Монастырь

"Кто он? Сколько ему лет?"

"Терапевт. Тридцать пять".

"Женат?"

"Разведен".

"Не слишком стар для тебя?"

"Нормально".

"Наверное, ты ищешь в мужчинах отца..." — тут собеседница умудренно вздыхала.

В другой раз и другой женщине я рассказывала, что в пятнадцать лет меня изнасиловали, поэтому я фригидна. Меня снова жалели и советовали пойти к психологу. Однажды я придумала, будто три года жила с мужчиной. На момент рассказа мы якобы месяц назад расстались. Якобы я хотела ребенка, а он не хотел. Как и ожидалось, мне воодушевленно сообщили, что я еще молодая и обязательно найду хорошего парня. Причем посоветовали выбирать из тех, кто попроще. Я вживалась в роль обманутой и слабой, и сохраняла неподдельную серьезность. Наверное, я сама сочувствовала мифическим девушкам, которых рождало мое воображение. Фантазировалось мне легко. А вот родить реального ребенка ощущалось как фантастика. Я не могла представить свое тело в качестве среды для взращивания тела другого. Беременных женщин я воспринимала словно представителей иного вида. Дети внешне часто мне нравились, многие даже тянулись ко мне, но остаться надолго с таким существом для меня было еще страннее, чем с мужчиной.

Часто меняя работу, компании и города, обвинений во лжи — за счет несовместимости рассказов о мнимых страданиях — я так и не услышала. Мне верили, как когда-то граф-шизофреник верил в созданную мной принцессу. Похоже, женщины хотели, чтобы существовала девушка вроде меня — с жизнью заведомо хуже, чем складывалось у них. Триумфом обмана стала история про алкоголика. Я любила его за нереализованный толком талант музыканта и, конечно, жалела. К счастью, он меня не бил. Но заявляясь в подпитии, иногда среди ночи, устраивал бурные сцены. Кричал, как ему плохо живется, и какая плохая я. К утру все заканчивалось слезливыми признаниями в любви. Он засыпал, дыша на меня перегаром, а я не могла сомкнуть глаз. Иногда, правда, если было выпито много, он засыпал сразу, чуть ли не на пороге. Как-то он захрапел в кресле, которое стояло напротив телевизора. В тот вечер шел хороший фильм, я очень хотела его посмотреть, но боялась, что мой пьяница проснется и опять устроит истерику. Утащить в постель я его не могла — слишком тяжелый. В общем, с огромным риском я все же нажала на кнопку... и что бы вы думали? (в этом месте рассказа я делала эффектную паузу) Полтора часа яркого изображения и звука ничуть не нарушили его сон. Больше того, из кресла он не выбрался до утра.

Разогретые моей откровенностью, женщины — я обычно общалась с теми, кто старше меня, — принимались рассказывать о мужьях. Это служило основой для новых историй, которые я приправляла книжным увлекательным драматизмом. Так появились маньяк-экстрасенс; толстый еврейский юноша, вечно сидящий без денег, и очень красивый парень с маленьким членом, однажды решивший, будто он голубой, но в конце концов женившийся на лесбиянке.

После подобных сюжетов возможные однообразные будни "правильных" отношений не просто меня не прельщали, но даже ускользали из поля внимания, не успевая оставить хоть какой-нибудь след. А из поля внимания незаурядных мужчин так же стремительно ускользала я.

Запись тридцать шестая

Было бы странно, если б с годами я не стала в качестве самозащиты считать себя более ценной добычей, чем абсолютное большинство людей, которые попадались мне на пути. А если добычей являлась я, то не стоило совершать лишних движений, пока кто-то другой не начал охоту. Вместо того, чтоб научиться брать инициативу в свои руки, я научилась напрягаться, если инициативу в подходящий момент не брал мужчина. Не может — значит, не надо, решала я, и погружалась в одиночество, чтобы расслабиться. Однако, сейчас, с Романом, расслабляться мне было негде. Не могла же я запереться, как дура, в ванной часов на пять?..

После завтрака мы сложили посуду в корзину, но никто вытягивать наверх ее не торопился. От скуки Роман попросил у меня бумагу и карандаш, и теперь что-то черкал. Я, выбираясь из воспоминаний, посмотрела в окно...

Корзины не было!

Я вскрикнула, Роман встрепенулся, увидел то же, что и я. В который раз высунулся наружу и закричал. В который раз — безрезультатно.

Раздосадованный, он отправился к входной двери и принялся ее громко пинать, сопровождая свои действия не менее громкой бранью. Я молчала, понадеявшись, что его энтузиазм быстро иссякнет, и оказалась права.

— Надо следить, когда они в другой раз опустят корзину. Они вряд ли оставят нас без еды.

— И что ты тогда будешь делать? — скептически поинтересовалась я.

Роман поник.

— Может, правда, забрать корзину себе? — предположила я.

— А если у них этих корзин несколько сотен?

Три сотни корзин — сто дней вдвоем за запертой дверью, — мысленно подсчитала я. Комната превращается в склад корзин. Корзины, летящие вниз. Сломанные корзины. Нас примут за идиотов, и будут правы.

Что человеку делать, если его возможности ограничены, а тот, кто эти возможности ограничил, разговаривать не желает? Да и вообще в поле зрения не появляется.

Грустная, я улеглась, поджав ноги.

— Будешь спать? — спросил он.

— Не знаю. Говорят, ты работал на телевидении?..

— Да, оператором в новостях. Но кое-что снимал для себя.

Я не возражала, чтоб он рассказывал. Наверное, мне доводилось слушать не только женщин, но и мужчин. Во всяком случае, волнения от того, как он передо мной раскрывался, я не испытывала, но слушала при этом прилежно.

На телевидении есть такое понятие — перебивка. Малозначащие кадры, которыми разбавляют занудный сюжет или интервью. Для этого оператор крупным планом снимает руки, предметы, или наоборот — смотрит через камеру вдаль, дабы запечатлеть ветви на фоне неба, реку, закат. Роман вывернул ситуацию наизнанку. Его внимание в свободное время оказалось сосредоточено на вторичном. Здание телестудии находилось в грязном непрестижном районе, зато на горе. Роман брал камеру в обеденный перерыв, а по ночам за компьютером монтировал свои фильмы. Начал он с крыш. Хорошее увеличение позволяло разглядеть мох, покрывающий кровли. Ему со смехом советовали подглядывать в окна. Он пообещал, что в ближайшем будущем представит проект под названием вроде "Тайная жизнь города Н.", и втихую продолжал заниматься своим. Процесс его увлекал настолько, что Роман не заботился показывать хоть кому-нибудь результаты. Сделав фильм и получив, как он выражался, "порцию силы", он тут же брался за следующий. После "Крыш" целый месяц заняли пятнадцатиминутные "Ямы". Разломы асфальта, черные дыры из-под выкорчеванных деревьев, канализационные люки. Октябрь, сырая осень. Съемка карьера, после которой пришлось стирать джинсы. Роман хотел, чтобы от фильма зрителю стало страшно, пусть даже единственным зрителем будет он сам. Он скрупулезно исследовал камерой то корни травы, то рваный край, то скопление влаги. С нетерпением ждал моментов, когда установится нужное освещение. Ему удалось снять комья земли в солнечном ореоле и оранжевый срез обрыва. Роман рассказал про "Ямы" знакомой девушке, а та увлекалась психоанализом. Он рассчитывал на ее интерес, она заинтересовалась, но не так, как ему хотелось. Смотрела с ухмылкой и подозрением. Затем, прикрывая смущение хамоватым тоном, все-таки объяснила. Роман ответил холодным смехом, и перевел разговор. Файл под названием "Ямы" он больше не открывал. Это было шесть или семь лет назад.

Потом он снимал "Кирпичи", долгое движение камеры вдоль неоштукатуренных стен, внутри и снаружи, поворот за угол, вновь кирпичи, темный провал окна: недостроенный дом. Четвертым и последним стал "Металлические детали": то приглушенный и матовый, то ослепительный блеск, а изредка — ржавчина, разноцветные пятна, которые разбавляли тему сияния. Весной было много работы в предвыборную компанию. А в мае у Романа грохнулся винт. Копий он, конечно, не делал. Время фильмов прошло. Он принялся заполнять пустоту собиранием музыки, но обсуждать музыкальные вкусы выглядит довольно пошло, правда?

Я неопределенно покачала головой. Роман замолчал. Комната расслоилась. В одной была только я. В другой — только он. В третьей не ощущалось человеческого присутствия в течение долгих лет, не взирая на чистоту. Определенно, где-то все здания вели совершенно безлюдную жизнь. Но была и четвертая комната. Вот в ней-то я и углядела двоих. Сидящих. На. Ковре.

Недалеко от стены, со скрещенными ногами, руки свободно лежат на коленях.

Профессор и старший Монах. Они спокойно наблюдали за нами.

— Хватит, — сказала я громко.

Взгляды мой и Монаха встретились. Я ощущала жесткость собственного лица. Такую жесткость, точно я была сорокалетним мужчиной.

— Ты что? — Роман встревоженно положил руку на край кровати, очень близко ко мне. Комната снова стала одна.

Я выдохнула.

— Так. Показалось.

Запись тридцать седьмая

Невероятно, но мы так и не заметили, когда поднимались и опускались корзины. Похоже, они на самом деле возникали из воздуха — сразу на одном уровне с подоконником. К моменту появления обеда или ужина мы то увлекались разговором, то каждый — собственными мыслями. Завтрак мы вообще проспали: когда проснулись — чай уже остыл. Но это его не испортило.

Молчания, впрочем, было больше чем разговоров. Следуя правилам Монастыря, мы могли рассказывать лишь о том, что вспомнили здесь. В обычной ситуации вынужденного общения (поезд, в котором больше никто не едет) мы бы забросали друг друга забавными и незначительными историями. Проблема в том, что ничего забавно-незначительного из жизни Даши мне в голову не приходило, а скучные бытовые подробности вроде постоянного поиска магазинов с едой подешевле никак в историю не растягивались. Да и похвастаться было нечем. О тонкостях макраме и изготовления картин из соломки я бы даже с девушкой говорить постеснялась, а в тех играх, в которые меня втягивали, я, в основном, исполняла бесславную роль статиста без имени.

Если вам нечего делать, то вспоминайте, — кажется, так говорил Монах. Этим я и занималась, как только молчаливая пауза продолжалась больше пяти минут. Не знаю, что творилось в голове у Романа. Возможно, он ждал расспросов, но я решила не доставлять ему подобного удовольствия. Я отворачивалась, устраивалась поудобнее, и позволяла моей жизни раскрываться.

Со всех сторон. Этим утром я неожиданно разглядела будущее, и едва не расхохоталась. Лет через шесть Роман умудрился жениться на мне — достойное завершение страшных сказок о несуществующих любовниках; я, как покорная овца, не возражала. Никаких друзей или родственников, даже торжественной регистрации, — лишь расписались в маленьком кабинете со слащавым пейзажем над светлым столом. До первой брачной ночи секса у нас так и не случилось. Я напряглась, чтобы вспомнить ту ночь. Было холодно. Резкий ветер и сухой снег. Я так толком и не согрелась, особенно мерзли ноги. Роман оставался чужим, недоступным. Какое-то удовольствие я получила, но если с другими мужчинами (только двумя!) окутывало теплым наэлектризованным коконом, то здесь присутствовало ощущение разорванности, незащищенности и отстраненности в конце концов. Роман мне не доверял и, похоже, он не доверял никому. Он обнял меня. Я не смогла удобно устроиться на его костистом плече, рука давила на бок, но из жалости я не стала высвобождаться и постаралась расслабиться.

Пять лет мы не виделись до той встречи в библиотеке. Год в Монастыре, несмотря на многообещающее начало, прошел заурядно. Нас заставили изучать историю и философию религий, а многочисленные тренировки позволили основательно укрепить тело — единственный плюс. Возвращаться в тот город, где раньше жила, я не стала. Я поселилась в сером грязном мегаполисе, а монастырские знакомые остались в прошлом. Не знаю, может кто-то из них подружился, но, похоже, каждый был погружен в свою жизнь, открывая в себе такое, о чем другим не расскажешь. Мы разъезжались в невеселом настроении, и я не видела, чтоб кто-нибудь обменивался адресами. Чем дальше, тем больше мы предпочитали молчать.

Роману я обрадовалась, и одновременно испугалась. Я сидела возле окна, окруженная книгами по средневековью, а он стоял надо мной, опустив голову. Его волосы поредели, челка исчезла, насмешливость сменилась язвительностью, а то и сарказмом. Впрочем, ко мне он отнесся серьезно, даже с неуклюжей нежностью. Мы встречались, наверное, раз в неделю, пили пиво в дешевом кафе. Наконец я его спросила про Эльзу.

— Я не могу помнить всех своих девушек, — выдернув рот в улыбку, сказал Роман.

Пожениться было его идеей, он пообещал мне ремонт, я купилась, но не на это. Просто надоело одиночество. О детях не заговаривали, тем более, я считала, что перешагнула границу возраста, когда следовало рожать. Ремонт так и не начался. Каждое утро я видела трещины на потолке. Но не в моих правилах было придираться к мужчине, с которым живу. По утрам я отправлялась на работу. Роман целыми днями просиживал за компьютером. Ему за это платили. Я так и не поняла, чем он, собственно, занимается, — он сказал, что готовит технические отчеты. Действительно, на распечатках я видела какие-то схемы. Наши разговоры теперь сводились, в основном, к обсуждению бытовых вопросов, хотя в прошлом мы были не прочь поспорить об отношениях рыцарских романов и христианства. Добрый христианин не может быть вооруженным героем, — утверждал мой тогда еще будущий муж. Наличие оружия провоцирует на нарушение заповедей. В христианстве приемлема только идеологическая агрессия, но никак не физическая, да и то — для священников. Даже если ты с оружием в руках добываешь некую религиозную ценность, на спасение рассчитывать нельзя. Использование меча — да и мужского полового органа в качестве символического меча — обязательно предполагает наличие противника, другого, с которым ты вступаешь в противоречивое взаимодействие, в то время как спасение предполагает обретение целостности, принятие всего сущего, покорность вместо борьбы, молитву вместо битвы, неподвижность вместо подвигов. Об этом повествуют и восточные учения, утверждая, что, грубо говоря, просветление является следствием недеяния. Даже если ты сражаешься только с внутренними драконами, о какой гармонии может идти речь? Расслабься, сиди и жди второго пришествия, как бы ни мучала тебя тоска по каждодневным чудесам, а то и свершениям.

— Тогда получается, что одиночество — самое спасительное состояние? — смеялась я.

— Самое спасительное — это терпение и смирение, — серьезно отвечал Роман. — Поддавайся тому, что с тобой происходит. Сопротивляться — все равно что пытаться плыть против течения. Но ведь понятно, что тогда тебя ни за что не вынесет к морю.

Иногда он бывал занудным, но не смертельно. Все равно мы просто теоретизировали, то есть трепались . В тридцать четыре года мне было плевать на спасение, но я, тем не менее, поддалась. Еще в Монастыре я привыкла, что от моей воли ничего не зависит. Это было удобно. Выйти замуж тоже было удобно, потому что в холодильнике стало больше вкусной еды, а в доме появились хорошие вещи вроде новой стиральной машины и микроволновки. Больше того, временами возникало чувство любви, которое позволяло мне считать себя полноценной.