Узкие врата

Я буду верным слугой".

— Эй, слышь, Эрих. Я ложусь спать.

— А-а. Ложись. И не называй меня "Эрих", — запоздало возмутился он, отрывая взгляд от окна. Как ни странно, он правда успокоился. В мире есть братья, в мире есть рыцари. И есть то, чего они взыскуют. Почему бы в этом же мире не быть и некоторым другим людям? Наверное, это тоже зачем-то надобно...

— Ладно, Эрих. Не буду... Кстати, ты, пока я буду спать, подумай над посольскими делами. Тебе придется там говорить, ты же у нас более... хм... обаятельный, и синяков, опять же, не имеешь под глазами.

— Хорошо.

— И разбуди меня через два часа. Понял? Повтори легенду, которую мы придумали для посольства, чтобы там не позориться. Про двух студентов-историков, пишущих работу о падении Галльской Империи.

Алан не ответил, только кивнул. В вагоне было не по-апрельски душно, он раскачивался из стороны в сторону, будто собираясь сойти с рельсов. Юноша положил неприкаянную голову на рюкзак, на сцепленные замком руки, и стал думать о брате. Думать о брате, хотя последнее время эти мысли приносили только безысходную боль... Да еще — желание спешить. Метаться во все стороны... Спешить... Бежать... Может быть, даже совсем в другую сторону...

Лоб был мокрым от жары — из окна как раз на голову падала солнечная клякса. В уголке рта тоже скопилась влага. Ал слизнул солоноватый пот, не разлепляя глаз, тяжелая духота, лучше бы на воздух... С тяжелой головой, с мокрой прядочкой, прилипшей наискось на лоб, он и не заметил, как уснул.

...Алан шел по вагонам, стремительно шел сквозь поезд, ставший неожиданно легким, звеняще-прохладным вместо душной жары. Он спешил. И поезд тоже спешил, колеса, звеня, перестукивали под дрожащим полом, вагон чуть мотало из стороны в сторону. В тамбуре пахнуло ветром и чем-то еще, безумно знакомым, как в — но нет времени, не поймать — раздвижные двери глухо клацнули за спиной Алана, он очутился в дребезжащем пространстве междувагонья. По ногами ходили и сжимались железные гармошки. Ал стремительно просвистел сквозь последний — вернее, первый, он шел по ходу поезда — вагон, просвеченный насквозь через необычайно ясные, росяные стекла... Через клеть белого света рванул на себя последнюю дверь, в кабину машиниста. Я все-таки успел? Или нет? Скажи мне...

И тот, кто вел поезд, чей силуэт плотно темнел на фоне ветрового стекла, распрямился. Разогнулся от своих приборов и рычагов, от касания его большой — очень большой — руки завопил отчаянный гудок, раскатываясь по полям, прорезая рассекаемый воздух — уаа-ау!.. И в этом крике боли, изданном поездом — железное тело его, не в силах совладать с движением, неслось вперед — он заорал от страха, поезд заорал от страха — машинист повернулся к Алану лицом. Узкое, слегка перепачканное гарью, не то — машинным маслом, а поверх — пыль... Но машинист улыбнулся, и Алан заорал ненамного тише поезда, отшатываясь прочь, в дверь — потому что машинист был сам дьявол.

...Алан оторвал от рук потную, напеченную солнцем голову, тяжело дыша, отер пот. Он не мог понять, в самом деле он кричал — или только во сне. Отголосок гудка электрички еще затихал за окном, но Фил спал — значит, на самом деле крика не было. Горское семейство на соседней скамье о чем-то озабоченно гомонило. Неподалеку хихикали, стреляя глазками, две девчонки с синими скаутскими галстуками. Алан прижал раскрытую ладонь к сердцу, стараясь успокоить дыхание — и не успокоил. К счастью, он не запомнил лица того, но улыбку... Так страшно ему давно не было. А может, и никогда.

И это именно страх, ни с чем не связанный, идиотский и необъясимый, подбросил его с места, как пружина. Поспешно оглядевшись, Ал затолкал в клапан рюкзака последние следы проживания — пакет из-под бутербродов, платок, которым Фил отирал со лба пот... Поезд, уже бурча что-то насчет невнятного названия станции, — то ли Зануда, то ли Забота — отчетливо замедлял ход. С сердцем, стоявшим в горле комком — только бы успеть, прочь отсюда, скорее — Алан тряхнул Фила за плечо. В другое время он никогда бы этого не сделал, но сейчас у него был другой страх, а по сравнению с этим драконом недовольство Фила и потенциальная ссора были просто червячками.

— Эй! Фил! Вставай! Мы выходим!

Что-что, а моментально включаться в ситуацию Фил умел. Тут же открыв совершенно осмысленные, свежие глаза, он стремительно спустил ноги с лавки, зашнуровал ботинки двумя быстрыми движениями, подхватил рюкзак раньше, чем толстые двери в тамбуре поползли в стороны. Оба юноши — полностью готовый к битве и горящий от возбужденного страха — вывалились на платформу, залитую послеполуденным светом, до того, как Фил успел до конца понять, что же происходит.

Поезд за спиной, набирая ход, уже поволок по рельсам свое пыльное тело. Фил сморгнул мутными спросонья глазами — в них отражалась серая глыба асфальтовой платформы, за ней — чахлые деревья, березы, что ли, клонящиеся под теплым ветром. Здесь что-то не наблюдалось не только огромного Гардвигского вокзала со стеклянной крышей, но и простых стояков, доски с названием станции.

— Эрих... Это что? Почему мы здесь вышли?

Алан, закончивший возиться с поясом рюкзака, поднял голову. Внезапный ужас, погнавший его прочь из поезда, отпустил так же быстро, как и накинулся, и на смену ему пришла сосущая безнадега. Ну, все, сейчас начнется, тоскливо подумал он, роняя руки. Если бы была железная оградка вокруг платформы, Ал бы к ней привалился спиной. Но на этой крохотной станции — как ее там, Зараза, Зануда — даже и оградки не было. Только крутая платформа, а за ней — березки. А с другой стороны — жалкая горстка домиков, рассыпанных по холмистой зелени.

Фил, начавший наконец осознавать, что произошло что-то в самом деле незапланированное, жутковато сощурил глаза. От омерзения к себе Алану захотелось исчезнуть.

— Эрих. Отвечай. Какого Темного мы здесь вышли?

— Я... Могу объяснить, — выговорил Алан, слыша свой голос как бы со стороны и поражаясь, какой же он тонкий и писклявый. Ничего он, кажется, уже не мог объяснить, особенно под этим взглядом; и только осознав, что испытывает самый настоящий, препозорнейший страх, он наконец встряхнулся. Ему страстно захотелось дать этому гаду между глаз. Проклятье, сколько же можно стоять перед ним, как перед отчимом с ремнем в руке, и трястись, и бояться открыть рот, и... Ал почувствовал внезапный прилив горячей симпатии к деятелям контрреформации. Знай он наверняка, что первый Президент Карл Эквалит хоть чуточку похож на Годефрея Филиппа из ордена Сверденкрейцеров, он приветствовал бы мятежных дворян как родных братьев... Может, даже расцеловал бы их предводителя.

— Я могу объяснить. На это были причины.

— Причины? — Фил скрестил руки на груди. Вот так бы его увековечить в бронзе и поставить на платформе станции Заноза, в назидание всем проезжающим. Если бы нужно было изваять скульптурную группу аллегорических фигур, лучшего кандидата для статуи Презрения и найти невозможно. Алан в ответ тоже скрестил руки на груди, хотя от прилива адреналина эти самые руки слегка не слушались, и выдавил со всею ненавистью к филам мира сего, на которую был способен:

— Представь себе, были причины. Мне приснилось, или даже было видение, что этот поезд... Что с него надо срочно сойти. Вот.

И пусть делает теперь, что хочет. Убить, наверное, все же не убьет, а вообще плевать я на него хотел.

Солнце светило Алану в глаза, в них уже начинали плавать зеленые пятна, но он старался даже не сморгнуть. Как в детской игре "в гляделки" — кто кого пересмотрит.

Фил смотрел на него долго, пристально, словно бы изучая новое явление природы — чрезвычайно интересное, хотя и отвратительное, вроде двухголовой кошки. Не сказал он, как ни странно, ни слова. Он вообще не знал, что ему с этим делать.

Ударить его по зубам? Или кулаком в живот? Дать хорошую оплеуху, такую, чтобы идиот покатился с ног и разбил об асфальт свою цыплячью голову? Бить его по глупой роже, долго, со всех сил, пока тот не изойдет соплями?.. Бесполезно, не поможет. Да и не мог Фил его больше бить после того раза, не мог — и все. Таких нужно разве что убивать насмерть, потому что ничто другое их не изменит. А убить его он тоже не мог... Признаться честно, и не хотел. Потому что если и это окажется бесполезно, то мир — это очень глупое место, и на него останется только наплевать.

Фил только некоторое время смотрел на своего спутника, дыша носом, а потом развернулся, прищурился на сутулые спины домишек внизу. Бросил через плечо:

— Пошли. Надо найти кассу, узнать расписание на Гардвиг.

...Кассы возле платформы не было. Как не было ее и по другую сторону. Как не было даже мало-мальски приличного спуска — пара асфальтовых ступеней без перил, одна посередине расколота тонкой кривенькой березкой, проросшей сквозь камень... Ветки деревца уже опушились полупрозрачными листиками, молочно-зелеными, клейкими от сока. Двое юношей — черный впереди, светлый — сзади, едва поспевая за старшим — неловко спустились, придерживая деревцо за ветки, и заковыляли по рельсам. Неподалеку, возле поворота вниз, на деревню, виднелась белая будочка смотрителя — на нее-то и держал курс безмолвный Фил, широкими шагами перемахивая по шпалам — через одну. Алан топал за ним, спотыкаясь — в отличие от Фила в туристских высоких ботинках, он был обут в легкие белые кроссовки на резиновой подошве, и изо всех сил постарался не выругаться, ударившись большим пальцем ноги о шпалу. Похоже, на этой станции нечасто высаживались — по обеим сторонам от высокой платформы зеленела молодая непримятая трава, сквозь нее поблескивал гравий. Фил впереди уже легонько постучал в белое обиталище смотрителя, приоткрыл дверь внутрь, сначала засунул туда голову, что-то негромко спрашивая, потом высунулся, ярко освещенный солнцем, махнул рукой — так можно было бы собаку подзывать.

— Эй! Сюда. Слышь?

И исчез в домике. Теперь он меня и Эрихом не зовет, мрачно подумал Алан, дергая на себя ручку невысокой двери. Теперь я для него вообще не существую. Ладно, плевать. До чего же гномские избушки у этих смотрителей...

Фил обернулся от стола, покрытого желтоватой газетой. На стене среди рамочек с какими-то правилами и бормочущих черных динамиков висел плакат с черноволосой девицей, изогнувшейся в надменно-непристойной позе. Плакат был засижен мухами. А занавеска на окне была в голубой горошек, и на ней колыхалась под сквозняком пришпиленная бумажная иконка. Архангел Михаил, кажется. Пахло бумагой, крашеными стенами и конторской бедностью, так тесно смешавшейся с запахом бедности деревенской, что хотелось реветь.

— Не, ребята, сегодня точно не уедете, — хозяин избушки, воткнув наконец вилку старого электрического чайника в розетку, уселся обратно на продавленный стул. — Да как вас вообще сюда занесло? У нас в Заставе только Сен-Винсентская и останавливается, и то по воскресеньям. Эта шла по воскресному расписанию, потому что вчера ее отменили, а вообще у нас все приличные электрички мимо свищут. Разве что вы с товарняком договоритесь. Тут должен Гардвигский в восемь вечера стоять, может, подкинет обратно до Винсента, а оттуда уж вы куда хотите уедете...

Алан плюхнулся на табурет и потерянно уронил руки на колени.

Маленький смуглый старичок, совершенно лысый, но с висячими усами, кажется, давно исстрадался без общества. Похоже, он был наполовину окситанец, судя по акценту — а окситанцы, они народ общительный, им сидеть сутками в пристанционном домике хуже, чем в гробу лежать. Недаром поговорка есть — "нервный, как окситанец"... Вот и сейчас смотритель суетился не без радости, сыпал заварку прямо в щербатые чашки, зачем-то — наверное, для важности — надел на макушку синюю железнодорожную фуражку с кокардой, поправил налево, направо, снова снял. Дружелюбия ему было не занимать... Вот только кому от этого хорошо, скажите на милость?

— Эй, парень, кто ж так тебя? — присвистнул он, рассмотрев наконец желто-лиловую раскраску Филова лица. Тот отмахнулся, неучтиво что-то бормотнув, вроде "Да так... Было дело...", на что получил выдающуюся в своем роде рецензию:

— Ну, я надеюсь, ты в долгу тоже не остался? Навалял им по первое число? Вот и хорошо, вот и правильно, сколько их там было-то — хоть не меньше троих? Больше? Ну, хвалю, молодец-парень, а к гуле-то сырое мясо прикладывай, помогает...

Это был первый случай за три дня, чтобы фингал прибавил Филу привлекательности. Невольно проникаясь приязнью к боевитому старичку, отважный Годефрей затюкал ложкой в бокале, пытаясь растолочь кусковой сахар. Локтями он опирался на стол, и, кажется, чувствовал себя вполне уверенно, намереваясь вытянуть из смотрителя как можно более полезной информации. На Алана он даже не смотрел, не приглашал к столу, будто того и не было.

— Эй, белобрысый, давай и ты присаживайся, — старичок приветливо кивнул на третий бокал на столе. Алан помотал головой, максимально вежливо улыбаясь. Нет уж, сэр Фил, я как-нибудь в уголке посижу... Раз вам не угодно мое общество.

А главное, зачем это все? И почему, Господи Боже, почему было так страшно?.. Может, Аланчик, ты и в самом деле просто — идиот?..

Прокашлявшись, один из динамиков на стене ожил и что-то начал вещать высоким женским голосом. Старичок смотритель вскочил так резко, что продавленный стул полетел на пол, схватился за черненький ящичек микрофона — или это называется "рация", как бы то ни...

— Двести четырнадцать — тридцать два! Эр — два-один-четыре, три-два, Сен-Винсент-Гардвиг... Приостановлено движение на участке пути Застава-Гардвиг, на запасной путь...

И только минут через пять лихорадочных переговоров, с трудом продираясь через лес цифр и треск динамика, Алан наконец доподлинно понял — нет, увидел, что же произошло. В четыре с лишним часа пополудни электричка на Гардвиг, не доезжая до города двадцати километров, сошла с рельсов. Поезд, уносивший в солнечную даль горское семейство с большими сумками и пару длинноногих девчонок-скаутов в белых шортах, — под этим самым поездом только что взорвался железнодорожный мост через речку Гардстрейм.

...Минут десять Алан сидел как в тумане. Потом он с трудом осознал — сквозь новую пелену липкого ужаса и непонимания — что Фил придерживает ему рюкзак, помогая просунуть руки в лямки.

— Давайте, давайте, молодежь... Не до вас сейчас, уж извиняйте, — дедуля-смотритель, едва ли не выталкивая их прочь коричневыми жилистыми руками, тряс головой и хватался за все свои аппаратики сразу. На улице Ал сразу споткнулся о рельсу и чуть не упал. Что-то поймало его за плечо, и тот сквозь толстую стену настоящей паники, поднимающейся изнутри тугой волной (мама, при чем тут я? При чем тут мы, мама, мамочка?) увидел, что это была Филова рука. Крепкая... Очень мокрая, от нее даже на куртке осталось влажное пятно.

— Ал...

— А?

Он даже не заметил, что его в кои-то веки назвали по первому имени.

— Я не знаю, как ты это сделал... Но ты оказался прав.