Последняя песнь Акелы

— Ну, что страдальцы, — после того, как за Певзнером закрылась дверь, боцман повернулся к товарищам по несчастью, — переодевайтесь в робу, вещички свои берите, да на пароход пойдем.

Наблюдая за недоумением друзей, вызванным его последней фразой, Ховрин озадачено потеребил серьгу в ухе:

— Я так понимаю, что у вас, босота, окромя того, что на себя вздето и нет нечего? Да как же вы в море-то собрались? С этими двумя понятно, море только с берегу и видели, а ты, Николай, вроде, как не первый день на свете живешь?

— Шо я имею сказать за робу, дядя Артемий... — начал было Корено, но замолчал, прерванный гневным взмахом Ховрина:

— Я тебе, селедка тухлая, не дядя, а господин боцман — Ховрин Артемий Кузьмич! Ежели не по службе разговор, то можешь и проще — Арсений Кузьмич, ко мне даже капитан так обращается. Сам запомни и дружков своих научи! И неча на меня волком смотреть, — прикрикнул Ховрин, обращаясь к Туташхиа, — не нравится, что я молвлю? Так возьми пистоль да и стрели меня! А тока на пароходе моё слово главное, и коль не по нраву што, так иди себе сам, с Богом и ветерком попутным! Ежели б не мой должок перед Сашкой, стал бы я когда с кандальниками дело иметь!

Не говоря ни слова, Туташхиа резко встал, коротко и зло мотнул головой и собрался к выходу, но Троцкий, уцепившись за рукав его пиджака, остановил абрека, стал что-то быстро и убедительно шептать. Через несколько минут Туташхиа, все еще оставаясь крайне недовольным, бросил: "Будь, по-твоему", и вновь сел за стол.

Видя, что дело принимает нежелательный оборот и, пытаясь хоть как-то успокоить боцмана, Николай приподнялся со своего места:

— Запомнил, Артемий Кузьмич, как есть запомнил! — примиряющее поднял ладони Корено. — Только в том, что пустые мы, нашей вины нет. День только прошел, как мы с-под стражи утекли, а до дому соваться не с руки. Да и не знали мы, как с Одессы уходить будем. То Беня Крик с Мишей Винницким за нас решали. А робой, да с чем другим к утру порешаем: шекелей вдосталь, так шо — щас мальков кликну, они нам мигом всё, шо нужно, спроворят...

— Коль так, то до утра не надо, — чуть успокоившись, фыркнул боцман. — Один чёрт в поход только через неделю пойдем, так шо вы еще пяток деньков тут пересидите тишком, а за день до отхода я вас на "Одиссея" и сведу. Барахлишком каким-никаким, опять же, разживетесь. Только, ежли вас тут словят, я вас знать не знаю и ведать про вас не ведаю.

Последующие несколько дней прошли для друзей в томительном ожидании. Троцкий то изводил приятелей предположениями о том, насколько надежен может быть боцман, то неестественно веселился, то чаще, чем нужно, выглядывал в окно, не выходя, впрочем, на улицу. Корено, не обращая внимания на нервное возбуждение товарища, днями напролет либо плел сеть, либо болтал о чем-то с регулярно прибегавшими сорванцами. Вездесущие портовые мальчишки, получив от Туташхиа деньги, обеспечили компанию всем необходимым, от исподнего до матросских рундуков, и теперь Коля считал, что заботиться больше и не о чем. Миша и Беня не выдадут, а полицмейстер не съест. Туташхиа же практически все время молчал, думая о чем-то своем. Лев, не сумев добиться от приятеля ответа на свои вопросы, даже предполагал, что абрек хочет выпроводить его из города, после чего уйти из Одессы самостоятельно. Прав он был или нет, так и осталось неизвестным, но, скорее всего, Троцкий был не прав, так как Колины советы и рекомендации об укладе судовой жизни Дато слушал внимательно.

Вечером одиннадцатого сентября ожидание закончилось. Едва лишь стемнело, во дворе мазанки появился Ховрин. После беглого осмотра внешнего вида беглецов и содержимого их сундуков, боцман остался доволен. Безжалостно вытряхнув на стол револьверы и горсть патронов, Арсений Кузьмич вынул из кармана три матросских договора и карандаш. Туташхиа и Троцкий без разговоров расписались в тех местах, куда боцман ткнул желтым от табака пальцем, а вот Корено, повертев лист договора перед глазами, буркнул сомневающимся голосом:

— Стесняюсь спросить, Артемий Кузьмич, а шо ви имеете сказать за подпись с нотариату али агента?

— Ты зенки-то протри, — хмыкнул Ховрин, — на месте все подписи. Беня Крик лично до нотариуса за ними ходил.

Проверив, все ли бумаги подписаны надлежащим образом, боцман тщательно упрятал документы под форменку, взмахом руки позвал друзей за собой и вышел на улицу.

Скорым шагом молчаливая компания добралась до гавани, так же молча, разместилась в разгонном ялике и, после нескольких минут слаженной гребли вахтенных матросов, оказалась на борту "Одиссея". Вопреки ожиданиям Троцкого засада не ждала их ни по пути в порт, ни на самом пароходе. На борту судна Ховрин коротко доложил вахтенному офицеру о своем прибытии с пополнением и провел беглецов в матросский кубрик. Пропустив друзей в тесную конуру форпика, Ховрин, буркнув что-то вроде: "это те самые..." и оставив приятелей на попечение пожилого матроса с багровым пятном ожога на левой щеке, удалился по своей надобности. К удивлению Троцкого, команда приняла их достаточно тепло. Корено знал если не всех, то с каждого третьего обязательно, а уж слышал про него каждый второй, не считая каждого первого. Ни Лев, ни Туташхиа известностью среди народа не пользовались, однако же их нахождение в компании с "самим Колькой Кореной" расставило все по своим местам. После завершения церемонии знакомства, пожилой матрос, представившийся дядькой Гнатом, повел Троцкого и Туташхиа в машинное отделение, показать им место несения вахт во время плавания.

15 сентября 1899 года. Гавань порта Одесса

Покидающие порт корабли всегда выглядят радостно.

Как можно не радоваться, уходя в моря из гавани, где на воде всегда качается мусор, а стенка причала опоясана каймой из угольной крошки, арбузных корок и иного хлама?

Корабли преображаются, выходя на морской простор. И хотя, прибывая в родной порт, в гавань они входят радостные, но счастье от возвращения домой смазано усталостью от долгого перехода и тяжелой работы, тогда как выход в море проходит во всем блеске морской романтической натуры — даже если это и не корабль вовсе, а древняя рыбацкая фелюга.

И, наверное, именно поэтому на набережной любого портового города всегда хватает людей, наблюдающих за выходом кораблей в море.

Выход в море "Одиссея" также не остался незамеченным.

Долговязый нескладный юноша по имени Николай стоит на Приморском бульваре и, ласково поглаживая новенький шевиотовый костюм из магазина Ландесмана, наблюдает за отходящим от пристани пароходом. Молодому человеку пока всего семнадцать лет, он коротко стрижен и, вероятно, еще ни разу в жизни не брился. Парнишка ест сливочное мороженное, смотрит из-под руки в сторону порта и не замечает, как капли подтаявшего лакомства пачкают обложку потрепанной сверх всякой меры книжки — "Самоучителя английского языка" профессора Майендорфа. Жутко завидуя уходящим в море, юноша, в меру сил и способностей, готовится к карьере покорителя волн. Вот только пока даже не подозревает, что судьба распорядится иначе и его имя прославят отнюдь не морские путешествия.

— Жаль, без парусов уходит, — Николай, обернувшись к своим приятелям — ровеснику Борису Житкову и более взрослому Саше Гриневскому, указал на "Одиссея", — представляете, какими бы его паруса сейчас виделись? Розовыми. Или алыми...

— Под алыми парусами хорошо возвращаться, — мягко улыбнулся Гриневский. — Особенно, когда твоего возвращения ждут...

А в десяти шагах от будущего писателя Корнея Чуковского стоят два человека весьма характерного для Одессы вида. И нет нужды описывать их читателю, потому что это Беня Крик и Миша Винницкий.

— Будем считать, Миша, шо наши проблемы пока закончились?

— И я таки поздравляю вас с удачным гешефтом, Беня. Или таки с добрым делом?

— Шо? С чего мне больше делать добрых дел, если их не желают отличать от гешефтов?

— Беня, ну шо вы пылите? Колю так уважали в порту, шо я ни разу не поверю, шо вы совершенно бескорыстно сплавили нашего приятеля за бугор? Останься Корено здесь, через год-другой его дружки могли стать вполне себе сплоченной командой и составить вам конкуренцию! А оно вам надо? Зато теперь Коли в Одессе нет и вы стали тут хозяин!

— Миша, поищи по карманам вежливости! И заодно придумай, когда мне ждать с тебя доли?

— С какого гешефта, Беня?

— Я никак не припомню, Миша, шобы ты отдал тому фуксу его доли с мехов и с масла. Я за того шлемазла, с которым ты коммерцию вёл. Ты его еще Троцким зовешь. Шо бы ты делал, если бы я не организовал его в путешествие? А общие гешефты, Миша, надо делить пополам, пока они не стали комом в горле, если ты понимаешь, шо я имею в виду.

— Беня, таки вы так мне удачно напомнили, шо ваша мотя со всего этого слама будет при вас завтра. О, Беня, глядите, — это же сам Сергей Уточкин, и я не знаю такого спорта, в котором он не чемпион! Мсье! Мсье Уточкин! Позвольте у вас узнать на два слова!

— В-в-вы к-ко м-мне о-обращаетесь, су-сударь? — повернулся к Винницкому спортсмен. Уточкин сильно заикался после того, как в возрасте восьми лет живым вышел из жуткой резни в пансионе Краузе.

— Мсье, все вам скажут, шо Миша Винницкий снимает шляпу только перед вами и перед Дюком! — Винницкий кивнул в сторону памятника Ришелье. — Рад приветствовать! Позвольте поинтересоваться, какой такой японской борьбой вы ломаете людям руки? Ю-ютцу?

— Миша, ну почему тебе есть дело до всего японского? При твоем восточном лице это подозрительно! Шо ты думаешь за куклим "Япончик"?

18 сентября 1899 года. Борт парохода "Одиссей"

— Не помешаю, Всеслав Романович? — из-за приоткрытой двери капитанской каюты раздался голос старпома, а следом появился и его обладатель. — О пополнении нашем поговорить бы хотелось.

— Отчего ж не поговорить, коль нужда в том имеется, — Арсенин, радуясь возможности устроить небольшую передышку, отложил в сторону карандаш со штурманской линейкой и устало отодвинулся от карты, над которой он колдовал уже больше трех часов без перерыва. — Что и где у нас не так?

— За день до отхода Артемий наш Кузьмич, да прольется дождь ему под ноги, шоб он поскользнулся, привел на борт трех новеньких матросов, — угрюмо фыркнул Политковский. — Одного из них, Николая Корено, определили в палубную команду и претензий к нему считай что и нет. Видно, что матрос опытный. Давненько, правда, в море не ходил, заметно, что сноровка уже не та, но то дело поправимое. А вот двое других — то дело не здраво, шистко не здраво.

— Если мой старпом стал розмовлять по-польску, видать, и в самом деле не здраво, — усмехнулся Арсенин. — В чем дело-то, Викентий Павлович?

— Парочку эту, Туташхиа с Троцким, боцман направил в машинное, вроде как опыт имеют. И хоть матросики молчат, не жалуются, а Никита Степанович примечать стал, что грузин уголёк кидает исправно, хотя и не всегда точно, но вахту стоит хорошо, а к прочим машинам и вовсе не суется. Но вот с Троцким всё гораздо хуже. Ни вахту полностью отстоять сил не хватает, ни уголь толком кинуть, а к чему из машинерии руку приложит, так прибор или показания меняет иль вообще — ломается. Решать, конечно, вам, Всеслав Романович, но моё мнение такое — в ближайшем порту списывать этих проходимцев к чертовой матери!

— Ваше мнение, Викентий Павлович, я бесконечно ценю и уважаю, но и боцман, видать, свои резоны имел таких людей на борт взять. Так что, с вашего позволения, я наперво с боцманом побеседую, — видя, как недовольно вытягивается лицо Политковского, Арсенин широко улыбнулся обескураженному помощнику. — Не почтите за труд, друг мой, пригласите сюда Ховрина.

— По вашему приказанию прибыл, вашбродь! — спустя десяток минут боцман вытянулся на пороге капитанской каюты.

— Да ты проходи, Артемий Кузьмич, — ободряюще улыбнулся Арсенин. — Давай без чинов поговорим, чай, не на верхней палубе при стечении народа. Мы с тобой почитай без года десять лет по одной палубе ходим, почти что родственники.

— Благодарствую на добром слове, Всеслав Романович, — боцман, перешагнув комингс, размашисто перекрестился на иконку в красном углу каюты. — И впрямь, как родной вы мне. По какой надобности звали?

— А расскажи-ка мне Кузьмич, что за людей ты к нам в Одессе в пополнение привел? Никита Степанович на них жалуется, Викентий Павлович волком смотрит, не моряки они, говорит, не моряки. Ты, братец, поболе меня в море ходишь, так как же вышло, что ты мне двух никудышных матросов сосватал, чего за тобой отродясь не водилось?

— Ваша правда, Всеслав Романович, крупа они сухопутная, а не матросы, — покаянно качнул бородой Ховрин. — Только за них Сашка-музыкант попросил, а у меня перед им должок имеется, да такой шо отказать я не мог. Только, они, сидельцы эти, не на полный рейс с нами. Как до Истамбулу дойдем, так их на берег и спишем...

— Сидельцы? — нахмурил брови Арсенин. — Они что, каторжники, что ли?

— Бог с вами, Всеслав Романович, — замахал руками старый боцман. — Колька Корено за мальцов портовых вступился, да кости живоглоту одному в порту переломал. Троцкий — тот вообще по недоразумению какому-то в острог угодил, а грузин ентот, Туташхиа который, их из кутузки вызволил. Но без душегубства всё, я узнавал...

— Мда... История, однако, что и не в каждом романе прочтешь. Еще и Корено из той же оперы, — Арсенин, задумавшись над создавшимся положением, машинально выбил сигнал "Алярм" кончиками пальцами по краю стола. — Что же ты мне теперь делать прикажешь, дружище? Коль ты так поступил, значит, не мог иначе. Да только и на пароходе мне острожники без надобности.

— Дык, оно и так ясно, — пожал плечами Ховрин. — Как дойдём до Стамбулу, так спишем их от греха подальше. Им ведь только из Рассеи смыться надо было, а Туретчина уж никак не Рассея.

— Ладно. Так и поступим, — вздохнул капитан, прикуривая папиросу. — Не за борт же теперь их бросать. Только, вот что, Кузьмич, пришли-ка ты их ко мне, пообщаюсь я этими узниками замка Иф. С детства загадки да тайны всякие люблю.

— Будет исполнено, Всеслав Романович! — поднялся с табурета боцман. — Вам которого первым прислать?

— Да оно, в общем-то без разницы, выдохнул дым капитан. — Кто первый на глаза попадется, того и зови.

Докурив папиросу, Арсенин, разминаясь, сделал пару шагов по каюте и, столкнувшись в дверях нос к носу с Туташхиа, слегка растерялся, но сразу взял себя в руки, приняв грозный и задумчивый вид.

— Гамарджоба* (здравствуйте), батоно капитан. Рогор харт* ( как поживаете)? — абрек склонил голову в коротком вежливом поклоне. — Мне боцман сказал, вы поговорить со мной хотели.

— Проходи, голубчик, проходи, — приглашающе махнул рукой Арсенин. — Знакомиться будем. А то я всех матросов на пароходе знаю, а тебя и твоих друзей — нет. Как величать прикажешь?

— Мое имя — Дато Туташхиа, — гость, утвердившись на размеренно покачивающейся палубе, гордо блеснул глазами. — Мой род...

— Княжеский небось? — озорно улыбнулся Арсенин. — И сам ты князь, наверное?

— Странный народ, вы, русские, — слегка обиженно прищурился Туташхиа. — Михо из Одессы, тот, что друг моего друга Льва, меня князем называл, вы, батоно капитан, тоже князем зовёте. Как будто среди грузин только князья водятся. Вот если вы капитан, тоже, наверное, князь, или другой титул имеете?