Тотем Человека

Тогда, увидев изломанное тело Черного под кирпичными грудами, она подумала, что Тим с его открывшимися способностями быстро добьет Черного — сам того не понимая. Много ли надо тяжело раненому? Откажет какой-нибудь медицинский аппарат, или выпадет из вены игла капельницы, или незадачливые санитары уронят носилки. Тогда-то появилась мысль, показавшаяся сперва сумасшедшей: соврать Тиму, сказать, что Черный умер. Тим — хороший человек, совесть не позволит ему ненавидеть мертвеца. Саша поделилась этой мыслью с Бобом, и тот, как ни странно, согласился. Правда, они еще не были уверены насчет возможностей Тима, догадка только-только начала складываться. Боб сказал — откроем правду, но потом, когда Черный оправится. Боб сказал — может, Тим не виноват, бывают же случайности. Он ошибался. Тим действительно был 'сфинксом', так в Отделе называли ему подобных. Саша понимала: если Тиму сказать, что Черный жив, Черному не поздоровится. И наоборот, если Черный узнает, что враг остался в живых, то наверняка постарается его прикончить. Сам Черный о своих чувствах к Тиму говорить избегал. Но все было ясно и без слов.

Если совсем честно, было еще одно обстоятельство. Решающее обстоятельство. Страх за собственную шкуру. И за Боба. Если Тим и Черный узнают, что Саша им лгала — ей конец. И Бобу, за компанию. А потом эти двое сойдутся в дуэли, и тот, кто выживет, станет совершено неуправляем. Саша помнила масштабную операцию пятилетней давности, оцепленную область, патрули, сотрудников в штатском. Десятки мертвецов. Люди — случайные прохожие — умирали просто потому, что попадались на пути взбешенного сфинкса, почуявшего собственную власть. Его так и не удалось взять живым, труп нашли в каком-то ночном клубе. Саша была тогда стажером, курсантом. На всю жизнь запомнила роскошно отделанный подвал, гремящий из огромных колонок драм-н-бас, вспышки стробоскопа, лазеры... и трупы, трупы, трупы на полу. Смерть от передозировки экстази; от остановки сердца; от обезвоживания; от инсульта; кто-то просто оступился, упал и ударился затылком о каменный пол; кто-то напоролся на осколки стакана с коктейлем; все смерти были глупыми, случайными, нелепыми — все сорок пять смертей. Повезло еще, что время было раннее, и клуб только-только открылся, приняв первую дозу посетителей.

Нельзя допустить, чтобы сфинкс узнал о том, какую угрозу представляет одним своим существованием. Поэтому-то их так долго готовили к реальным операциям, с тщательно выверенной смесью уважения и опеки, подсовывали — в виде тренировки, в виде тестов — фотографии. Поэтому-то с каждым сфинксом общался только куратор — и еще два-три человека, по крайней необходимости. Это была опасная работа, пожалуй, опасней всего на свете. Нам повышают оклады, нам дают по три отпуска в году, и только мы имеем право в любое время дня и ночи вызвать Милу, чтобы она накачала нас под завязку, по уши... Добрая, славная Мила. Что бы мы без тебя делали. Просто редкая удача, что у нас работает самая сильная кошка в городе (а еще, по слухам, самая сильная в стране). Каждый, кто готовился войти в палату Черного (или в кабинет Тима), перед этим шел к Миле, и она дарила ему, сколько могла. Говорят, кошки не просто повышают удачу своим партнерам — они берут ее у мира взаймы. Против природы не попрешь: тут прибавилось, там убавилось, закон сохранения, в школе еще проходили... А сфинксы — они просто расплачиваются за все везение, которое мы взяли. Любому человеку в жизни может повезти, и может не повезти. В целом, баланс должен быть нулевой, удача в итоге равняется невезению. Кошки смещают этот баланс в сторону удачи — по чуть-чуть, исподволь. Зато платить по счетам приходится сразу и помногу. Любой сфинкс стократ сильнее обычной кошки, только у кошек дар работает со знаком плюс, а у сфинксов — со знаком минус. Да, Мила — просто спасение. Да и то, надо сказать, Черный играючи понижает удачу ниже нуля всем, кого накачала Мила. Стоит ему только разозлиться посильней. Так что...

Так что, для Саши выход был один. Молчание.

Саша взмахнула пропуском перед носом у охранника. Тот кивнул безучастно, не глядя ни на пропуск, ни на Сашу. Можно надеяться, что не запомнил. Вот ведь как: вроде и отпросилась, и чиста перед начальством, а все равно светиться лишний раз ни к чему. Вдруг придет кому-нибудь в голову проследить. Она села в подоспевшую маршрутку, пробралась на заднее сиденье, постаралась устроиться поудобнее в жестком кресле. Машина немного постояла — здесь, у санатория, была конечная остановка — и, никого, кроме Саши, не дождавшись, тихонько двинулась в путь. 'Сейчас одиннадцать, — думала Саша. — Если пробок не будет, доберусь за полчаса, а лекция в двенадцать — хорошее место займу, в уголке. А когда лекция кончится, то есть часа через полтора, у меня останется еще целых четыре часа... Нет, не у меня — у нас. Главное, вернуться вовремя'. Она вспомнила, как однажды прибежала, запыхавшись, домой пол-восьмого, и какой допрос ей тогда учинил Боб. Интересно, поверил он ей или нет. 'Нельзя так жить', — подумала она, но тут же забыла свои мысли.

Маршрутка, конечно же, попала в пробку. Вчерашняя жара сменилась сегодня тоненьким, моросящим дождем. Водитель оставил открытым люк, и Саша глядела, как с потолка срывались редкие капли. Надо бы, по-хорошему, самой подняться и захлопнуть. Саша представила, как встает, тянется к высокому потолку, ей не хватает роста, приходится встать на цыпочки, и еще держаться одной рукой за поручень, так что стоишь распяленной в самом проходе, и кофточка задирается, открывая живот, а водитель пялится в зеркальце, и когда, наконец, достаешь кончиками пальцев до рукоятки люка, машину бросает вбок, чтобы ты завалилась на сиденье, взбрыкнув ногами... Черт с ним, решила Саша. Сам закроет. Тяжело быть женщиной. Но, если хотя бы один человек тебя понимает по-настоящему, то уже легче. Впрочем, надо быть честной с самой собой: единственный человек. Зато какой...

Саша запрокинула голову, зажмурилась. В детстве учитель говорил: когда нечего делать, всегда представляй реку... Река несет лодочку... река нежно баюкает лодочку на волнах... их реки встретились... это такое чудо, теперь они плывут по реке вместе... Река огромная, полноводная, места хватит всем-всем... Вниз, вниз, вниз по течению...

Она приехала за десять минут до начала лекции. Как ни странно, место в углу было свободным. Саша стала пробираться между прихожанами. Кто-то сидел в позе лотоса, кто-то вытянул перед собой ноги, кто-то просто лежал, уставясь в потолок и подложив руки под голову. Лекции каждый раз происходили на новом месте (еще говорили 'на новой точке'), чтобы сохранить общину в секрете и избавить ее от праздных слушателей. Из уст в уста передавали, где случится следующая лекция — или просто называли номер 'точки'. В этот раз заветным местом оказался гигантский подвал под офисным центром, 'точка' номер пять. Здесь были уже почти все прихожане — круглолицые, большеглазые кошки, плечистые волки, крысы с аристократическими маленькими ладонями. Были здесь и странные, ни на одного зверя не похожие существа, одни — долговязые и тощие, другие — приземистые и рукастые, третьи — огромные, сплошь заросшие волосом, четвертые — субтильные и медлительные... Черт его знает, кем они были в прошлых жизнях. Кем-то, вероятно, были: китайский гороскоп не на пустом месте возник. Вон тот, носатый, горделивый — вылитый петух. А тот, что сидит, насупившись, в дальнем углу — это бык. Или кто-нибудь вроде быка. Саша знала, что родиться человеком может любое животное. Многие собирались небольшими группами — чаще всего, один мужчина и несколько девушек. Почти все носили длинные волосы, собранные на затылке в хвост. Или в косичку.

Саша опустилась на толстый, мягкий ковер, подтянула поближе подушку и улеглась в любимую позу: лежа на боку, ноги поджаты, руки сложены перед грудью. Так лежат кошки, когда находятся между сном и явью. Так она всегда любила устраиваться на диване, не отдавая себе отчета, что похожа на кошку, пока не пришла сюда и не узнала, что самая удобная поза для хинко — это поза его Тотема.

— Возвращения вам! — разнесся по залу сильный, веселый голос. — Возвращения вам, братья и сестры!

— Аб хинк! — откликнулся зал. Латынь слилась в многоголосый хор, из-за этого два коротких слова растянулись до размеров большого, длинного лозунга, но Саша знала, как отвечать на приветствие, и поэтому крикнула со всеми, не смущаясь: 'Аб хинк!'. Человек в дальнем конце зала поднял руки и улыбнулся. Он был в белом костюме, прекрасном костюме цвета сливочного мороженого — так Бредбери писал про белые костюмы. Добрый старый Бредбери, кошка из кошек.

— Все собрались? Ждать никого не будем?

'А-а-х', — пронесся по залу шорох, и это одновременно значило и согласие, и солидарность, и все, что угодно было этому волшебнику в белом костюме. Звук, в котором было так много почитания, восхищения и любви, что не осталось места для слов.

— Тогда заприте, пожалуйста, дверь, — попросил человек в белом. Кто-то бросился, задвинул тяжелую щеколду. Лектор терпеливо ждал, пока доброволец усядется на место — этим подчеркивая, что здесь все равны, что каждому будет уделено равное внимание, и что сам лектор — всего лишь один, кому выпала честь выступать перед многими.

— Начнем, друзья.

В уши вливается тишина, замолкают говоруны, утихает шепот, даже занятые друг другом парочки смущенно приводят себя в порядок.

— Жил некогда некто, по имени Гарри, по прозвищу Степной волк. Он ходил на двух ногах, носил одежду и был человеком, но по сути он был зверем. Как я, как мы, как любой из нас. Он страдал и метался, и больше всего на свете ему хотелось двух вещей. Первое — оставаться человеком, когда он чувствовал себя человеком. Второе — оставаться волком, когда он был волком. Бедный Гарри, бедный невежественный хинко. Тому из вас, кто не знает, чем все закончилось у бедняги Гарри, могу сказать, что закончилось все очень плохо. Гарри сошел с ума. Так бывает с хинко, которые не понимают свою природу. Природа же наша — ничего лишнего не требует. Она не заставляет делать ничего противоестественного. Она только хочет, чтобы мы оставались в Потоке. В Потоке жизни, который мы помним со времен прошлых воплощений. В Потоке, куда мы обязательно вернемся. Мы все после смерти готовимся стать зверями. Это — великая цель.

Ах, этот голос! Как он завораживает, как он успокаивает и берет за сердце. В нем — мед и виноград, бархат и сталь, лед и ацетиленовое пламя. Этот голос старше, чем сама жизнь, и то же время он вечно останется молодым. Это голос разума, который примирился с сердцем. Голос пророка.

— Я сегодня не буду много рассказывать, — говорит человек в белом. — Я не буду много рассуждать, приводить кучу примеров — не буду. Сегодня, — голос понижается, становится нежным, доверительным, — сегодня я хочу, чтобы вы немного помолчали и вспомнили. Как это было. Кем вы были. Кто был вместе с вами, кого вы нашли и кого потеряли. Я хочу, чтобы вы снова стали котятами, щенками, птенцами, ощутили тепло гнезда, вдохнули запах матери. Чтобы увидели своих братьев и сестер — вспомните, как вы играли с ними, как смотрели в глаза, похожие на ваши собственные, как прижимались друг к другу по ночам, чтобы согреться и прогнать дурные сны. Я хочу, чтобы вы вспомнили свои семьи. Тех, кого выбрали для продолжения рода, прекрасных, сильных, ласковых. Я хочу, чтобы вы... Чтобы вы вспомнили сейчас своих детенышей. Да. Своих детей. Они были похожи и непохожи на вас, и вы удивились, когда их увидели, но вы сразу их узнали, и стали кормить, и оберегать, и узнавали всегда. Из всего стада. Из всего прайда. Из всей стаи узнавали их, своих детей, свое семя. Я хочу, чтобы вы их вспомнили сейчас. Давайте помолчим. И вспомним. Доверьтесь Потоку.

Саша опустила голову. Пятеро котят, пятеро смешных, неуклюжих клубков мал мала меньше. Пятый — самый маленький. Он позже всех открыл глаза, и ему всегда доставался самый маленький сосок, как она ни старалась. Но, когда все братья засыпали вповалку, он единственный ковылял к ней на непослушных лапках, и тыкался в шерсть на ее животе, и засыпал только с ней в обнимку. Когда во двор пришел чужой, то все дети забились в самый темный и далекий угол — под дровяной сарай, в спасительную тьму, и сверкали оттуда круглыми глазенками. Она стояла перед чужаком и рычала, а он глядел на нее молча. Это был огромный черный кот с проплешиной на голове, там, куда пришлись собачьи клыки. У него был короткий хвост, лишь частично покрытый шерстью, и впалые бока, но голова сидела на высоком и мощном загривке, лапы были длинные и жилистые, и когти такие огромные, что не втягивались до конца. Она рычала — маленькая черепаховой масти кошка, прижавшаяся к земле перед котом, который вдвое превосходил ее размерами и впятеро силой. Она рычала, а кот стоял и смотрел на нее, нагло, выжидающе. И вот, когда она поняла, что надо пересилить страх, первой броситься и принять бой — маленькая пушистая молния возникла между ними. Ее меньший котенок. Он выгнулся дугой, вздыбил редкую шерстку на загривке и округлил глаза. А потом он заорал. Она раньше никогда не слышала его крика — только писк. Битве кошек всегда предшествует ритуал, соревнование боевых кличей. Теперь ее сын ревел на чужака, словно большой, взрослый кот. Чужак дернул хвостом, потряс головой, попятился. И ушел прочь.

— Вспомним, — разнесся голос по залу. — Вспомним.

Рыжий вырос красавцем. Он научился драться, приходил под утро весь в ржавых пятнах, и от него остро пахло свежим мясом. Он выследил черного кота и убил его в ночь, когда луна была, словно белая плошка с молоком. Он стал новым хозяином их угодий, а когда наступила пора, то пришел к ней ночью, и она подчинилась — ведь он был так красив и силен, ее сын, ее муж, отец ее детей.

Может, ей не нужно было подчиняться? Может, именно за этот поступок она теперь наказана человечьим воплощением? Все равно. Оно того стоило.

— Вспомним.

Саша плакала. Рыжий всегда громко мурлыкал, раскатисто и с придыханием, норовил подобраться поближе во сне и положить лапу ей на голову, любил дотянуться мордой и ласково боднуть ухом. В тот день, когда он погиб, шел дождь — как и сегодня. Ей что-то почудилось в полудреме, и она вскочила, вся как пружина, озираясь, еще не понимая, где находится, но уже зная, что случилась беда. У кошек есть шестое чувство, чувство близкой беды. Она бросилась туда, куда ее вело это бесполезное, страшное чувство, и очень скоро нашла Рыжего — у самой обочины, еще живого, еще в сознании. Он лежал, мурлыкал, зажмурившись, и только самым кончиком хвоста яростно бил по мокрому асфальту. Мурлыкал — для нее, на прощание, все тише и тише, пока не умер. Это случилось двадцать пять лет тому назад. Немного спустя....

— Вспомним.

Немного спустя умерла она сама.

— Вспомним, как было хорошо.

Саша утерла слезы. Да, это было хорошо. Ночь, и тысячи звуков, и свобода в каждом сантиметре гибкого тела. День, и сладостная дрема, и нежное солнце во всем мире, от края до края. Снова ночь, снова охота: шорох, мгновенный бросок, последний трепет добычи. Кровь. Сладкая, восхитительная кровь, словно передающая силы убитого зверя прямо ей в жилы. А потом — привести себя в порядок, юркнуть в убежище и там заснуть, с полным животом, и спать долго, долго, долго. Да, это было хорошо. Рыжий приходил за полночь, они лежали рядом, думая каждый о своем, наслаждаясь теплом, которое могут подарить друг другу только кошки. Не грубые объятия, к каким привыкли люди. Нет, это совсем особенное, неповторимое чувство, когда любимый находится рядом, слегка, самыми кончиками волосков касается тебя, так, чтобы ты ощущала тепло его тела — и только. Это может длиться очень долго — изысканная кошачья ласка, высшая нежность.