Проклятие Раду Красивого

Такие женщины в гарем Мехмеда ещё не попадали. Были те, что умели танцевать, играть на музыкальных инструментах, петь, но таких, чтобы могли вести умную беседу даже о политике... нет, таких там не знали. Вот почему султан, которому тогда не исполнилось ещё и тридцати, смотрел на свою сорокалетнюю пленницу, как на величайшее сокровище.

Думаю, что Мария сразу же дала понять Мехмеду, что согласна считать его своим господином, только если сама станет госпожой для него, и будет продолжать жить так, как привыкла. Поэтому-то султан оставил ей всех её служанок и все вещи, а когда эта "госпожа" прибыла во дворец в старой турецкой столице, то поселилась в отдельном павильоне гарема.

Первоначально Мехмед велел строить этот павильон вовсе не для Марии. Здание строили по просьбе всех жён и наложниц, ведь после взятия Константинополиса число женщин в гареме увеличилось, и они жили довольно тесно. Султан обещал им, что позаботится об их удобстве. Женщины так ждали окончания строительства. А затем Мехмед взял и отдал это здание Марии. Гарем взвыл! И с редким единодушием возненавидел новую возлюбленную своего господина. Вот почему Мария ни разу не встречалась с остальными женщинами Мехмеда.

Чтобы не искушать ненавистниц, новый павильон и некоторую часть гаремного сада, примыкавшую к этому зданию, огородили высокой стеной. И вход в отгороженную часть сделали такой, что он никак не сообщался с женской половиной дворца. Даже гаремные евнухи к новой наложнице не заглядывали.

Отдельный вход появился и затем, чтобы Мария могла нарушать правило, соблюдавшееся в остальном гареме очень строго. Она принимала у себя посланцев от своей многочисленной итальянской и греческой родни, а ведь эти посланцы являлись мужчинами. До сих пор считалось, что мужчина в гареме может быть лишь один — султан, и вот теперь началось ниспровержение устоев. А раз уж к Марии могли приходить такие гости, то я не удивился, когда султан вдруг привёл к ней в гости и меня.

Он предупредил, что придётся говорить по-гречески, потому что эта женщина не знала турецкого, а Мехмед не знал итальянского, однако меня подобное обстоятельство ничуть не смущало. По-гречески я говорил куда лучше свого повелителя.

Меня волновало другое... Зачем эта встреча? Ведь я знал, кто такая Мария, а Мария, конечно, уже слышала обо мне. Неужели, султан решил устроить себе изысканное развлечение и стравить двух своих возлюбленных, которые слишком умны и образованны, чтобы опускаться до низкопробной брани, но наверняка пожелают уязвить друг друга?

"Ты ждёшь интересного зрелища, Мехмед? — мысленно спрашивал я. — А если мы с Марией не станем обмениваться колкостями? Ведь нам с ней нечего делить. Она — женщина, а я — нет. Мы удовлетворяем две разные страсти своего господина. Целиком он никогда не станет принадлежать никому. Так зачем же ссориться?" И всё же нельзя было угадать наперёд, как поведёт себя Мария, даже если поймёт, что между мной и ею нет соперничества. "А вдруг эта женщина пожелает подшутить надо мной в угоду султану?" — спрашивал я себя, поэтому шёл на встречу с опаской.

К тому времени уже настала осень, но дни оставались тёплыми, и в саду даже не отцвели все розы, поэтому новая обитательница гарема предпочитала проводить дни не в павильоне, а рядом — на лужайке, застланной коврами.

Итальянка сидела там вместе со своей женской свитой и вышивала, но я, едва увидев их, понял, что всем этим женщинам сидеть на земле не очень-то привычно. Они предпочли бы кресла, но Мария, получившая столько уступок от Мехмеда, наверняка желала показать, что тоже готова в чём-то уступить, и потому училась сидеть по-турецки.

Как только мы с Мехмедом показались возле лужайки, женщины поспешно встали, поклонились, согнувшись пополам, а Мария, почти не кланяясь, произнесла по-гречески:

— Приветствую великого султана, владыку двух частей света и двух морей. Я счастлива, что ты почтил своим посещением эти покои.

— Приветствую тебя, достойнейшая из женщин, — ответил Мехмед также по-гречески. — Надеюсь, ты в добром здравии и всем довольна?

В тот день Мария не могла жаловаться или просить, даже если имела некие нужды. Она ясно видела, что султан привёл с собой гостя, то есть меня, так что ей ничего не оставалось, кроме как произнести:

— Благодаря твоей милости, мой господин, я ни в чём не нуждаюсь. Прошу тебя — садись и позволь мне быть гостеприимной для тебя, а также для человека, которого ты ко мне привёл.

Служанки тут же принялись убирать с ковров вышивальные принадлежности, очевидно, намереваясь принести вино и яства, а Мехмед оглянулся на меня и чуть подтолкнул в спину, заставив выйти вперёд:

— Это Раду — мой добрый друг.

Я улыбнулся, произнёся по-гречески:

— Приветствую тебя, деспина кира Мария. Я много слышал о тебе и вот, наконец, удостоился чести увидеть.

Пусть Трапезунда как государства уже не существовало, но всё же Мария оставалась вдовой трапезундского правителя — деспота — поэтому я назвал её так.

— Я тоже много слышала о тебе, Раду, — сказала она, протягивая мне руку, которую мне следовало поцеловать.

— И что же деспина кира Мария слышала обо мне? — лукаво спросил я, притронувшись губами к её пальцам, унизанным кольцами.

Мехмед, уже успевший пройти на ковры и усесться там, среди подушек, шутливо сказал по-турецки:

— Раду, не шали.

Мария не поняла слов фразы, но поняла смысл, поэтому непринуждённо пояснила:

— Мне говорили, что Раду не просто друг, но и доверенное лицо великого султана, посвящённое во многие тайны.

С таким утверждением я не мог не согласиться:

— Это правда.

Теперь мы уселись на коврах все втроём и продолжали беседу, а перед нами уже поставили низкий столик, на котором уместился кувшин с вином, три чаши и блюдо со свежими фруктами.

— Это вино прислал мне мой брат Никколо, — сказала Мария, угощая султана и меня.

Поскольку напиток оказалось некому пробовать на случай, не отравлен ли, первым выпил я, а затем Мехмед.

Причмокнув, султан взял с блюда персик, чтобы закусить, и сказал.

— Хорошее вино.

— Мой брат Никколо будет рад узнать, что оно понравилось великому султану, — ответила Мария сладким голосом и добавила. — Я даже уверена, что Никколо мог бы прислать целый корабль такого вина только ради того, чтобы оставаться у тебя в милости, мой господин.

Семья Гаттилузио в лучшие времена владела тремя островами в Средиземном море, но когда султан стал подчинять себе греческие государства, одно за другим, то позарился и на острова. У семьи Гаттилузио остался лишь один из трёх — самый большой — остров Лесбос, поэтому, когда Мария Гаттилузио оказалась в гареме Мехмеда, её семья сочла такой поворот событий не бедой для себя, а благом.

Мария стала чем-то вроде посла, постоянно присутствовавшего при султанском дворе, так что ей было неприятно услышать от Мехмеда:

— Вино твоего брата мне не нужно. Мне вполне достаточно той дани, которую он мне платит.

Султан сейчас говорил о политике без всякого удовольствия — он пришёл к Марии не за тем! Да и мне беседовать о политике не хотелось, поэтому я вопреки недавнему предупреждению решился на шалость и спросил:

— А Никколо Гаттилузио является правителем Лесбоса?

— Да, — ответила Мария, не понимая, куда я клоню.

— Я читал об этом острове. О его древней истории, — сказал я. — И читал стихи поэтессы Сапфо, благодаря которой это место прославилось.

Сапфо прославилась, воспевая чувственную любовь между женщинами, поэтому упоминание о ней могло показаться неучтивым для Марии, которая являлась христианкой — ведь отношение христиан к таким вещам известно!

Однако Мехмеду моя выходка понравилась, а Мария, видя это, не стала проявлять неудовольствие. Она улыбнулась и спросила меня:

— А стихи Алкея ты читал?

— Того поэта, который был влюблён в Сапфо? Да, — ответил я небрежно. — По-моему, стихи хороши. И не только те, что обращены к Сапфо.

— О да, — кивнула Мария и добавила. — А ведь это Алкей первый провозгласил, что истина в вине.

Итальянка взяла кувшин с вином, которое прислал её брат, чтобы снова наполнить чашу Мехмеда и мою, однако снова сделать своего брата центром разговора ей не удалось. Беседа всё больше напоминала не разговор о политике, а философский спор.

Сейчас мы трое — Мехмед, Мария и я — уподобились древним грекам, любившим устраивать пиры, во время которых гости, разлегшись на особых ложах и держа в руках чаши с вином, вели философскую беседу. Мы делали то же самое, но только в иной обстановке — восточной.

Мехмед уже не сидел, а полулежал на коврах, удобно подложив себе под бок подушку-валик. Мария тоже полулежала, опершись локтем о такую же подушку. А я сидел на пятках, потому что много говорил, а это неудобно делать лёжа. И прекращать говорить не собирался. Мне хотелось порассуждать об Алкее.

— Интересно, — лукаво начал я, — когда же Алкей обнаружил, что истина в вине? Когда Сапфо отвергла его ухаживания, и он заливал вином свою досаду?

— Досаду? — удивилась Мария. — Разве отвергнутый влюблённый испытывает досаду? Обычно в таких случаях приходит отчаяние.

— А почему Алкею следовало отчаиваться?— я пожал плечами. — Ведь Сапфо отвергла его не ради другого мужчины. Она предпочла Алкею своих учениц. Это не прискорбно, а досадно. Да, досадно!

— Ну... даже если так, — Мария тоже пожала плечами, — то Алкей досадовал не слишком долго, потому что утешился в любви к своим ученикам.

— Я знаю, — ухмыльнулся я.

— Почему ты усмехаешься, Раду? — снова удивилась Мария. — Неужели, Алкей кажется тебе странным? Но ведь все мы знаем, что в те времена любовь, которую он питал к ученикам, была в порядке вещей.

Я даже не поверил, что моя собеседница так легко попалась, введённая в заблуждение моей ухмылкой. Мария, зная о моей связи с Мехмедом, решила упрекнуть меня в том, что я не одобряю связей Алкея? Ха!

— Да, — отвечал я. — Поведение Алкея мне кажется странным, но совсем по другой причине. Я удивляюсь, что он мог поставить любовь к Сапфо выше любви к своим мальчикам. Уж ему-то следовало понимать, что возвышенная любовь, достойная поэта, гораздо естественнее проявляется в соединении двух мужских начал, а не в соединении мужчины с женщиной.

Мария, видя, что уколоть меня не получилось, решила меня похвалить:

— О! В этих словах мне слышатся высказывания из диалогов Платона? Ты читал его?

— Конечно, — ответил я.

Не случайно мне ещё в четырнадцать лет по повелению султана начали преподавать греческий язык. Мехмед хотел, чтобы я смог прочитать Платона, то есть уяснить себе философию любви между мужчинами, а также между мужчинами и мальчиками.

Теперь же султан, услышав про Платона, загадочно улыбнулся, а мне подумалось, что я могу позволить себе ещё одну выходку:

— А что деспина кира Мария сама думает о Платоне?

Итальянка, конечно, не могла отозваться о Платоне плохо, поэтому она, на мгновение задумавшись, произнесла:

— Он очень интересно пишет. И сама речь его прекрасна, но тебе известно, Раду, что я христианка...

— Я тоже христианин! — воскликнул я. — Я тоже! И потому мне известно, что отцы церкви весьма уважают Аристотеля, который был учеником Платона. И, кстати, если мне не изменяет память, Аристотель некоторое время жил на прекрасном острове Лесбосе. Это время, конечно, не прошло даром!

— Философия Аристотеля это несколько иное, — заметила Мария. — Он перенял от Платона не всё.

— Всё, — возразил я. — Ведь именно от Аристотеля его ученик Александр Македонский узнал о любви, про которую говорит Платон. Значит, Аристотель в своё время тоже научился у Платона многому.

Мария снисходительно усмехнулась:

— Нет, Раду. Аристотель перенял от Платона не всё. И у Аристотеля не было любовной связи с Александром. Ты же намекаешь именно на это? К тому же известно, что Александр увлёкся не учителем, а своим товарищем Гефестионом.

Я не унимался:

— Но кто поведал Александру, как следует себя вести, чтобы возникшая любовь к Гефестиону не обесценилась? Разумеется, это сделал Аристотель!

— Это мог быть и не Аристотель, — Мария покачала головой. — В древней Македонии связь между мужчинами не являлась редкостью.

— Но я вижу здесь явное влияние Платона, — настаивал я. — Александр любил Гефестиона, но всегда обижался, если получал предложение купить или принять в дар красивых мальчиков. Александр обижался потому, что прекрасно видел различие между любовью, которую ценил Платон, и обычной похотью. Те, кто предлагал Александру мальчиков, не понимали этой разницы.

— Но как это связано с Аристотелем? — спросила Мария.

— Насколько я могу судить, читая греков, — начал рассуждать я, — любовная связь учителя с учеником во многих случаях становилась частью обучения. Так почему бы Аристотель и его ученик Александр не могли, сохраняя тайну, быть...

Наверное, другая женщина на месте Марии ещё в начале подобной беседы смутилась бы и покраснела, но эта итальянка давно разучилась смущаться и краснеть, поэтому лишь рассмеялась мелодичным смехом:

— Ты выдаёшь желаемое за действительное, Раду.

— Нет, это отцы церкви выдают желаемое за действительное, когда говорят, что Аристотель жил в соответствии с христианской этикой! — воскликнул я. — Всем известны воззрения Платона. И вы не станете спорить, что Александр Македонский разделял воззрения Платона. Так возможно ли, чтобы Аристотель, который был учеником Платона и учителем Александра, любил только женщин или вообще никого!?

Теперь уже смеялся и Мехмед:

— Он переспорил тебя, Мария. Или ты скажешь, что я тоже выдаю желаемое за действительное?

— Как я могу спорить с великим султаном, — ответила она, но без всякой досады. Мария была слишком умна, чтобы огорчаться из-за проигрыша в шуточном споре.

Что касается меня с Мехмедом, то мы через некоторое время попрощались и ушли, но не успел я спросить, можно ли мне удалиться к себе, как султан решительно повёл меня в свои зимние покои.

Мы только оказались там, и слуга ещё не успел закрыть за нами дверь, а Мехмед уже сжал мою голову ладонями и поцеловал меня в губы долгим поцелуем.

— Мой мальчик, — через некоторое время шептал султан, в нетерпении раздевая меня. — Мой прекрасный умный мальчик. Я так доволен тобой сегодня. Так доволен, — он повторял это весь остаток дня, но я знал, что на ночь мне не повелят остаться, потому что ночь принадлежит Марии.

* * *

Кажется, именно после той вольной беседы у меня возникла одна довольно странная мысль. Мне подумалось, что есть ещё один хороший способ отомстить Мехмеду — сделать то, чего султан никогда по своей воле не допустит — не допустит, чтобы я обладал им так же, как он обладает мной. Я задумывался о чём-то подобном и год назад, но тогда хотел оказаться у султана за спиной лишь затем, чтобы всадить в эту спину нож, а теперь всё было иначе...

Почему у меня вдруг появилась такая мысль? Даже не знаю. Наверное, так проявилось моё взросление, ведь то, что происходило между Мехмедом и мной, являлось не просто отношениями учителя и ученика, а отношениями старшего с младшим, и если я захотел нарушить порядок, значит, перестал мириться с ролью младшего.