Вдали от суеты

Но еще до того, как майор смог ответить, он выбежал, чтобы отыскать Мэри и предложить ей свою защиту. Напрасно искал он ее на дороге; исполненный горечи, задаваясь вопросом, чем были вызван ее обращенный на него презрительный взгляд, он тщетно блуждал в темноте, искал глазами бедную девушку, ради которой не задумываясь был готов отдать собственную жизнь.

— Может быть, это просто шутка, — предположила миссис Уиллиттс. — Не думаю, чтобы Мэри была способна на кражу. Вряд ли она была намерена хранить брошь у себя.

— Ничего себе шутка, — сказал майор. — Вскрыть мой стол три дня назад. Подобного рода юмор доводит людей до тюрьмы.

— Я вот что думаю об этом, — сказал доктор. — Либо она стала жертвой гнусного розыгрыша, либо кто-то украл у вас драгоценную брошь и подкинул ей, чтобы очернить в ваших глазах.

— Я не верю ни в то, ни в другое, — буркнул майор.

— Но это, должно быть, именно так. Если она украла брошь, то точно не надела бы ее сегодня в вашем присутствии. Это абсурд. Исходя из моей теории...

— Хватит с меня ваших теорий! — взорвался майор, сознавая справедливость этого замечания, но от того, что он сознавал это и внутренне соглашался с ним, приходя в еще больший гнев. — Она воровка, и, клянусь собственной жизнью, либо она признается, каким образом к ней попала драгоценная брошь, либо угодит в тюрьму.

— В таком случае, я тоже клянусь своей жизнью, — твердо сказал возмущенный доктор, — что разгадаю эту тайну и сниму с невинной девушки позорное, возмутительное обвинение.

— Можете делать все, что вам угодно! — заявил майор и пренебрежительно повернулся к нему спиной.

Врач вышел, гости разошлись, на все лады рассуждая о случившемся, чтобы поведать историю другим, так что к полудню следующего дня она была известна во всем штате.

* * *

Когда Мэри немного пришла в себя и сбивчиво поведала историю своего унижения и страданий, мать успокаивала ее, говорила, что ей следует остаться дома; в то же время она осуждала поведение майора Ньютона, надеясь, вместе с тем, что он поймет свою ошибку и изменит свое мнение о ее виновности.

— Он не изменит его, мама.

— Почему? Откуда у тебя взялась эта брошь, Мэри?

— Не спрашивай меня, мама, я не могу этого сказать.

— Может быть, она попала к тебе случайно?

— Нет, нет, — сказала Мэри. — Мне ее подарили, я не могу сказать кто; но уверена, что она предназначалась мне. Это было жестоко, очень жестоко! — И она снова разрыдалась.

— Но кто оказался способен на такой постыдный поступок? — спросила мать.

— Мама, я не могу этого сказать, даже тебе.

— Но, Мэри, это глупо. Ты должна, ради себя, ради меня, открыть имя этого преступника.

— Этого никогда не случится. Я лучше умру.

— Это, случайно, не Том Уиллиттс?

— Ты не должна меня спрашивать об этом, мама, — твердо сказала Мэри. — Если человек, предавший меня, оказался достаточно труслив, поставил меня в такое положение, а сам безучастно наблюдал за моим позором, то у меня хватит сил вынести это. Я предпочту страдание его оправданиям.

В это время в дверь постучал Том Уиллиттс.

— Если это Том Уиллиттс, мама, — произнесла Мэри, вставая, — скажи ему, что я не хочу его видеть. Скажи ему, чтобы он больше никогда не приходил в этот дом. Скажи ему, — ее глаза горели, она топнула ногой, — скажи ему, что я его ненавижу! Ненавижу лживого, низкого негодяя! — Она упала обратно на стул и разразилась слезами.

Миссис Энгл встретила Тома в дверях. Он был крайне встревожен, но обрадовался, узнав, что Мэри в безопасности. Миссис Энгл передала ему, что Мэри отказывается видеться с ним. Ему было больно это слышать, и он просил перемолвиться с ней, хотя бы одним словом.

— Вам известно что-нибудь об этом грязном деле, мистер Уиллиттс? — спросила миссис Энгл, с подозрением глядя на молодого человека, поскольку ее дочь считала того преступником.

— Клянусь честью, нет. Я услышал брань майора Ньютона, увидел брошь на полу, а когда Мэри выбежала, то последовал за ней. Понятия не имею, что все это может значить.

— Она, видимо, подозревает вас в том, что именно вы стали причиной ее неприятностей. Докажите, что это не так. До той поры она не захочет с вами увидеться. Прошу вас, за себя и за нее, раскройте истинную причину случившегося, если вам это удастся; по крайней мере, приложите к этому все усилия.

Том удалился, огорченный, сконфуженный. Она подозревает его. Не удивительно, что она так посмотрела на него. Он раздумывал над случившимся, и не мог придти к определенному выводу. Он послал ей брошь, которую она обещалась носить, но не надела. Казалось невозможным, чтобы его подарок был подменен. Его собственный слуга вручил его ей, и принес в ответ ее благодарность. Кроме того, кто мог устроить такую подлость по отношению к молодой девушке? Не придя ни к какому выводу, он на следующее утро отправился со своею бедой к доктору Рикеттсу.

Доктор был озадачен не меньше чем он, однако был уверен, что здесь имеется какая-то грязная игра. Он собирался раскрыть тайну, и начал свое расследование, посетив Мэри. К ней домой он отправился один. Здесь он столкнулся с крайне неприятной ситуацией. Миссис Энгл сидела на диване и горько рыдала; Мэри, с бледным, печальным лицом, но полная решимости, стояла напротив исполнителя, который, со многими извинениями, свидетельствовавшими о том, что ему крайне неприятна возложенная на него обязанность, протягивал ей документ и просил сопровождать его.

Это был констебль с ордером на ее арест.

Почти пять месяцев прошло до того дня, когда должно было состояться судебное разбирательство. Доктор Рикеттс опросил каждого, кто мог иметь отношение к делу о похищенной броши, но ничего не достиг; тайна продолжала оставаться тайной. Слуга Тома поклялся, что передал его подарок Мэри в собственные руки. В то время в доме майора Ньютона присутствовали двое слуг, и оба были уверены, что упаковка не была нарушена. Под вскрытым столом, в котором хранилась брошь, был найден наперсток Мэри, а служанка в своей комнате обнаружила зубило, спрятанное за книгами в книжном шкафу.

Это доказательство, хотя и пустяшное, свидетельствовало против Мэри, не смотря на абсурдность ситуации с обнаружением похищенного. Сама девушка хранила упорное молчание и отказывалась сказать, каким образом она попала к ней. Врач был изумлен и смущен; в конце концов, он был вынужден отказаться от дальнейших расспросов, рассчитывая на благоразумие присяжных и оправдательный вердикт.

Все это время Мэри провела в своем доме, не общаясь ни с друзьями, ни со знакомыми. Никто не желал навещать ее. Она находилась в стесненных обстоятельствах, она была в опале. Общество всегда считает своих членов виновными, до тех пор, пока не будет доказана их невиновность. В городе нашлись люди, завидовавшие ее красоте, ее популярности, то, что она любима богатым Томом Уиллиттсом, и они, не колеблясь, намекали, с насмешками, что всегда сомневались в достоинствах Мэри Энгл и с пеной у рта доказывали ее виновность.

Том Уиллиттс с ума сходил от ее отношения к нему и позорных обвинений, которые на нее возводились. Вместе с доктором Рикеттсом и Диком Ньютоном, сильно обеспокоенными ее судьбой, и пытавшимися ему помочь, он старался избавить ее от обвинений; увы, напрасно.

Настал день суда. Зал был переполнен. Лучшие адвокаты с обеих сторон соревновались друг с другом, как это обычно делают юристы, но сердце обвинителя, похоже, не приветствовало его обязанности. Впрочем, обстоятельства дела говорили за него. У защиты не было ничего, кроме ссылок на добропорядочность Мэри и абсурдность ее появления с украденной брошью.

Судья поручил присяжным вынести вердикт в отношении заключенной. После часа тревожной неизвестности, присяжные единогласно сказали: "виновна".

Миссис Энгл разрыдалась. Мэри откинула вуаль со своего лица; оно было мертвенно бледным, но ни единый мускул не дрогнул на нем, пока судья не зачитал приговор:

— Возмещение судебных издержек, штраф в размере ста долларов, двадцать ударов плетью по голой спине в субботу, после чего тюремное заключение сроком на один год.

Мэри потеряла сознание и упала на пол. Доктор Рикеттс, поднимая ее, дал ей нюхательную соль. Девушку препроводили в тюрьму до дня исполнения наказания.

Доктор вскочил на коня и спешно отправился в Довер, от которого город отделяло сорок миль. Он собирался поговорить с губернатором. Он собирался выхлопотать Мэри прощение, а затем увезти ее куда-нибудь в другое место, где она забудет о своих страданиях и позоре, где она сможет начать новую жизнь. Он потерпел поражение. Губернатор не был милосерден, он был справедлив. Нарушен закон. Двенадцать достойных людей сочли ее виновной. Если человек совершил преступление, он должен понести наказание. Интересы общества должны быть соблюдены. Нрав и социальное положение преступника в данном случае взывают к справедливости не более, чем когда-либо. Если он помилует Мэри Энгл, то у людей будет полное право сказать, что бедные, одинокие и слабые всегда избегают наказания, в то время как влиятельные и богатые преследуются по всей строгости закона. Он должен исполнить свой долг перед штатом и его населением. Он не может помиловать ее.

Искать милости следовало не у него. В ночь перед приведением наказания в исполнение, доктор сидел у себя в гостиной, глядел на пылавший в камине огонь и, склонив голову на руки, с печалью вспоминал сцену в тюрьме, откуда только вернулся, которой стал свидетелем — Мэри, в сырой, узкой камере, вела себя после страшного суда самым героическим образом и не открыла секрет, который, — доктор был в этом уверен, — будучи раскрыт, вернул бы ей свободу и доброе имя; и рядом с ней миссис Энгл, полная ужаса и отчаяния, горько оплакивающая бесчестье, постигшее ее ребенка, и еще большее бесчестье и телесные мучения, ожидавшие его на следующий день.

И вот, в то время, как старое сердце доктора разрывалось от жалости, а голова разрывалась, поскольку его мысли блуждали в умопомрачительном лабиринте обстоятельств, в поисках хоть какого, обещающего спасение, выхода, вошел Дик Ньютон.

Он был бледен и изможден, его глаза смотрели в пол.

— Что такое, Дик, в чем дело? — спросил доктор.

— Доктор Рикеттс, я пришел, чтобы признаться в постыдном поступке. Я...

— Что? — нетерпеливо и подозрительно осведомился врач, поскольку голос Дика дрожал.

— Я долго не решался признаться в этом, — поспешно сказал Дик, — а сейчас, боюсь, слишком поздно. Это я украл бриллиантовую брошь.

— Что?! — воскликнул доктор, вскакивая на ноги и задыхаясь от волнения.

— Я — причина всех этих неприятностей. Это моя вина, что Мэри Энгл обвинена и осуждена, по моей вине она может понести наказание. Ах, доктор, нельзя ли сделать что-нибудь, чтобы спасти ее? Я никогда не думал, что дело зайдет слишком далеко.

— Несчастный мерзавец! — сказал доктор, не в силах сдержать отвращение и презрение. — Почему ты не сказал об этом раньше? Почему ты допустил, чтобы на голову невинной девушки пали страдания и позор, в то время как другие готовы отдать за нее собственную жизнь? Как ты посмел совершить подобное злодейство? Отвечай! Немедленно!

Несчастный мерзавец пал на колени и стал рассказывать дрожащим голосом.

— Я люблю ее. И ненавижу Тома Уиллиттса. Он послал ей браслет. Я узнал об этом. Я вскрыл стол моего отца и взял его брошь. Угрозами и деньгами я заставил слугу Тома отдать мне коробку за несколько мгновений до того, как он вошел в дом. Я положил брошь в коробку. Она думает, что это Том послал ей брошь, и решилась скорее принять бесчестье и даже смерть, чем предать его, хотя и решила, что это он виной всему, что с ней случилось. Это был подлый, мерзкий поступок с моей стороны, но я думал, что жертвой окажется Том, а не она, а теперь, когда все случилось так, как случилось, не могу вынести своей подлости. Но ведь теперь вы спасете ее, доктор, правда? Я отправлюсь в изгнание, я покину страну, я убью себя... Я сделаю все что угодно, чтобы загладить свою вину и предотвратить ужасное наказание.

Несчастный разрыдался. Доктор Рикеттс смотрел на него некоторое время взглядом, полным одновременно жалости и презрения, после чего сказал:

— Значит, мои предположения подтвердились. В таком случае, сэр, вы отправитесь вместе со мной к губернатору, и посмотрим, как он отреагирует на вашу исповедь.

— Как, прямо сейчас, ночью? — спросил Дик.

— Да, прямо сейчас. Для вас и несчастной девушки необходимо, чтобы лошади доставили нас в Довер и обратно до десяти часов утра.

Спустя пять минут они сидели в коляске, мчавшейся сквозь ночную тьму; сердце одного было наполнено надеждой и радостью, у другого — больно сжималось, исполненное страдания и презрения к самому себе, в предчувствии страшного будущего.

Настало утро субботы — холодное, сырое, пронизанное ветром майское утро.

В городе царила небольшая суматоха. Мужчины расположились у входа в салун, возле которого были привязаны их лошади, говорили о политике, перспективах на урожай, ценах на зерно, последних новостях, прибывших с судами и дилижансами из Филадельфии. Внутри читали старые газеты, пили, ругались и о чем-то громко переговаривались.

Но особенное оживление царило в другом квартале. В середине рыночной площади имелась полоса зеленого дерна двадцати футов в ширину, обсаженная по бокам рядом деревьев. В центре ее располагался позорный столб с площадкой.

Колокол на колокольне, располагавшейся вниз по улице, пробил десять часов. Это был тот самый колокол, который призывал людей в воскресенье к службе, молиться Богу и искать у Него милости. Колокол служил двойной цели. Он призывал святых к молитве, а грешников — к наказанию.

Первым тюремщик вывел из тюрьмы жалкого вида белого человека, вцепившись в него, будто коршун. Он быстро втащил свою жертву по лестнице и поместил в крестовине. Мальчишки, сбившиеся в кучку под площадкой, проверяли состояние метательных снарядов. Тюремщик спустился. Один из мальчишек поднял руку и метнул тухлое яйцо в приговоренного. Снаряд угодил тому прямо в лоб, его мутное содержимое потекло по лицу к подбородку. Это послужило сигналом для остальных. Яйца, дохлые кошки, грязь, камни, пучки дерна и прочие, тому подобные, предметы, посыпались на приговоренного, и вскоре вся площадка оказалась усыпана ими. Он вопил от боли и тщетно пытался стереть с лица кровь, струившуюся из порезов, и нечистоты, которыми его осыпали. Толпа гудела и смеялась над его усилиями, отпускала в его адрес мерзкие шуточки относительно деревянного воротника и манжет, и ни в одном сердце, посреди бесновавшейся толпы, не было жалости к наказуемому. Он стоял так в течение часа, испытывая невыносимые мучения. Когда на колокольне пробило одиннадцать, он был высвобожден, жалкий, почти беспомощный, сильно израненный. Больше сегодня на площадке никого не наказывали. Зато у позорного столба должны были быть наказаны плетью две женщины, белая и черная. Кто была белая женщина, мы знаем.

Первой была негритянка. Ее вытащили из тюрьмы, полуобезумевшую от страха. Вокруг ее ног была обернута грязная ситцевая юбка. Вокруг тела — разодранное покрывало. Тюремщик силой тащил ее сквозь насмехавшуюся толпу, а она бессвязно умоляла о пощаде, давая немыслимые, дикие обещания; но безжалостный служитель закона обхватил железными манжетами ее запястья, так что она была вынуждена подняться на цыпочки, чтобы избежать боли в руках. С ее плеч сорвали покрывало, и она повернула голову в сторону шерифа, готового исполнить предписанное наказание. В ее широко раскрытых глазах ясно читался ужас.