И когда они с мамой уже успели перегореть в первых эмоциональных штормах, сменившихся потом гнетущими муссонами тоски, мама вспомнила про американского дядю.

Не взирая на заведенные в доме правила экономии — они ему позвонили.

Дядя Альберт пообещал что-нибудь придумать.

Прошло несколько недель.

И дядя придумал.

.................................................................................

— Инна, через пол -года у тебя уже может не быть твоей красоты... Так почему бы не заработать на ней, на красоте, на ее же — красоты спасение?

Логика дяди Альберта на первый взгляд выглядела совершенно безупречной.

И самое главное, Инна вдруг поняла, что детство кончается тогда, когда уходит бесконечная вера в то, что мама может спасти от любой беды. Что детство кончается тогда, когда взамен этой веры приходит ответственность за собственную жизнь...

Она поняла.

И вдруг сразу стала взрослой.

Она поняла, что добрый дядя Альберт никогда не продаст своего дома, дабы оплатить племяннице ее лечение в онкологической клинике профессора Розенталя...

Она поняла, что жизнь — жесткая и порой безжалостная штука.

Она поняла, что кому-то порой выпадает горький жребий.

И этот жребий надо воспринимать как испытание.

Кто-то там наверху смотрит, а как она выкрутится? А как она выживет в этой ситуации?

Не пустится ли во все тяжкие?

Не растратит ли драгоценный сосуд целомудренности, соблазнившись возможностью спасения своего земного тела?

Спасти тело за счет души...

Тело вылечить, а душу погубить...

— А как же честь? А как же я буду голая, словно публичная девка? — негромко, с горькой усмешкой на губах, спросила Инна.

— Когда надо спасаться, чем-то приходится жертвовать, — ответил дядя Альберт.

— Но ведь не все можно выкидывать за борт, когда тонет лодка, — прошептала Инна, — детей своих ведь моряк не выкинет за борт, чтоб лодку облегчить?

— Тут иной случай, — возразил дядя, — стриптиз стриптизу рознь, это турне по самым престижным клубам, где твоя безопасность от домогательств оговаривается в контракте и обеспечивается огромными штрафными санкциями, накладываемыми на администрацию клубов, случись что...

...........................................................................................

— Играть голой? — почти не контролируя себя, восклицала мама, — и для этого она тринадцать лет училась музыке?

— Именно потому что она тринадцать лет училась музыке, она и будет играть не в подземном переходе на углу Пятой авеню и Двадцать второй улицы, на морозе играть за медяки, а будет играть в лучших клубах Нью-Йорка и Лас — Вегаса за тысячу долларов в один вечер, — раздражаясь тупостью своей сестрицы и едва сдерживаясь от крика, объяснял дядя Альберт, — она за два месяца соберет на первый взнос за первый этап лечения, а потом, даст Бог, через месяц, как полежит в клинике, снова вернется к ангажементу, подлечится и вернется в Россию обеспеченной невестой...

— Но ведь она не шлюшка какая, — не унималась мама, — играть голой перед жрущими и пьющими богачами...

— Да кабы она играла одетой, кто бы дал ей, никакой не лауреатке никаких конкурсов и никому неизвестной среднестатистической скрипачке, тысячу долларов в один вечер за один номер, за пятнадцать минут работы, кто бы ей дал? — дядя вздымал глаза и руки к воображаемому небу, как бы призывая Бога в свидетели, — другие, некрасивые, другие ее товарки они бы в лучшем случае в метро играли, пальчики морозили бы себе, да от черномазых ниггеров отбивались ежеминутно, а наша Инна в теплом клубе, в полной безопасности, да что там говорить! — дядя Альберт запивал таблетку пол-стаканом воды и продолжал, — а те ее сестры, кто играть не научился, те в дешевом кантри — стрип — баре, с восьми вечера до четырех утра вокруг шеста, да еще пьяные ковбои мятые двадцатки им в трусики да за резинки от чулок там субт... Да администратор с бармэном ежевечернее перед собой на колени их ставят — сексуальную барщину отрабатывать... Да что я вам тут объясняю?

Дядя дивился дремучей некоммерческой тупости своих российских родственниц. Он уверенно полагал, что его предложение ангажемента Инны по клубам Нью-Йорка, это была своего рода рука Бога, протянутая к Инне и ее глупой мамаше из небесного облака, и дядя не мог взять себе в толк, почему его сестра и племянница отвергают эту протянутую им с неба руку.

— Но я не смогу, — говорила Инна.

— А чего там мочь? — возражал дядя.

— Мне стыдно будет, — твердила племянница, вытирая слезы.

— А ногу отрежут выше колена, не стыдно будет на протезе? — безжалостно вскипал дядя.

Мама плакала.

И Инна плакала.

А дядя только сопел, раздувая волосатые ноздри.

Здесь и племяннице хотелось помочь, и у самого бизнес складывался неплохой, потому как его компаньон Айзек Любавец, тот что специализировался по ангажементам, рисовал ему — дяде Альберту неплохие деньги за прокат племянницы скрипачки по Нью-Йорку, Неваде и Калифорнии, из которых дядя Альберт планировал себе по-божески, по три тысячи долларов за выступление, из которых Инне — одна и две ему — дяде Альберту. И это казалось справедливым, ведь это он договорился! А найти и договориться — это больше чем пол-дела.

Так что нерешительность и сомнения сестры и племянницы очень раздражали дядю Альберта, потому как те сомнениями своими покушались на императив рационального.

Императив рационального, который для дяди Альберта работал вернее и надежнее, императива великого Кенигсбергского девственника.

........................................................................................

Первой согласилась мама.

В воскресенье поутру она вошла в комнатку Инны заплаканная с кругами под глазами. Во фланелевом халатике, накинутом на штопанную ночную рубашку. Зашла и присев на край диван-кровати сперва долго молчала. Только всхлипывала.

Инна не спала.

Она лежала на животе, щекой в подушку, лицом в старенький черно-белый телевизор, который еще маме ее подружки по филармоническому оркестру подарили на тридцатилетний юбилей.

По телевизору показывали какую-то воскресную лотерею. Усатый толстомордый ведущий, чем то похожий на американского дядю Альберта, вытаскивал из мешка номерки, призывая всю страну радоваться возможности дармового чудесного обогащения.

— Может, нам с тобой в бинго сыграть? Выиграем миллион, — промычала Инна в подушку.

— Знаешь, я подумала, а дядя прав, — сказала мама, насухо вытирая глаза, — мы с тобой можем и эту квартирку продать, и наш рояль, и скрипки, и шубку твою, а все равно даже на половину курса лечения не хватит, и за один только перелет в Америку сколько надо отдать, а тут и билеты за счет ангажемента, и расценки такие, что ты за два месяца на все лечение заработаешь...

Мама положила руку дочери на затылок и стала поглаживать.

— А может, мне прямо в бордель? — спросила Инна, не отрывая щеки от подушки, — может, мне дядя еще не самый крутой ангажемент нашел? Уж продаваться, так задорого! Может, в порнофильме за миллион сняться? Я сама и сценарий для себя написать смогу. Представь, зал филармонии, наш оркестр весь сидит в полном составе, выходит наша концертмейстерша и объявляет: Моцарт, концерт для минета с оркестром, ми-минор... Исполняет Инна Гармаш, дирижер Матвей Гельман... И тут выхожу я — голая, только на шпильках... Становлюсь на коленки, дирижер машет палочкой...

— Прекрати! Прекрати сейчас же! — воскликнула мать.

— А что? Разве я не имею права высказаться, когда дядя, а теперь уже и вы с ним вместе, толкаете меня на панель?

Потом они обе вместе ревели целых пол-часа.

Обнявшись и глядя в черно-белый экран, на котором усатый дядька вытаскивал из мешка номера с чужим счастьем.

Тогда, в то воскресное утро Инна постигла и еще одну взрослую мудрость.

У женщины должен быть сильный защитник.

Иначе — пропасть ей.

В детстве — это отец.

Сильный и умный.

В юности — это жених... Возлюбленный... принц.

В зрелом возрасте — муж.

Но у мамы не было мужа.

А у нее — у Инны — не было отца.

Не было и принца.

А кто был в ее короткой жизни?

Вова Ривкин?

И где он теперь?

..................................................................................

По-перву ей нравилось его хвастовство.

И она даже не раздражалась по поводу его манер — так громко говорить и смеяться, что лицо его собеседника всегда оказывалось как бы заплеванным.

Ей нравилось, что он хвастается перед ней и перед их друзьями В этом она видела некую и свою причастность к его — Вовы Ривкина неминуемой славе, ведь она была его девушкой, и говоря о будущих турне и ангажементах, Володя как бы экстраполировал часть своего грядущего величия и на нее — то ли в качестве будущей своей жены, то ли невесты.

Все это было так призрачно и неясно. Но тем не менее — ей было весело тогда от того, что он мечтал вслух, распаляясь картинами своего богатого воображения.

Турне по Европе.

Концерты в Нью-Йорке...

Они вместе ходили на балкон в филармонию.

И мама из своего второго ряда скрипок видела их и приветливо махала им смычком.

Они вместе ходили на дружеские вечеринки...

И после того первого их раза — на каждой вечеринке он брал ее.

И она давала ему.

То в ванной, то в туалете...

И подвыпившие друзья — сокурсники стуча в запертую дверь сан-технического отделения, хохотали, — и чего вы там делаете, проказники!?

Она была его девушкой.

И это было нормально.

Но однажды произошел такой случай:

День Рожденья у Володи выпадал на воскресенье.

Двадцать лет.

Большой — пребольшой юбилей любимого и единственного друга.

Она мысленно начала готовиться к этому дню еще загодя — экономила, откладывала, чтобы подарить Володе нечто существенное, памятное, такое, что не станет дежурным проходным подарком, про который забывают уже на следующее утро после праздничной вечеринки.

Откладывала какие то копейки со своей консерваторской стипендии, да еще ноты переписывала, да еще и уроки игры на пианино юным оболтусам стала давать... За пару месяцев накопилась сумма.

Думала — думала, что б ему такое купить, а решение пришло совершенно неожиданное.

На "маленьких гастролях", как их в шутку называли студенты, на обязательных для всех (кроме Володи Ривкина) концертах в подшефных детских и прочих — взрослых заведениях, Инна вдруг близко сошлась с одной виолончелисткой по имени Лика. В автобусе они садились рядом и болтали о всякой чепухе. А дорога в подшефный колхоз бывала длинной — иной раз и по два — три часа.

Лика и предложила по фотографии написать Володин портрет маслом. У Лики брат художником был, причем по Ликиным словам, хорошим художником.

Идея написать Володин портрет Инне понравилась.

Съездили к брату Лики в мастерскую.

Поглядели на его работы.

Иван, как звали брата, произвел на Инну самое благоприятное впечатление.

В цене сошлись, и к Дню Рождения Володи у Инны должен был появиться совершенно оригинальный и незабываемый подарок, такой, что уже вряд ли засунут в чулан, такой, что будет долго напоминать Володе об их с Инной дружбе... А почему дружбе?

Об их любви!

Договорились с Иваном, что Володя будет изображен на портрете как бы сидящим у себя в комнате... Вроде, как бы в кабинете. И на столе перед ним будут лежать — скрипка, раскрытая книга и ... Инна с Иваном придумали, что еще на столе перед Володей будет изображена фотография в рамочке, на которой при внимательном разглядывании можно будет угадать их с Володей снимок, когда они в обнимку сфотографировались перед дверьми консерватории... Это когда было объявлено о зачислении. Это когда они с ним в первый раз у него дома...

За неделю до Дня Рождения подарок был готов.

Инна приехала в мастерскую к Ивану, и когда тот скинул с мольберта покрывало, влюбленная девушка долго не могла ничего сказать.

Стояла, сплетя пальцы под подбородком, стояла и улыбалась, зачарованная.

Володя на портрете получился этаким романтическим героем — как бы в овальном облаке...

Обхватив ладонями колено, он сидел спиной к письменному столу, на котором лежали скрипка, раскрытая старинная книга с закладкой... И еще стояла фотография в рамочке.

Надо было только чуть-чуть приглядеться, чтобы узнать на миниатюре ее — Инну Гармаш...

Вот какой воистину памятный подарок приготовила она своему возлюбленному.

За работу Ивана, за холст, да за рамку, Инна выложила все свои накопления, сделанные за два месяца каторжной работы.

Но разве жаль?

....................................................................................

Прошла неделя.

До Дня Рождения оставалось три дня, однако никаких приглашений на вечеринку или на праздничный обед — Володя не делал.

Наконец, поймав Володю в консерваторском коридоре, Инна сама предложила, — давай отметим твой День Рождения в кафе. Я тебя приглашаю...

Но Володя отшутился, — ой, да что ты! Мы, в смысле клан, семья Ривкиных, мы ничего такого не планируем, да и к нам сейчас родственники из Израиля приехали — дядя с тетей, да двоюродная сестра...

Инна почувствовала, что Володя несколько смутился ее предложением. Какая то неловкость была в его интонациях.

Инна — музыкант.

Чувствует эмоциональные тоны и ритмы.

Прошел День Рожденья.

Накануне Володя сказал, что все Ривкины вместе с гостями из Израиля, и он сам в том числе, уезжают на выходные в Москву к другому дяде...

Инна скучала.

Глядела на портрет, который висел до поры в ее комнатушке, глядела и грустила потихоньку.

А потом случились десять "сталинских" ударов...

Сталинскими назвала их сама Инна.

Это из уроков истории, когда они проходили Великую Отечественную, ей запомнилось — "десять сталинских ударов летней кампании сорок четвертого года"...

........................................................................................

Ее и еще нескольких девчонок послали на "маленькие гастроли" в Петрозаводск.

В холодной гостинице Инна так затосковала, что решилась не экономить и позвонить Володе...

Маме — не звонила, экономила, а ему...

И случилось так, что автоматическая телефонная станция соединила их в тот момент, когда Володя разговаривал то ли с Московским дядюшкой, то ли с Израильским.

Так бывает иногда.

Когда звонишь по межгороду, АТС вдруг делает соединение по занятой линии, и ты слышишь разговор...

Сперва, Инна хотела повесить трубку — неприлично подслушивать чужой разговор...

Но тут она услышала свое имя...

Говорил больше дядя.

Володя лишь поддакивал и мычал, иногда взрываясь флэшами своего богатого аэрозолем смеха.

Картавый дядин голос, то ли того дяди что из Москвы, то ли того, что из Израиля, игриво поучал, пересыпая свои жизненные советы одесскими шуточками и прибауточками.