Серые земли-2. Главы 1 - ...

— Эк вы тут, — восхитился Себастьян. — Уютненько обустроились.

— А то! — похвала, по всему, была разбойнику приятна. Он подбоченился, окинул гостей насмешливым взглядом. — Шаман — мужик сурьезный... и ежели вдруг вздумаете его сподмануть, буде плохо. Вона, погляньте...

Евдокия и поглянула, и тут же рот ладонью зажала, потому как от погляду этакого накатила дурнота.

Над воротами висел человек.

Нет, он уже не выглядел человеком, скорее уж пугалом в лохмотьях, но Евдокия точно знала — не пугало это... и не хотела, а приглядывалась, подмечая искаженное мукою лицо, и пустые глазницы, и дыры в щеках, сквозь которые проглядывали желтые зубы.

— Это Михей, — пояснил разбойничек. — Хотел Шамана подвинуть... думал, что самый умный. Ан нет! Был бы умным, был бы живым.

Пожалуй, с этаким утверждением спорить было сложно. Евдокия и не пыталась. Она сжала Себастьянову руку и выдохнула.

Воздух кислый, перебродивший будто.

И запах мертвечины в нем чуется, как чуется гниль в еще, казалось бы, хорошем куске мяса... правда, стоило о мясе подумать, как вновь замутило...

— Идемтя, — разбойник первым зашагал по зыбкой тропе и прямиком к воротам. Не оглядывался, знал, что гости незваные никуда-то не денутся.

Да и куда им с проклятого-то круга?

— Дуся, потерпи, скоро все закончится, — Себастьян руку погладил. — Или не скоро... когда-нибудь да закончится.

Наверное, он был прав.

Да и... сама ж полезла, чего жаловаться? Она и не жаловалась, просто само это место, одновременно и уродливое, и невероятно притягательное, пугало Евдокию. Мнилось ей, что глядит она в черную воду, на которой гадают саамские шаманы, что слышит даже мерные удары бубна и шепоток духов.

Страшно.

Особенно, когда тихо становится, тогда и духи подступают ближе, норовят дотянуться до нее прозрачными руками, и знает Евдокия, что, коль позволит прикоснуться, погибнет.

Утянут за собой.

Выберут все живое ее тепло до последней капельки...

Отступить бы, но... а Лихо как тогда? Оставить тут... сказать себе, что сделала все, что в слабых женских силах... и Себастьян сам справится...

Не справится.

Ему тоже не по себе, Евдокия чует. Это не страх, скорее уж смятение. Но он ни за что в том не признается...

Идет. Глядит, что на частокол, все же не деревянный — костяной, беловато-желтого колеру, что на двустворчатую пасть ворот, готовую проглотить и его, и Евдокию, и прочих дерзновенных, что на мертвяка. Ветра нет, а тот покачивается, и вновь видится в том иная, запретная жизнь.

Того и гляди, засучит ногами, задергается, силясь вырваться из петли. А когда вырвется — а вырвется всенепременно, потому как в этом месте у мертвяков особая сила — отряхнется, оправит рваную одеженку да и пойдет ходить-бродить вокруг костяного забора...

— Дуся, выше голову... на нас смотрят.

И вправду смотрят.

Люди... странно, прежде Евдокии представлялось, что Серые земли — место малолюдное, а тут вот... дюжины две, а то и три... и всякого возрасту, от паренька, которому, верно, и шестнадцати не было, до седого деда, скрючившегося у ворот. Дед сидел на земле, скрестивши ноги, и стучал железкою по куску рельсы. Стучал старательно, сосредоточенно, но звук получался слабым...

— Яська! — крикнул рыжий парень, мигом растерявший свою важность. — Туточки вот... пришли... бають, что к Шаману... дело у них есть.

— Дело, значит? — рыжая Яська спрыгнула с подоконника. — Это ж какое дело-то?

— Важное, — Сигизмундус вытянулся.

И грудь выпятил, что гляделось доволи-таки смешно.

Но на Яську сия храбрость, вовсе Сигизмундусу несвойственная, а потому давшаяся нелегко — Сигизмундусова суть настоятельно требовала угомониться, извиниться, а то и вовсе уйти из негостеприимного местечка — не впечатлила.

— Чего тебе надо? — она ткнула в грудь пальцем.

И за шарф дернула.

— Это я Шаману скажу... ты ж не он?

— Я не он, — согласилась Яська. — Да только надобно ли его беспокоить... у него и без тебя забот хватает... с чего бы ему время свое на всяких пришлых тратить?

И револьвер так, выразительно, на пальчике крутанула.

— Может, проще тебя сразу пристрелить?

— Оно, конечно, есть подобная вероятность... да только кто ты такая, чтоб решать, что для Шамана важно, а что — нет?

Яська покраснела.

Рыжие краснеют легко, а эта и вовсе полыхнула разом.

— Кто я...

— Яська, не дури, — раздался знакомый бас. — Сведи к Шаману... а вздернуть их завсегда успеем.

Яська засопела, однако револьвер убрала.

— Ладно, — буркнула она. — Идем... один. А девка твоя пусть тут побудет... Шило, не скалься... со мною побудет. Будешь руки распускать, лично охолощу.

Видать, угрозы свои Яська имела обыкновение реализовывать, поскольку упомянутый Шило, неказистый мужичонка со свернутым набок носом, от Евдокии отступил.

И руки убрал за спину, верно, для надежности.

Только сплюнул под ноги, буркнув:

— Упырева невеста...

— Я все слышала, Шило!

Он вновь сплюнул и нос перебитый поскреб пятернею.

— Рыжий... отведи ее куда-нибудь, чтоб глаза не мозолила.

Идти никуда не хотелось.

Хотелось вцепиться в Себастьяна обеими руками, заверещать совершенно по-бабьи, в слезы вот удариться или еще какую глупость сделать, не важно, какую, главное, чтобы не оставаться одной.

— Не боись, — рыжий подтолкнул Евдокию к разбойничьей цитадели, которая вблизи гляделась еще более мрачною, чем издали. — Яська баб забижать не дает. Ежели твой с Шаманом не добазлается, то мы вас попросту вздернем. Скоренько.

Нельзя сказать, чтобы сие сообщение сильно способствовало возвращению душевного спокойствия, но Евдокия нашла в себе силы ответить:

— Спасибо.

— Та нема за что, — отмахнулся рыжий. — Меня Янеком кличуть... Яська у нас во какая!

Он сжал кулачишко и Евдокии под нос сунул.

— Чуть что не по ейному, так за левольверу свою... сколько на нее Шаману жалилися, а он токмо смеется, мол, сестрица... кровь — не водица...

Сестра, значит.

И не последний человек, если Евдокия хоть что-то в местных реалиях понимала. Зря Себастьян ее дразнил...

Меж тем Янек распахнул дверь, низкую, какую-то перекосившуюся и велел:

— Проходь.

Пахло едой.

Сытно. Так, что Евдокия тотчас вспомнила, что давненько она не ела, а значит, голодна. И даже перспектива быть повешенною на аппетит никак не влияет.

— Ести хочешь? Чичас гляньма, тама оставалася... сення каша с мясом, Яська кабана подстрелила. Туточки знаешь, какие кабаны водятся? Не кабаны — монстры! Харя — во!

Янек развел руками.

— Глазищи — во! Затое смачные... мы тым годом на зиму сала насолили, так ели... ели... аж пока поперек горла не стало...

Он вел по узкому коридору и говорил... говорил... про кабанов и про мавок, про игош, что свили гнездо в старое башне и почти подрали некого Зузуту, да только тот не первый год на Серых землях... слова лились из Янека полноводною рекою, и Евдокия поневоле слушала.

Прислушивалась.

— Во, — Янек толкнул очередную дверь. — Проходь. Седай куда-нить, не гляди... Яська сказала, что ежели ее кто тронет, то яйцы самолично оборвет!

Это было сказано не Евдокии.

Она замерла на пороге, осматриваясь.

Зал.

Огромный зал со сводчатым потолком, с галереей вокруг, с окошками узенькими, будто бойницы. Со старинным камином в половину стены, со столами широкими, с лавками... на лавках лежали люди, дремали явно, укрывшись, кто тулупом, кто просто шкурою. В камине горел огонь, который едва-едва разгонял мрак. Пахло все ж едой, а еще брагой, но не свежею, каковая имеет хлебный вкусный запах, а прокисшею, дрянною.

— Много воли, гляжу, Яська взяла, — произнес мрачного вида мужик. — Глядишь, этак и заместо Шамана станет...

Он был огромен и страшен, как бывает страшен медведь-шатун, дурной, косматый.

Он подходил неторопливою переваливающейся походочкой, всем видом своим показывая, что слушать Яську не намерен. И не спускал с Евдокии взгляда крохотных глазенок.

Лицо кривое, рубленное.

Зубы щербатые.

А ноздри и вовсе вырваны, и значится, не просто разбойник, каторжанин беглый, осужденный за особо тяжкие преступления. Случись с таким в городе встретиться, Евдокия бы полицию позвала, а тут...

— Не пугай бабу, Хлызень, — Янек подтолкнул Евдокию в бок. — Ежели тебе чего не по нраву, то Шаману и скажи...

— Скажу... — ухмыльнулся каторжанин, и от улыбки его, от него самого пахнуло гнилью. — Скоро всем скажу, Янек... тем, которые слушать готовыя будут.

Он навис над Евдокией, вперившись в нее немигающим взглядом, и от него, от пустоты в этом взгляде, перехватило дыхание.

А Хлызень медленно облизал губы.

— Экая... сытная... ничего, девка, опосля поговорим... через денек-другой...

Он повернулся спиной и разом преобразился — сгорбленная кривоватая фигура. Вот только новая обманчивая слабость нисколько Евдокию не обманула.

— Не слушай... дурной человек... зазря его Шаман к себе взял. Пожалел... Хлызень всем баил, что на каторгу его по оговору спровадили, а он сбег...

Янек усадил Евдокию на лавку.

— Пока Шаман в силе, Хлызень только и будет, что пузо дуть... а самому, небось, в глаза ежели, то забоится... кашу будешь?

Евдокия покачала головой. Лучше уж потерпеть, чем оставаться в этой вот зале наедине с Хлызнем. Он лег на лавку, натянул одеяло по самую макушку, да все одно Евдокия знала — не спит.

Вслушивается.

Ждет.

И не упустит момента, чтобы ударить. Не из обиды или злости, но потому, что может ударить.

— Не боись, — Янек понял верно. — Я отсюдова не пойду. Яська будет недовольная, ежели чего вдруг... туточки каша есть еще. Была. Будешь?

И Евдокия кивнула.

Будет.

В конце концов, что еще ей осталось? Есть и ждать... точнее, ждать, но с едой ожидание легче проходит.

Яська шагала быстро, широким мужским шагом, и руку держала на рукояти револьверов, этак, демонстративно. Пожалуй, что на Сигизмундуса сия демонстративность могла бы оказать впечатление, а вот Себастьяновы мысли были вовсе не о разбойнице.

Евдокия.

Не стоило бросать ее.

Но и вдвоем не повели бы... и остается верить, что Яська сдержит слово... ее здесь побаиваются, хотя и страх этот смешан с толикой раздражения... и значит, не только, не столько ее, сколько Шамана.

Тот обретался наверху.

Шаткая лестница, на деле оказавшаяся куда как крепкой. Балюстрада с остатками резных перил, верно, некогда позолоченных. Красная ковровая дорожка, на удивление яркая, чистая. Ей место в доме уездного шляхтича среднее руки, но никак не в разбойничьем притоне.

— По краюшку иди, — велела Яська, сама ступая осторожненько. — А то замызгаешь еще.

Помимо дорожки на втором этаже обнаружилась пара картин, доставшихся Шаману вместе с усадьбою, белесая искалеченная статуя, не то женщины, не то змеи, а может, и того, и другого. Помнится, иные скульпторы большими затейниками были. Имелось и зеркало, впрочем, повернутое к стене и безбожно приколоченное к оной огромными гвоздями.

У зеркала Яська задержалась, чтобы ткнуть пальцем в ржавый, наполовину вылезший гвоздь.

— От холера! А я говорила, что надобно было энту пакость на болота вынести...

Зеркало зазвенело.

— И вынесу! Вот увидишь... не любит она меня, — это было сказано уже Себастьяну.

От зеркала шел знакомый мертвый дух, от которого себастьянова шкура начинала зудеть. И вместе с тем появилось вдруг желание коснуться зеркала, и не шершавой задней поверхности, но гладкого стекла.

Себастьян точно знал, что черное оно.

Гладкое.

Упоительно прохладное. Что там, в глубинах его, он сыщет ответы на все вопросы... и даже больше, его перестанут волновать, что ответы эти, что сами вопросы. И разве то не чудо?

Он тряхнул головой, отступая, упираясь спиной в балюстраду.

— Аккуратней, — Яська провела раскрытою ладонью по лицу. — Тут местами оно... старое... тоже слышишь?

— Слышу, — согласился Себастьян.

Слышит.

Уже не звон, но смех.

Стоит в ушах, и вроде тихий, да оглушает не хуже храмового колокола.

— Не поддавайся, — Яська толкнула локтем. — Ей только того и надобно... был у нас один паренек, Микитка... сначала смеялся все... потом в зеркало заглянул разок... доказать хотел, что ничего-то особенного в нем нет...

__

— И что?

— Высосала... только глянул и все... сидит Микитка, дышит... а души в нем и нет. Глаза пустые. Улыбается... наши-то еще надеялись, может, отойдет... а он денек посидел, другой... а на третий взял ножа и стал себя резать. Режет и смеется так, что жуть берет... говорит, ей кровь нужна.

— Хозяйке?

— Хозяйке, — Яська тряхнула головой, и рыжая копна волос разлетелась. — От же ж... холера... пошли, что ли? А то ждет... ты там гляди, студиозус... у меня разговор короткий.

И снова дверь.

Некогда она вела в хозяйскую опочивальню. И Себастьян вдруг отчетливо осознал, что дом этот, если и претерпел какие перемены за прошедшие сотни лет, то малые, вызванные исключительно насущною в тех переменах надобностью.

Им дом не рад.

Он терпит людей, потому как велено ему терпеть во исполнение давнего договора. Но порой дом не отказывает себе в удовольствии с людьми играть.

Почему бы и нет?

Что стало с прежними его хозяевами? Отпустил ли их дом? Или же сами они ушли, еще когда место сие было почти обыкновенным? И оно запомнило предательство, озлилось? А может, и не ушли, не позволили им уйти, навсегда сделав частью дома. Не оттого ли у портретов глаза столь черны?

И сами портреты глядятся куда более живыми, нежели то положено?

Смотрят в спину Себастьну.

Усмехаются.

И дверь, которой он не коснулся даже, сама открылась беззвучно, приглашая войти.

Почтить доброго хозяина.

Он сидел у окна, в массивном дубовом кресле и в первое мгновенье Себастьяну почудилось даже, что человек спит. Во второе же Шаман поднялся.

А в третье стало понятно, что если и был он человеком, то доволи давно.

— Здравствуй, княже, — сказал он, глядя на Себастьяна белесыми глазами.

Не глаза — куски лунного камня.

Лицо и вовсе — серый, испещренный трещинами, шрамами гранит. И черты его застыли. Он говорит, этот, пока еще человек, но губы шевелятся медленно, и каждое слово ему дается немалым трудом.

— Ты... меня с кем-то путаешь, — Себастьяну это, пусть каменное, искаженное мукой лицо, все ж представлялось смутно знакомым.

— Не надо, княже... я теперь вижу правду, — Шаман ступал медленно, и пол прогибался под тяжестью его, сам дом с трудом держал такого неудобного гостя. — Должно же быть что-то хорошее вот в этом...

Он провел раскрытою ладонью по лицу.

— Садись. Поговорим. Я на тебя обиды не держу...

— Шаман...

Это имя незнакомо, но иное... конечно... он был много моложе, лихой паренек, объявившийся в Познаньске с ватагою.

Как его звали?

Себастьян помнил того паренька.

Щеголоватого, любившего пофорсить... он носил белые пиджаки и еще часы по четыре штуки, видя в том особый шик. Он рядился в узкие брюки, а на шею вязал красную косынку, и девки гулящие, жадные, что до ласки, что до легкое жизни звали его Яшенькой.