длительности его лечения.
— Твои дед и отец, Агга, да пребудут их тени с миром в Стране
без возврата, были добропорядочными общинниками. Ты-то когда
угомонишься и станешь, наконец, настоящим мужчиной? Ну,
сколько можно озорничать, дети-то твои что скажут? — пожурил
брадобрея старейшина его общины, почтеннейший, всеми
уважаемый старец.
— Ну да, — пробурчал Агга, — на чужом поле урожай всегда
полновесней! — И вдруг он, сидевший понурясь, вскочил, пронзенный
внезапной идеей, поднял руку и воззвал к эну: — О, владыка, позволь
обратиться к суду, дай слово молвить!
— Говори, брадобрей, уста человека спасают его. — По древнему
обычаю эн давал право высказаться любому человеку и в любой
форме. Земной пастырь полагал, что каждый общинник должен
изложить свою позицию прежде, чем будет вынесено решение суда.
— Я тоже хочу пожаловаться всемилостивейшему суду на ткача
Туге. Как-то раз, месяц тому назад, темной ночью, я, возвращаясь
из гостей, пел около его дома, а он выскочил из ворот и каменным
челноком выбил мне зуб.
Свидетелей моего посрамления не было, и поэтому в суд на
него я в ту пору, по-соседски, не подал, а теперь прошу при решении
суда учесть выбитый у меня зуб.
Преступление, совершенное ночью, каралось много строже,
чем, если бы оно было совершено днем. Агга пальцами оттянул
верхнюю губу и показал дырку. Зуба он лишился у лекаря на
следующий день после народного собрания.
— Ткач, ты выбил зуб у брадобрея? — с сомнением спросил
старец-старейшина общины Агги. Туге отрицательно покачал
головой:
— Я за калитку-то ночью не выхожу, — и робко улыбнулся.
— Поклянись, ткач, перед Утом. А ты, Агга, чист перед богом?
— с иронией спросил брадобрея старец после клятвы Туге. Агга
бросил быстрый взгляд в сторону Ута. Бог знал все, чего желал
и о чем помышлял он, и мог своим жаром негодования мгновенно
испепелить грешника. "Да, бог — не человек, не проведешь и не
обманешь, бог видит душу". Горячая волна прокатилась по всему
его вдруг обессилевшему телу, зашумело в висках, ноги
подогнулись, сделалось жарко от гулких ударов трепещущего
сердца.
— Нет, о, старейшина, — еле слышно проговорил он. — В темноте
я мог ошибиться и принять кого-нибудь другого за ткача.
— Дело решено, — остановил дальнейшее выяснение под-
робностей эн. — За травму, вынужденный простой в работе и лечение
ты, брадобрей Агга, сын Тизмаха, брадобрея, выплатишь
прядильщику Туге стоимость четырех овец, а за разбирательство
жалобы отдашь храму одну овцу.
— Ячменя-то, ячменя почти на полтора года пропитания, —
возликовал ткач. — Мой бог меня не оставил! За такую плату я
готов подставить свой зад еще раз!
Агга шагал по Городу, не осознавая времени и плохо понимая,
куда он идет и где находится. Еще не высохшая табличка с записью
решения суда в его горячей, судорожно сжимающейся руке,
превратилась в простой комок глины. "Пять овец — весь мой урожай
фиников за год! Вот и пришло время познать нужду, дети мои!" —
скупые слезы текли из его немигающих глаз. Под вечер ноги сами
незаметно привели Аггу к дому старухи, торгующей пивом.
Брадобрей остановился, подбросил комок глины, поймал его,
забросил на крышу дома старухи и постучал в калитку.
Когда совсем стемнело, сердобольная старая женщина
осторожно вывела за ворота еще более помрачневшего от трех
кувшинов свежего пива брадобрея.
— Теперь я тебе долг не скоро верну, мамаша, — промычал Агга и потащился, не разбирая дороги, домой. Избыток жидкости в его
желудке побудил брадобрея срочно справить нужду. Долго не
утруждая себя поисками подходящего места, он приткнулся к
какой-то стене и поднял край юбки. Отойдя затем на несколько
шагов и обернувшись, Агга в матово-желтом свете высокой,
полной луны узнал ворота храма Наннара, у которых только что
стоял.
Брадобрей, затрепетал и сразу же протрезвел, ужаснувшись содеянному: он, в присутствии бога Луны, хозяина храма, позволил себе так отвратительно осквернить его дом! Хорошо еще, что никто не видел, ибо мать, породившую его, с позором привели бы на храмовый двор. Схватившись за голову, Агга тут же бросился наутек. Подбежав к
своему дому, он гулко хлопнул в ночной тиши распахнутой калиткой
и, стуча по лестнице грязными, необмытыми у входа ногами, ступни
которых были покрыты толстой, загрубевшей кожей от постоянной
ходьбы босиком; взлетел на галерею и, оттолкнув выскочившую на шум жену, вбежал в главную комнату, рухнул на колени у домашнего алтаря перед нишей с Ниназу, богом ритуальных омовений, личным богом рода брадобреев, и воззвал к нему, плача и стеная, омывая душу слезами тела.
— О мой бог! О родитель! О Господин мой! Плохо мне, всё время
плохо! Я как в котле с кипящей водой, где нет холодного места!
Душа моя изнемогает! Тоска и отчаяние поселились в груди моей,
лик затмился и стал я подобен идущему дальним путем. Злая
участь держит меня в своих руках, отнимает дыхание жизни! —
Агга поник и распростерся ниц перед богом. — О создавший мне
имя! Тебе ведомо, я — мерзость пред тобой! Тяжки мои
прегрешения: и храм Наннара я осквернил, и согрешил в помыслах
своих против Ута, задумал неправедное. Не мне судить тебя, о
боже, но как ты — и ты, о моя богиня, ведущие меня по жизни,
могли допустить до такой беды, до такого безысходного несчастья?
— возроптал он. — Доколе ты, о боже, породивший, взрастивший меня,
будешь забывать обо мне? Кто тебе даст другого такого, как я?
Что же ты мною пренебрегаешь, чем я пред тобой провинился? Я
ли не угождал божественной воле? Я ли не был всегда послушен
вам? Задержал ли я приношения? Я ли не восхвалял вас? А ты?
Ты лишил меня пропитания, вместо добра зло явил мне!
Уж не за грехи ли предков караешь ты меня в эти дни
наказания? Припомните: пока ты, о отец мой, и ты, моя богиня,
были со мной во всех моих деяниях, и оберегали от невзгод, был я
удачлив и процветал. Доброго что ты мне сделал, о бог мой, того, чем меня возвеличил, не забыл я. А теперь сгинула радость, и удел мой — одни слезы! Неужто, о хранители, покинули вы дитя своё? Рок тяжелый постиг меня — злые, коварные демоны совратили. Судьба, кусающая, как лютый зверь, прилипла, словно грязная одежда, и нет от нее мне пощады!
О отец мой, быть может, она уже насытилась моими тяжкими
бедствиями, и Владыка судеб дает надежду на лучшую долю? И
ты, о моя защита, пресветлый боже, сжалишься надо мной,
простишь и возвратишь мне свои милости и заботы? О Создатель,
взгляни на семью мою, на больших и на малых, ради них пожалей,
пощади меня! Да смягчится твой гнев, да подаришь ты прощение
мне. О отец, поддержи сына своего, пусть достигнет меня помощь
твоя!
О сострадательный и милосердный, да увижу я твой лик, стопы
твои да облобызаю! Склони сердце свое к рыданиям, к горьким
слезам рожденного в доме твоем Агги. Благосклонно внемли мольбам несчастного, услышь и прими их. Пусть прежняя благодать по молитве вернется, открой мне врата мира и жизни, укажи дорогу, выровняй стезю! Да не оскудеет ко мне твоя божественная милость.
Вспомнив врата храма Владыки ночи, Агга мучительно
поёжился, представив себе, какие кары может наложить на него
беспримерно обиженный, гневающийся бог. Он заскулил сквозь
слезы и, поднявшись на колени, воздел руки и устремился всей
душой к своему родному богу Ниназу.
— О отец! Умоляю, спаси, отврати погибель неминучую! Ничто
не дорого, кроме сладостной жизни! Заступись за раба твоего
перед великими богами Наннаром и Утом, любящими тебя, вымоли
у них прощение. Да не истребят меня они и да отпустят грехи мои
тяжкие!
В то время как брадобрей до рассвета молился, стенал и
всхлипывал, жена его беззвучно сидела на галерее, прислонившись
спиной к стене у приоткрытой двери главной комнаты, и вспоминала свою не слишком радостную, полную забот и беспокойства жизнь в доме мужа, незаслуженные обиды и побои. Однажды, очень разозлившись, Агга даже решил прогнать ее и развестись. Он обрезал бахрому ее юбки, привязал шкатулку с разводной платой к ее лону и вывел за ворота. Однако он вскоре остыл, догнал ее и вернул в дом. А она, слава богам, не поспешила снять брачные браслеты и оставить их на пороге дома мужа. Она упорно отгоняла назойливо набегавшие мысли о вдовстве, в которое ей совсем не хотелось верить. Эти думы вызывали в ней острую, ноющую жалость к себе и к детям. Ее Агга был таким же, как и все, не лучше и не хуже других, лишь более беспутным и легкомысленным, но он, и она это знала, по-своему любил ее и жалел.
Когда Агга, разбитый и обессиленный, затих и забылся в тяжком сне, свернувшись калачиком у ног Ниназу, жена подложила под него циновку, накрыла, подоткнув углы, покрывалом и осторожно, чтобы не заскрипеть, затворила за собой дверь комнаты.
Пробудившись ото сна, Агга принял обет перед личным богом
возложить на себя строгий трехдневный пост как лучшее средство
искупления грехов и очищения. Изо дня в день, с восхода и до
наступления сумерек, он, не выходя из дома, молился, неотступно
прося об отпущении грехов, каялся и окроплял себя водой храмового источника.
Пост делает тело человека и его дух легкими и светлыми, готовыми к восприятию ясных, пророческих сновидений. И вот, в конце первой ночи посетил Аггу сон, и явилось ему, что он обильно возжигает курения на алтаре перед Владыкой ночи в храме Наннара.
Жена брадобрея, возвратившись от толкователя снов, со слезами на глазах рассказала ему, что этот сон — дурное предзнаменование, предвещающее божьи кары, и что в недалеком будущем могущество Наннара обернется против Агги и поразит его. И перевернулось у Агги сердце, а его дух от страданий помутился, ибо мучительно ожидание наказания божьего. И пал он пред богом, надрывно заголосив, и расцарапал себе лицо, сокрушенно сетуя на преследования злой, безжалостной, неумолимой судьбы, и стал биться головой о стену.
Однако на следующее утро он поднялся, успокоенный и немного повеселевший и сообщил жене, что отец отцов его, мудрый Ниназу,
внушил ему в сновидении: дабы умиротворить Наннара и
умилостивить его, надобно посвятить Светочу ночи их младшую дочь,
трехлетнюю девочку, и принести ее в дар храму. Горестно вздохнув,
жена безропотно, без слез и рыданий, покорно восприняла повеление
бога и пошла подогревать воду, чтобы еще хоть раз, напоследок,
самой вымыть малютку.
После последнего дня поста Агга, дабы поскорее прозреть волю божью, лег спать пораньше. Странные видения и жуткие кошмары мучили его. Брадобрею чудилось, что страшные змеи обвились вокруг его горла и душат под чьи-то дикие вопли. С ужасом взирал он, как пламя сплошным потоком низвергается с неба на землю, испепеляя всё и вся. И лишь под утро увидел во сне он, что искупался, омылся в водах священного храмового источника.
Жена, бегом вернувшаяся из храма Энки, с радостью пересказала ему истинное толкование вещего сновидения: он омыт, очищен богом от всех грехов и прощен. И упало бремя с просветленной души Агги, и стало вдруг легко и покойно на сердце.
А тем временем могучий Наннар, плывя на восток по небосводу
и каждую ночь посещая один из двадцати семи своих небесных
домов, старился, убывал и, в конце концов, умер — его последний
серп истончился, погас и растаял. Жрецы храма Наннара неотрывно смотрели на запад, дабы поскорее узреть на горизонте несущуюся по кромке водной глади огненную ладью с высоко поднятыми носом и кормой — народившегося, вновь возникшего из небытия, нежного младенца Наннара, вскормленного в Стране без возврата своей матерью Нинлиль. У бога Луны три пути движения по небосводу: северный, средний и южный; и каждый он проходит за три трехдневные недели.
Однако бог Луны гневался и не появлялся, лишив тем самым горожан сна и покоя. Каждый шумер, молясь, с волнением и страхом
перебирал свои прегрешения, напряжённо ожидая, когда же, наконец, бог смилуется и засверкает в небе его золотой рог тельца. И лишь один Агга знал, что причиной недовольства, негодования Наннара послужил он, злосчастный брадобрей, но рассказывать кому-либо об этом он
опасался. Трое суток Наннар не появлялся в небе, но когда он все-таки соизволил выйти и явил свой сияющий лик, все облегченно вздохнули и встретили бога ликующими приветствиями и благодарениями.
Первый серп народившегося месяца каждое новолуние
торжественно встречали радостным, долгим, трубным звуком
бараньего рога, которым храм Наннара провозглашал наступление
нового месяца и созывал шумеров в дом бога, чтобы сообщить
народу сокровенное — каким будет грядущий месяц. Дабы прозреть
будущее, жрецы-звездочеты тщательно вглядывались в огненный
лик золотого тельца и место на небе, где он появился. Обсудив,
худ ли или полновесен младенец, насколько он светел и ярок, жрецы
делали предсказания. Когда печальная, непонятная, сумрачная пора
таинственной невидимости благостного бога завершалась, наступала первая, светлая и счастливая часть месяца, содержащая совершенное и благоприятное, нечетное число дней.
Весь этот период, вплоть до первых признаков ущерба Луны,
посвящался празднествам в честь возрождения и расцвета Наннара
и сопровождался обильными ежедневными жертвоприношениями,
возлияниями и молебнами, освящающими обновленный молодой
месяц; торжественными шествиями и прославлениями, в которых
участвовали все пришедшие в храм с дарами и жертвоприношениями.
Еще затемно, пропустив вперед стадо жертвенных быков,-
приношения храмов Энки и Инанны, которых тут же в воротах
пересчитал и занес в табличку старший жрец, ведающий
жертвоприношениями, Агга, держа на руках спящего ребенка, свой
искупительный дар, вошел вместе с группой богомольцев в
огромные, распахнутые настежь ворота дома Наннара.
Храм был обнесен высокой оградой из нетесаного известняка с обычными хозяйственными, бытовыми и служебными постройками,
теснившимися во дворе вдоль стены. Святилище храма, длинное
прямоугольное здание с центральным боковым входом, поста-
вленное посреди большого квадратного двора, покоилось на
невысоком, окрашенном в черный цвет каменном основании,
обрамленном красной полосой. Позднее к зданию святилища
пристроили симметричные боковые помещения. Массивные
кирпичные стены святилища с равномерно отстоящими друг от друга выступами, с мозаикой из цветных глиняных конусов и каменных розеток, были облицованы черными, желтыми и лазурными рельефными изразцами, слагающимися в изображение святых животных, символизирующих различные фазы Луны.
Дарительница жизни и провозвестница смерти принимала в
