остановило его лишь внезапное осознание того, насколько дико он себя ведет.

А теперь эльф с дунаданом, чего доброго, решат, что он испугался! К своему изумлению, маг ощутил, что и эта мысль его не очень-то трогает. Что за ерунда с ним творится? В голове все крутилось и переворачивалось. Он еще сильнее стиснул виски ладонями, чувствуя, что не способен удержать себя в руках. Нет, это было хуже всего: торчать здесь, бессмысленно пялиться в холщовую стену, ждать смерти, которую еще неизвестно сколько ждать — ведь командир наверняка остынет, а остыв — передумает казнить пленного на месте. Азраиль представил, как он сидит и сидит в этой палатке, сжимая виски, в которых колотится кровь, не в силах утихомирить убийственную сумятицу в собственных мозгах, — и ноги сами подняли его и понесли к выходу.

Он рывком отдернул полог, и к нему обернулись эльф, командир и еще несколько охтаров с факелами в руках.

— Я согласен, — торопливо произнес маг, от нетерпения переступая с ноги на ногу. — Велите греть воду и приготовить свет.

Эльф и командир переглянулись.

— Вода вскипела, все готово, — ответил эльф.

— Так что ты стоишь, веди! — накинулся на него Азраиль, скручивая в жгут волосы, на затылке еще липкие от крови. — И еще понадобятся двое или трое, — через плечо бросил он командиру, запихивая волосы за ворот рубахи, чтобы не мешали во время работы.

Дунадан махнул рукой и вслед за магом и эльфом устремились двое факельщиков.

Засучивая на ходу рукава зеленой рубахи, спотыкаясь о камни и растяжки палаток, Азраиль расспрашивал эльфа.

— Сколько раненых?

— Двадцать один.

— Сколько самых плохих?

— Трое продержатся не дольше часа.

— Что самое тяжелое?

— Боргиль, — раздался сзади незнакомый голос, и Азраиль, оглянувшись, увидел озабоченное лицо одного из факельщиков. — У него печень распорота отравленным клинком.

— Яд я уже обезвредил, — сказал эльф и добавил, словно извиняясь: — Есть раздробленная ключица, я так и не смог остановить кровь.

— Начнем с ключицы, — отрезал маг. — Ты будешь помогать. Лекарства есть? Инструменты? Обезболивающее?

— Все готово. А обезболивать буду я сам, так быстрее и лучше, — ответил эльф, знакомым жестом растирая тонкие кисти, с запястий которых еще не сошли рубцы от веревок.

Азраиль только оскалился.

Очнулся маг в той же палатке. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит под одеялом, от которого пахнет как-то по-чужому. Все тело ныло, спину сковала тягучая боль. Некоторое время Азраиль тупо смотрел в парусиновую стену: мысли шевелились вяло, и он не сразу припомнил, что было накануне.

Так, с ранеными они закончили. Магу вспомнились розовые лучи, бившие из-за Пепельных Гор. А потом мир — вечерняя пустыня, ряды палаток, охтары, осунувшийся эльф с тяжелым кувшином в руках — канул в темноту. Должно быть, он опять лишился чувств. Что совершенно неудивительно, поскольку он обрабатывал раны с восхода до заката без единого перерыва. И это после трех дней в седле, не считая всего прочего. Помнится, под конец он уже не мог разогнуться.

Азраиль свернулся в клубок, баюкая ноющую спину, и поуютнее закутался в одеяло. Понятно, почему у него все болит, чудо, что он вообще продержался до самого конца. Должно быть, так вышло из-за проклятущего эльфа. Люди, казалось, то и дело сменяли один другого, а зеленолесский недоросток, не выказывая никаких признаков усталости и не отлучаясь ни на мгновение, весь день послушно подавал и забирал инструменты и корпию, снимал боль, лил горячую воду на окровавленные по локоть руки Азраиля, когда тот собирался перейти к следующему раненому, и время от времени вытирал с лица мага кровь и пот: от свеч под навесом стояло пекло. Азраиль только рыкал на эльфа, когда тот опаздывал с зажимом или лигатурой.