Книга 3

Черное знамя голода появилось в начале июля — небывало жаркого июля — на самой высокой башне замка. Предназначалось оно, конечно, для Монфорова войска; но первыми заметили его в нашем лагере и встретили радостными вскриками рожков. Я работал с утроенной силой, самостоятельно попросившись к мастерам огромной таранной машины. Пот, катившийся по лицу и по голой спине, помогал не думать свою проклятую мысль. Но стоило мне оказаться наедине с собой, как ужасный внутренний диалог опять начинался в голове. "Эд там, внутри." "Откуда ты знаешь? Нет его там и быть не может". "Я знаю, что он внутри. Под черным флагом. Они там уже съели лошадей". "А ты чего хотел? Война. В конце концов, ты выбрал свою сторону." "Да, я выбрал. А там, внутри, умирает от голода мой брат". "Твой брат и сеньор — Рамонет." "Мой брат однажды сказал человеку, хотевшему меня избить: не тронь его, бей лучше меня." "Да пропади все пропадом! Не желаю ничего знать!!"

Через несколько дней к черному флагу добавилась пустая бутыль. Значит, там кончилась еще и вода.

Монфор тоже не дремал. Отгораживался от города палисадами, рубил остатки леса на осадные машины. Какой там лес: все, что было, загодя вырубили мы. Чахлых прованских яблонек им хватило на пару мелких мангонел, и то одну из них мы вскорости разбили камнями своих орудий. Совершенно обессилевшие люди Ламберта попробовали очередную вылазку — и потеряли на этом деле десять человек. Их трупы отряд под командованием не кого иного, как Аймерика, торжественно вывесил на городских стенах. Подарки для Монфора, говорил Аймерик, затягивая петлю на вздувшейся шее мертвяка. Мертвяк, как всегда от жары, казался мне Эдом; я моргал на ярком солнце, весь мир вокруг пах падалью. Франк был очень худой, очень обезвоженный; на лице его кожа висела, будто была слишком велика.

Тяжеленный, сволочь. Не слишком-то они исхудали, говорил Аймерик, пинком скидывая труп вниз, и тот повисал под палящим солнцем с ужасным хрустом — то, что когда-то было человеком, рыцарем. Прах ты, человек, и в прах возвратишься. Вот как поучительна смерть. Аймерик походил на мальчишку, играющего с дохлой крысой, как, бывало, мы в детстве играли крысами с Эдом... с Эдом. Привязываешь на веревку и тащишь за собой, будто крыса живая. Трупов бояться в земле Лангедока давно отучились даже дети.

Чтобы развлечь и отвлечь меня от тяжких мыслей, не приличествующих такой победной осаде, Аймерик на дежурствах рассказывал мне байки про ронских "драков". Рон, он почитай что из преисподней течет, поэтому такой глубокий и холодный, сообщал Аймерик, делая страшные гримасы в сторону черной ночной воды. Под утесом со стороны Тараскона некогда змей Тараск жил — покуда святая Марфа не явилась в Прованс и не извела зверюгу своей святостью и молитвами. (О святой Марфе у нас как-то произошел следующий разговор: "Что ж ты, вроде еретик, а в святую Марфу веришь? Вот видишь, что-то и тебе перепало от католического учения!" "Дуралей! Всякий знает, что сестры Марфа и Мария, ученицы Христовы, были добрыми женами-утешенными и явились издалека проповедовать нашу веру, которую потом попы извратили!" "Тьфу ты, чего только не придумаешь! Вот богохульники-то, и на святых поклеп возводят...") Но и по-катарски получалось, что Марфа Тараска победила кротостью — не лишать же город Тараскон их главной гордости и городского герба. Потому ее теперь и рисуют с драконом на веревочке, каковая есть ее собственная лента из волос. Тараска-то святая укротила, а вот драки — водяные демоны — до сих пор в Роне живут во множестве. Если женщина или ребенок в реке купается, драк принимает облик золотого колечка на дне, чтобы заставить беднягу нырнуть поглубже, а там — хвать его, или ее, и поминай как звали. Аймериков дядя в молодости, мол, сам видел женщину, которую в девичестве похитил драк и утащил в Рону на целых три года. Женщина эта как раз в Бокере жила, так в девках до старости и осталась и всем рассказывала, что прижила от драка под водою сына и дочь. Еще она после заката никогда на улицу не выходила — боялась, драк будет ее искать; должно быть, потому и замуж не вышла — всех женихов своими историями распугала, с ней уж и на ночь-то никто не хотел оставаться. А так она вовсе недурна собой была, и по разговору вовсе не сумасшедшая — пока не начинала про свою жизнь под водой заливать...

А впрочем, может, ее снасильничал кто, вот она умом и тронулась, скептически сказал Аймерик, сплевывая с высоты Редорта в самый Рон — может, как раз на голову неосторожному ночному драку. Однако хоть и про ту женщину толком ничего не понятно, всякий знает, что по ночам драки могут выходить из-под воды и бродить по городам в человеческом обличье — тени у них нет, да в темноте того и не видать, а Бокерскую главную площадь они с давних пор для сходок облюбовали. А если на берегу притаиться в первую неделю полнолуния, то можно услышать, как они меж собой разговаривают — тихо, как струи плещут, и тени по воде бегут...

От Аймериковых историй меня невольно пробивала дрожь. Ночное дыхание воды, ее шлепки о скальную стену начинали казаться шелестом голосов. В неподвижном холодном воздухе висел черный флаг над замком. А может, они все там давно умерли, внутри? Может, их сожрали драки, пройдя ночью сквозь стены и обнаружив иссохшие от жажды, истощенные тела? И снова и снова рисовалось мне, как мы ставим наконец лестницы и спускаемся в мертвую, воняющую трупами цитадель под черным флагом, свисающим, как грязная тряпка; переворачиваем один за другим сухие, с обвисшей кожей франкские трупы — и на меня взглядывают облепленные мухами глаза моего брата Эда...

При свете дня становилось куда проще. Возвращалось чувство обычной войны. Днем, можно сказать, у меня не было брата Эда — оставался только Рамонет, а население цитадели делалось тем, чем являлось для всех остальных — врагами, проклятыми франками, захватчиками. Будет хорошо, когда они наконец умрут.

Впрочем, уже на второй день по дикой жаре трупы начинали гнить, и во избежание заразы и мух Рамонет наконец приказал обрубить веревки, скинуть трупы в ров. Монфоровы люди собрали все, что смогли, и священники отпели кучу гнилья — в том числе и разрозненные члены. Дождь прошел пару раз — короткий дождь, под таким не успеешь набрать воды в цистерны, разве только чтобы не умереть. Я, к счастью, на очередной вылазке в Монфоров лагерь получил легкую рану — пехотинец пропорол мне ногу копьем, но задел сплошное мясо, рана вышла чистая. Несколько дней я смог провести в тени, в тиши, в деревянной караулке Редорта, приводя в порядок всеобщее оружие и не видя ни черного флага, ни трупов на стенах. Пропустил и переговоры Рамонета с Монфором — хотя, говорили, великое это было зрелище. Что, Монфор, мол, съездил за инвеститурой? Как вам по вкусу ваши новые земли, государь Лангедока? Аймерик, смеясь, рассказывал байки — мол, во Франции его встречали, как триумфатора, толпы собирались, чтобы коснуться стремени, восклицали — "Благословен грядущий во имя Господне". А теперь Монфор, сам страшный Монфор готовится отступить.

Друг, жалея, что я ничего не знаю, рассказал мне о переговорах уже после победы. Рассказал, как учтив и любезен был Рамонет. Рассказал, что Монфору показали оруженосца, чудом выбравшегося из осажденного замка — этакий живой скелет, сообщивший, что уже два дня ни капли не пил. Когда ему принесли воды, он выхлебал, не отрываясь, целый кувшин, а потом его начало тошнить. Как хорошо, Господи, сказал Аймерик, сладко вытягиваясь рядом со мной. Был он сильно пьян, да все мы были пьяны — даже те, кто не пил ни глотка. Как хорошо, Господи, сказал мой друг — с огромными кругами под глазами, почти сумасшедший, с одеждой, все еще пахнувшей трупами: привычный, почти незаметный запах. — Хорошо тебе, Джордан? Я надеюсь, что да. Смотри, смотри, Джордан, мы победили его, Монфор уматывает ко всем чертям. Я надеюсь, он тоже скоро подохнет, Джордан. Спокойной ночи тебе, милый, милый мой. Ami charnel.

И я, сперва думавший, что Аймерик спьяну путает мое имя, наконец вспомнил, что Джорданом звали его убитого побратима.

Не я один видел в этом городе мертвецов...

Мертвецы шли с нами, пировали с нами первую настоящую победу, поднимая кубки за столами. Мертвецы наводняли тесные караулки и городские дома, где нам приходилось спать. Их сделалось так много — целое воинство, и этой бешеной ночью, когда почти что до утра горели огни, многие видели их на площадях Бокера, города драков. Странно — едва начнешь после великого дела и великой попойки смеяться, так уже и правда так весело делается, все весело — и Монфор, и победа, и даже то, что встретился мне возле выгребной ямы, куда я пошел по своей надобности, не кто иной, как покойный мой брат Аймерик. Ничего не сказал, постоял малость и исчез, и я подумал без малейшего страха, что у Аймерика-то сегодня не меньший праздник, и у себя в Чистилище ликует Аймерик. Казалось бы, Бокер — не такой уж и важный город; однако пировали мы победу, будто уже овладели всей страной. У меня-то нашлась еще одна причина праздновать: я видел, как выходил из города гарнизон Бокера.

Колонна тощих, черногубых людей, едва тащивших на себе тяжесть собственных доспехов. Все пешие: верно говорят, что коней поели. От лица желтобородого рыцаря — все-таки это оказался Ламберт — осталась одна борода, торчавшая, как сухой веник. Узкую дорожку до ворот в нашей временной стене оставила им густая толпа, но я, мощно орудуя костылем, сумел-таки пробраться как можно ближе. Я заглянул в лица всем — каждому из них, в том числе и покойникам, которых тащили на тряпичных носилках; никто из живых не глядел в глаза, никто не оборачивался. Рамонет запретил бросать во франков грязью, но не смог запретить свистеть. Смеяться не смог запретить. Осоловелые от обезвоживания лица, двигаясь в застывшем воздухе жара и позора, проплывали мимо одно за другим — даже пот не тек, ну надо же, даже пот — и ни одно из них не было лицом Эда. Что за праздник, святые угодники. Не было рыцаря Эда в Бокерском гарнизоне, да и с чего бы ему там быть.

Он давно в Шампани, на севере, в стране, которой почти и нет. И самого его больше нет в моей жизни и никогда не будет.

И еще одно известие, поразившее нас весьма сильно, получили мы по окончании осады. Въезжая в ворота Авиньона, мы уже знали — не так давно, как раз когда франки черный флаг повесили, скончался Папа Иннокентий III. Наш заступник, наш благотворитель. Каким-то станет для нас его преемник — мы и гадать не могли.

Никто не знал, кроме разве что меня и Арнаута Рыжего, спавших с Рамонетом в одной комнате, что ночью наш молодой граф, наш ветеран и герой Бокера плакал. Причем скрытно, что для него было особенно странным, и не будучи пьяным, и не от радости. Не знаю, плакал по Папе Иннокентию ли, единственному, в чьем лице мы видели Петра и кто сам не так давно заплакал при виде Рамонетова горестного лица — или по себе, которого понтифик благословил на бой. По нашим надеждам остаться в мире с Небесами и с самими собой.

Мы с рыцарем Арнаутом, конечно же, лежали тихо и не спросили о причине. Рыцарь Арнаут даже всхрапывал для убедительности, блестящими глазами глядя в раскрытое ночное окно.

* * *

Пока рыцари под Бокером торжествовали победу, пока Авиньон, Рамонетова ставка, принимал новые отряды, стекавшиеся со всего Прованса и даже от самого ле-Пюи, Монфор, не теряя времени, пустился к Тулузе. Не о чем спорить — тут ему удалось обскакать Рамонета: может, оттого, что ненависть лучше подгоняет в пути, нежели даже тревога и любовь. Оставив больной бокерский — то есть бывший бокерский — гарнизон в Ниме, впрочем, принявшем ламберовых франков с неохотою, Монфор с чудовищной скоростью, пятьдесят миль в день, ломанулся в Тулузу. Тулуза, как всегда, представала перед ним сердцем заговора, осиным гнездом, откуда вечно происходили всякие его напасти. Через четыре дня — неслыханный срок — его запылившиеся стяги уже запестрели на Кастрской дороге, и взволнованная делегация консулов, еще не знавших исхода Бокерского сражения, уже ожидала за воротами Сен-Этьен. Недолгая, но яростная перепалка, каменно-покорные лица консулов, да и что можно ответить на такие слова, совершенно, в сущности, правдивые слова: "Предатели, вы всегда ненавидели меня, вы сносились у меня за спиной со своим Раймоном"? Конечно, не любили. Конечно же, сносились. Не ответишь же такую правду в нависающее, изрыгающее гнев франкское лицо — сверху, потому что не спешился Монфор навстречу своим верным подданным, тулузцам, так верноподданнически вышедшим ему навстречу. Даже по-провансальски заговорил Монфор — вот как сильно желал, чтобы тулузцы его поняли.

— Значит, вы — делегаты? Важные консулы верного, такого преданного мне города?

— Да, мессен, мы явились вам навстречу, чтобы всячески выразить покорность Тулузы и отрицать лживые обвинения, которые, быть может...

— Заткнись, борода, — роняет Симон, грязный, потный, со стекающими из-под кольчужного капюшона темными струйками. Вигуэр обводит языком губы, пальцем невольно творя возле сердца малое крестное знамение. Бог Ты мой, этот Монфор дьявол, а не человек — что он еще задумал?

— Вы думаете, вы — эти чертовы консулы? — голос Монфора негромкий, глаза его — как белые щелки. — Я вам скажу, твари, кто вы есть. Вы — заложники от Тулузы. Возьмите их.

И голоса не повысил. Яростный выкрик из-за плеча — "Брат, вы не поступите так" — никак сам Гюи Монфор вступается, никак даже он не ожидал? Но уже глотают дорожную пыль двадцать отцов города, все как один седые и почтенные, катаются по земле бархатными животами, не в силах стряхнуть с себя монфоровых солдат. Эн Матфре еще пытается что-то говорить, с хрустом выворачивая шею — что-то унизительное, спасительное, что срывается в проклинающую божбу, когда в исхудалый консульский бок врезается солдатское колено... Франк сидит у него на спине, закручивая за спиной его заломленные руки и спеша успеть, успеть — остальных уже волокут в Нарбоннский замок, остальных уже повели, и можно ли будет прибрать себе, к примеру, хорошие башмаки этого старика?.. Краем уха кто из консулов, может, еще и слышал, как Монфор отдает приказания — всем клирикам войска, даже епископу, ехать в город и собирать народ на общий сход здесь, за стенами; собирать всех, всех, кроме разве что женщин и детей — говорить об условиях мира, об искуплении предательства, о заложниках. Но с другой стороны, что тут можно расслышать, когда тебе руки ломают и когда ты никак не можешь поверить, что с тобой происходит нечто настолько скверное и неожиданное.

Нищета, нищета. Нечто настолько же близкое к Богу, как и святость. Нищета целого города, огромной Тулузы, взывала к милосердию Божьему стократ сильнее, чем любая справедливость, любая жажда. Почти все консулы, да что там — просто видные граждане, собрались теперь в темнице Нарбоннского замка, в темноте подземелий тысячелетнего форта. Собрание под стенами оказалось ловушкой, почти всех, кто явился, взяли заложниками, город крепко пожгли и разграбили — два квартала почти целиком сгорело! Хорошо еще, немногие из монфоровых наемников успели пробраться в за стены — нашлись умные тулузцы, не спешившие выходить к южным воротам, медлившие в городе и вовремя спохватившиеся, при первой же тревоге. И вот уже нет различия меж мирными людьми и воинами, уже ничего не разобрать от дыма — это из Ремези, это госпитальерский квартал горит — главное, чтобы когда они двинутся к центру, наши женщины не сробели: не уступать им ни пяди земли! Пускай наши хватают что попало — камни, колья, кухонную утварь — пусть кидают из окон им на головы, а кто может — пусть бежит с ведрами в Жуз-Эгю, квартал горит, от него может заняться весь город! Время сухое и жаркое, время опасное, все, кто может бегать и плохо дерется, пускай бежит туда: там женщины передают воду по цепочке, наполняют ведра в колодцах, сите горит! Тушите сите!