А пушек-то на холме нет! Пока пехота занимала наше внимание, их успели откатить с гребня на обратный склон. Там происходит неясное копошение: позицию готовят. Видны только мелькающие лопаты, головы, да временами — плечи. Конечно, мы все равно не дадим канонирам спокойной жизни, но попадать станет впятеро труднее. При том, что запас патронов не бесконечен.
Вдали на западе что-то движется. Что именно, не видать: солнце мешает и поднятая пыль. Да только нечему там быть, кроме еще одного вражеского отряда. Проходит около получаса, и можно различить конский хвост на древке: Мурад-паша пожаловал! Наверно, с переправой задержался. Казнь — казнью, а пешком знатные турки не ходят. Еще упряжки: дополнительная артиллерия? Мортиры! Надо же, какое нам почтение! Того гляди, апроши заложат! А пехоты сколько... Он что, в Еникале одного сторожа на воротах оставил?! Придет сюда, со своим символом власти, — и окажемся мы все у кобылы под хвостом...
Земля и море окрасились кровью: солнце закатывалось. Для меня и моих людей — скорее всего, в последний раз. Не сдержать двумя сотнями такую силу. Никаким оружием, ни на какой позиции. Что ж, люди смертны. Все умрем рано или поздно, без малейших изъятий. Я приказал солдатам помолиться и готовиться к бою. Вражеская колонна подползала ближе, сворачиваясь, как змея для броска. Новые пушки и мортиры потянулись на позицию, пехота и кавалерия плотно стояли рядом.
Внезапно грохнуло так, будто само небо раскололось. Солдат рядом истово перекрестился:
— Услышал господь!
От порохового облака, вспухшего рядом с батареей, разлетелся вместе с какими-то ошметками рой черных точек, секунды спустя осыпавших густую толпу. Еще несколько взрывов, поменьше. Испуганные кони заметались, люди тоже кинулись в бег. Хаос разрастался. Что ж, порадовала Фортуна напоследок: может, лишний час поживем. Повозка с артиллерийскими припасами наехала на кондратову мину. Урон не губительный, но атаковать до темноты турки вряд ли смогут. А в темноте? Бог весть. Ночную войну они не любят.
Две бессонных ночи подряд выдержать трудно. Будь у меня план, обещавший спасение — пожалуй, хватило бы сил не проваливаться поминутно в забытье. Смирившись с грядущей участью, я клевал носом под канонаду: пока обстреливают, в атаку не пойдут. Смысл обстрела вслепую — не истребить, а измучить. Вдруг что-то словно толкнуло.
— Часовой!
— Слушаю, Ваше Превосходительство!
— Последний пушечный выстрел откуда был?
— Не ведаю, Ва...
— Молчи.
Еще раз — далекий звук с моря! Сон слетел моментально. Взгляд в небо: время заполночь, примерно два часа до рассвета. Ветер норд-вест, слабый. Что ж, моряки должны слышать здешнюю пальбу так же, как мы — их. Подойти смогут, если ветер удержится. Прочее в руце Божией.
На самом исходе ночи враги попытались подкрасться. Их выдала тишина. Как только пушки умолкли, я обошел посты, велел удвоить внимание и при малейшем шорохе — бросать зажженные лихткугели. Подстрелить успели немногих, ибо немудреные осветительные снаряды были приняты за смертельное оружие: турки улепетывали от них без памяти. Еще один косвенный результат применения мин.
Рассвет, коего не чаяли дождаться, утешил видом русской эскадры. Флагманский 'Старый Орел', корабли помельче и целая флотилия шлюпок, спешащих к берегу. Солдаты радовались спасению, еще не представляя, что такое амбаркация под огнем десятикратно превосходящего противника.
— Лейтенант, спусти к воде раненых и безоружных. Хоть кувырком, только быстро. Не знаю, сколько сможем держаться. Найди, как приладить сигнальные флаги, установи коммуникацию с адмиралом. Действуй.
Екимову приказал с половиной оставшихся людей занять позицию на краю склона. Прочие обороняли вал, но когда неприятель приблизился — я их отвел и приказал спускаться. Заветный бочонок с порохом катнули с вала навстречу наступающим, зажегши фитиль: пока взрыв прогремел, лишнюю минуту выиграли.
— Адмирал отвечает? Дай сигнал 'пушки зарядить'.
— Слушаюсь.
Флагман подтвердил. Выпустив заряды по перебирающимся через вал неприятелям, отправились вниз последние стрелки.
— Сигнал 'пали'! И за мною!
То на заднице, то на четвереньках, не заботясь о благородстве манер и целости штанов, скатились с обрыва — в тот самый момент, когда по нашему прежнему пристанищу ударили двадцатичетырехфунтовые ядра. На минуту корабельные пушки внесли замешательство; но азарт атаки победил страх. Увидев, что гяуры ускользают из ловушки, турки сплошною толпой вывалились на край обрыва, и каждый счел себя обязанным в нас пальнуть. Столь плотного огня не помню даже в больших баталиях. Убитые падали десятками. С трудом удалось выстроить в линию тех, у кого еще остались заряды, и попытаться отогнать врага. Куда там! Что разъяренного медведя колоть перочинным ножичком! Пока остальные грузились, линия растаяла наполовину. Ксенидис получил пулю в грудь и кашлял, захлебываясь кровью. Екимова, раненного в ногу, солдаты силой уволокли в лодку. Второй залп 'Старого Орла' — и тот не поправил положение. После недолгой паузы стрельба возобновилась с новой силой. В стороне осмелевшие враги спускались к морю, заходя с фланга. Матросы на последних шлюпках (им тоже доставалось) затабанили, не достигнув берега, и что-то кричали.
— Прекратить огонь. Уходим!
Оглядываясь, оскальзываясь, оступаясь, хромая и волоча раненых, поредевшая кучка солдат заторопилась к спасению. Вот еще один вскрикнул, зажимая свежую рану; другой рухнул замертво в неглубокую воду... Черт, как же его звали... Далеко мне до Александра Македонского: тот пятнадцать тысяч своих ветеранов помнил в лицо и по имени, а я унтеров-то не всех... Густо летят пули, взметывая фонтанчики. За мной — последний выстрел. Пистолеты заряжены, не пропадать же добру. Зайдя по пояс, разрядил оба в бегущих к берегу турок, выбросил и поплыл. Моряки, видя, как мы гибнем, набрались храбрости. Подошли вплотную, выхватили уцелевших — и ходу! За пределом ружейной досягаемости встал в полный рост, оглядел волны за кормой. Ни одной головы не видно, на берегу — только мертвые и умирающие. Feci, quod potui...
Обернулся к рулевому:
— Держи на флагман.
— Благодарение Пресвятой Деве, живой! Говорил же тебе: разве можно так рисковать?!
Змаевич, обыкновенно сдержанный, кинулся с объятиями. Я предостерегающе выставил ладонь:
— Погоди, Матвей Христофорович. Изволь объясниться.
В глазах обида. Но чуть-чуть наигранная. Всё понимает, спаситель хренов. Еще позавчера я не мог бы себе позволить так говорить с ним. На равных, самое большее.
— В чем, Александр Иванович?
Прости, дорогой — сам напросился на оплеуху. Моральную, конечно. Последние тридцать шесть часов переменили многое, и чем скорей вице-адмирал осознает новую расстановку сил, тем лучше.
— Ваше Превосходительство. У меня просто нет слов, чтобы выразить величайшую признательность за спасение остатков моего отряда — но я был бы еще более благодарен, если бы сия радостная встреча произошла на сутки раньше и на пятнадцать верст западнее.
Надо сразу расставить точки над i. Формально он не обязан мне отчетом — но по иному, высшему порядку отказаться не может. Суровое лицо багровеет от раздражения.
— Смею вас уверить, господин генерал-майор: мои люди сделали всё, что в человеческих силах.
— Считая и капитана, коему поручено было крейсировать у северного входа в пролив? Уступку позиции без боя слабейшему неприятелю вы считаете честной службой?! Понеся напрасные потери, едва избегнув собственной гибели — я вправе требовать разбора дела. Считаю своим долгом уведомить, что буду искать справедливости у государя, если не найду оной у вас.
Об адмирала можно фитиль зажигать. Он не любит сдавать подчиненных, предпочитая наказывать собственной властью. Но деться ему некуда.
— Александр Иванович, давай по-хорошему. Чего ты хочешь?
— Того, что по регламентам положено: военного суда над виновным. А для начала вызови того капитана, я ему в глаза посмотрю.
— Вызвать недолго, только...
— Не трону. Обещаю, что пальцем к нему не прикоснусь. Тем более шпагу пачкать не стану.
Умывальный таз с горячей водой, зеркало, бритва, свежее белье, одежда без дыр, сухие башмаки, завитой парик, сытный завтрак и крепкий кофей... Что еще нужно, чтоб выглядеть вельможей, а не бродягой? Разве выспаться — но сия роскошь все еще недоступна. Пока доставленный на флагман Гришка-денщик приводил меня в цивилизованный вид, в отдалении гремели пушки: там посланные Змаевичем корабли превращали в щепу турецкие галеры. Юный мичман прервал досуги сибарита:
— Ваше Превосходительство, господин адмирал приглашать изволят...
— Иду.
Отступившая было после завтрака хладная злоба вновь накатила при виде согбенной фигуры, с видимым страхом ожидающей своей судьбы.
— Ты кто? Представься.
— Капитан майорского чину Л...й Данила Степанов.
— Что у тебя за судно и какой приказ имел на вчерашнее утро?
— Шнява 'Лебедь' о четырнадцати пушках. Велено было от господина адмирала чинить обсервацию между мысами Хроня и Хилеон...
— Где ты был в конце моргенвахты?
— Как полагается, на шканцах...
Уловив, что плотина моего терпения может и не выдержать, Змаевич вмешался в допрос:
— Господин генерал-майор желает знать, где находилось судно и почему не на предписанной позиции.
Приняв пояснение за поддержку, капитан бодро затараторил:
— Так по всему казалось, что у Керчи никто не уцелел. Пушечная пальба слышалась зело частая, потом струг выскочил из пролива — всего один, за ним шебеки турецкие гнались. А допрежь сего сигнал отступать был дан, фейерверком...
— Постой-постой. При чем тут фейерверк? Мои приказы не тебе отдавались.
— Из уважения к Вашему Превосходительству я все равно исполнил.
— Дурачком прикидываешься? Хочешь девятый артикул на десятый переменить? Дескать, преступил повеление без умыслу, по глупости?
— Истинно по глупости, Ваше...
— Врешь, вор! Измена твоя несомненна! Никакого разжалования, только смерть! Пуля или петля, пусть суд решает. Говори, с кем в Санкт-Петербурге корреспонденцию имеешь?!
— Ва-ва...ство... помилуйте... дети...
Бухнувшись ниц и заливаясь слезами, сукин сын слякотью расплылся по палубе. Брезгливо подобрав ноги, я покосился на Змаевича:
— Вели увести.
Версия заговора не выдержала испытания. Скудоумия и трусости в этом шматке дерьма хватало, чтоб не искать иных причин бегства при первом движении неприятеля.
— Чья родня, Матвей Христофорович? По собственным достоинствам выше профоса он бы не поднялся: всё, на что способен — палубу отскребать, если больной в кишечной горячке обгадит.
— Сам по себе — ничья. А вот супруга Федору Матвеевичу двоюродной племянницей доводится. И дети есть, четверо...
— Рожать от такого — только породу портить. Больше ста душ зря погибло, у них тоже дети. Ладно. Если опасаешься поссориться с генерал-адмиралом, на казни настаивать не буду. Отошли с аттестацией о негодности или что иное сделай, только убери отсюда. Другой раз увижу — за себя не поручусь. Давай лучше о деле. Ты уже думал, как турецкий флот вернее добить?
Коммерческим взглядом на жизнь мои земляки-венецианцы одарены от природы. Змаевич — не исключение. Впрочем, любой мог понять: я захочу что-то получить за невынесение сора из избы. Труднее догадаться, что компенсация будет состоять в праве равного голоса при распоряжении линейным флотом. Вице-адмирал охотнее сделал бы одолжение личного характера, нежели вытерпел такое вторжение в свои права, однако для человека чести моральный долг бывает столь же несомненным, как банкирская ассекурация. Он смирился, хотя и не сразу.
— Добить бы неплохо, но мне важней свои корабли сберечь. За них перед Его Императорским Величеством я в ответе, а не ты. Хоть один сядет на мель в виду турецких бастионов — знаешь, что будет.
— Не приведи Бог! Однако, думается мне, государь непременно призовет нас с тобой к ответу не только за то, что сделали, но и за то, чего НЕ сделали. Могли врага в ничто обратить, да поленились либо испугались... Вот так будет выглядеть бездействие! Превосходство теперь на нашей стороне...
— Не слишком значительное. Смотри: у них остается девять кораблей...
— Восемь. Один разоружили — видимо, собирались кренговать. Шквал не прошел бесследно.
— Пусть восемь. Добавь фрегаты и прочие суда: всё еще немалая сила. Выйти против нас в открытое море не решатся, но при поддержке береговых батарей способны отразить атаку. Через неделю, много — через две из Константинополя пришлют подкрепление и восстановят превосходство.
— Добавочный резон торопиться. Жаль, если мои труды пропадут даром. Не думаю, что пушки Еникале так уж опасны: прамы и малые суда могут обойти крепость в трех верстах, а корабли по нескольку пробоин выдержат.
— Форсировать пролив под огнем? Не забывай: дальше их ожидает бой. Повреждение рангоута на одном лишит маневра всю эскадру. На прамы тоже плоха надежда, они в этом отношении заведомо кораблям уступают.
— Маневр, Матвей Христофорович, можешь не принимать в расчет. Бой будет на якоре. Фарватер загроможден утопленниками, мачты и реи торчат из воды, как великанские рогатки. Проход между ними затруднен и не при всяком ветре возможен. Кстати, мысль в голову пришла: чем старые корабли на дрова пускать, не лучше ли употребить для заграждения? Ну, если доведем до Керчи? Еще четыре-пять положим на дно у мыса Ак-Бурун, и южный вход в пролив закупорим, как бутылку! До самой зимы, пока шторма их не разломают.
Бедный Змаевич! Сколь тяжко, думаю, было ему терпеть бесцеремонные суждения дилетанта о морской тактике! А затопление кораблей — вообще покушение на святое. Как пехотинцам предложить сделать бруствер из трупов товарищей. К чести вице-адмирала, он сдержал горячий нрав: в итоге долгого (и временами бурного) обсуждения мы пришли к согласию. Эскадра принялась лавировать против слабого норд-веста.
Кеч 'Миротворец' содрогнулся от киля до клотика. Пузатая бронзовая мортира рявкнула, выплюнув среди дыма и пламени чугунную сферу с крупный арбуз величиной. По высокой траектории бомба устремилась в направлении бастиона. Вот под стеною вспухла пушинка разрыва; и только через пять или шесть секунд донесся слабый, приглушенный расстоянием звук. Еще раз громыхнуло: в полусотне сажен выпалил 'Агнец', во всем подобный собрату. Считалось, что суда построены кумпанством Троице-Сергиева монастыря еще в прошлом веке. Им бы не дожить до нынешней войны, если б не две тимберовки; первая — на английский манер, с полной разборкой и выбраковкой негодных частей. У британцев нередко случается, что годными признают носовую фигуру да мебель из кают-компании; и все же корабль продолжает числиться в Адмиралтействе по старому списку. Парламент легче ассигнует средства на ремонт, нежели на новое строение. В России, за неимением парламента, Козенцу приходится считаться с привязанностью царя к лично ему памятным судам. 'Миротворец', или, по-голландски, 'Вредемакар', принадлежит к этому кругу. Услышав о бомбардировании крепости с моря, Петр непременно спросит: как Макарка себя показал? Азовские матросы в своем кругу именуют кеч не иначе, как 'Вредным Макаром'.
