— Ну-ну? — Искренне заинтересовался Федор, который и сам был не прочь путешествовать по холмам и низинам.
— Очнулся я в той самой келье, — с мокрой тряпицей на башке. Оказалось, что тем вечером в монастырь с кратким визитом прибыла послушница, столь знатного рода, что я не буду его объявлять. Моя Розамунда, чтоб ты знал, сама была баронского роду — поэтому она занимала одну из лучших келий в монастыре. Конечно на время визита, лучшую комнату отдали высокой гостье, переселив Розамунду в другую келью. Предупредить меня моей голубке не было никакой возможности. По этой же причине я и не встретил никого ни во дворе, ни в здании монастыря — на время визита правила соблюдались более строго. И вот, я залез в знакомую келью... Не знаю уж, что там почудилось высокой гостье, когда внезапно, среди ночи, я стал шарить по ней руками. Поняла ли она, что это мужчина, или ей привиделось, что за ней явился сам вельзевул. Одним словом, она завизжала. А её компаньонка — мерзкая грымза, — вскочила с соседней кровати, и оходила меня бронзовым тазом для омовений, да так, что из меня едва дух не вышел вон. Скрыть это уже было невозможно. Делу дали ход. Поскольку, высокая гостья оказалась родственницей семьи самого нынешнего римского папы, местный епископ побоялся разбирать дело сам, — дело дошло до Наместника Христа. Настоятельница монастыря и все монахини выступили против меня, — не могу их винить, — я уже тонул, им не хотелось тонуть вместе со мной. Все на разные голоса завывали о ужасном нечестии, — будто такие нечестия не случались там чуть не каждую ночь...
— А твоя Розамунда? — Она свидетельствовал против тебя?
— Что бы она могла сделать, голубка моя? Все что она могла сказать, — что она незнакома со мной, и не знает, зачем я лез в её спальню... Скажи она иное — что она меня ждала — разве это облегчило бы мою участь? Что говорить... Сам наш святейший папа — веселый человек. И я уверен, не коснись дело его родственницы, — он бы не придал делу такого значения. Однако, узнав, что я воинского роду, и при этом достаточно образован, — он и преподнес мне поручение, которое вылилось в эту нашу морскую прогулку. В тот момент, — я думал, что легко отделался.
— А сейчас?
— После встречи с пиратами, — меня начинают посещать сомнения.
— Та же фигня, — вздохнул Федор.
— Да. — Окассий посмотрел на Федора — Ну а ты?
— А что я?
— Каков твой залет?
— Да с чего ты взя?.. — Федор посмотрел в глаза Окассия, выдохнул воздух, и махнул рукой. — А, ладно. Откровенность за откровенность...
— Мда, — Развел руками Окассий, когда Федор вкратце пересказал ему свою историю. — Ну а какой вывод? — Бабы и вино — зло!
— Но без — них скукота. — Поднял палец Федор.
— Амен. — с благочестивым видом резюмировал святой отец.
* * *
То ли по той же причине, что нападение сблизило троицу, то ли решив, что уже достаточно они позадирали друг пред другом носы, — но святые отцы покамест больше не изводили Федора спорами о разнице в догматах восточной и западной церкви. Один раз только, под настроение они устроили скучнейший диспут о сути частей святой троицы, но Федор на его счастье, сразу под него и задремал. И еще один спор у святых отцов все же случился, но в этот раз Федор по крайней мере понимал, о чем соревнуют попы.
— А все-таки, — сидя в каюте, когда ветер под вечер стал не так благоприятен, — сказал Парфений Окассию, — большой грех, брат, что ты обучался воинскому искусству.
— Как же я мог ему не обучатся, — возразил Окассий, — если это было еще до того, как меня постригли в монахи?
— Так ведь и в доме божьем ты не забросил этого дела — ткнул перстом в коллегу Парфений — сам признаешься, что и в монастыре тренировал тело по воинским канонам. И посох твой, не посох доброго пастыря, а самое что ни на есть оружие. А ведь сказано — "ни убий". Разве может священник проливать кровь?
— Недалекий ты ум, — Возразил Окассий, — Так ведь я для того и ношу посох, чтоб не проливать кровь. Это не меч, не секира, — от посоха кровь не брызжет. Дам кому надо аккуратно в лоб, — крови нет, а черепушка треснула, — пошла душа на небо! У нас именно потому многие священники носят дубинки булавы и посохи вместо секир и мечей. Как раз, чтоб по христианскому обычаю, по священическому сану, — не проливать крови.
— Лицемерие! — Громыхнул Парфений.
— Да ну ладно заливать, — высунувшись со своей верхней койки к Окассию, вступил в беседу Федор — что я, булавой не работал что-ли? Редко бывает, чтоб удар по голове не оставил ни ссадины, ни порванной кожи. А где кожу схудил — там будет и кровь. Так что не работает ваша поповская хитрость.
— Если даже кровь у кого я стукну, где и прольется, — это уж по божественному волеизъявлению, — Вздохнув перекрестился Окассий. — Я сделал все что мог, чтоб она не пролилась. Острого лезвия не брал, бил тупым. Значит и грех мой мал, и мне простится.
— Ну вот же лицемерие! — Побагровел Парфений. — Как есть лицемерие!
— А что ты меня ругаешь? — Возмутился Окассий. — Сам ругаешь. А сам — мне Федор рассказал — пирата святым крестом по голове нахлобучил.
— Это... другое... — На мгновение смутившись, отмел Парфений, — Я с крестом как с оружием не тренировался, бить специально не учился. — А ударил едино неожиданным побуждением, только спасая христианскую душу.
— Ну вот и мы, бьем едино только по нужде. У нас это не грех.
— Так нельзя. — Помотал головой Парфений. — Воин — это воин. А клирик — есть клирик. Не зря Бог эти сословия разграничил. И что ты есть по сути воин, а по виду рукоположен в сан — грех и лицемерие.
— Ладно! — Поднял руки Окассий. — Пусть я, по-твоему, лицемер. Но у вас-то в вашем православии что? Сам ты значит, не убиваешь, рук не мараешь. Потому как, — сам сказал — заповедано "не убий". Но ведь и ваши священники постоянно благословляют и причащают ваши армии, которые готовятся идти на бой, на убийство. Других убивать и умирать благословляешь, а сам за их спинами чистенький сидишь. Это как?! Не это ли и есть большее лицемерие?
— Нет! — Взвился Парфений. — Когда благословляешь на защиту богоданной Римской Державы — это не лицемерие. Это воля Бога!
— Может, и мой боевой посох, и мечи в руках наших монахов-крестоносцев, что воюют с неверными в святой земле, за удержание гроба Господня — тоже есть воля Бога.
— Это нет! Вот это вот нет!
— Почему?
— Потому!!!
— Ну, знаешь... — Окассий развел руки, и поглядел наверх, на Феодора. — А то чего думаешь воин? За кем из нас правда?
Федор задумался. С одной стороны, получалось, что и правда — священник с оружием нарушает Божьи законы, которым сам же и учит. Выходит, — лицемерие. С другой же, когда священник благословляет на убийство — тоже лицемерие. Вспомнились Федору и бедственные дни, когда после тяжелого поражения и больших потерь, римской державе отчаянно не хватало солдат. Обескровленные армии отступали. Проходили и мимо монастырей, в которых сидели монахи — лоснящиеся здоровьем сытые мужики, которые только и делали что "молились за одоление супостата". Глядя на этих церковных наливных мужиков, усталый Федор думал — дать бы каждому из них щит да копье, — сколько новых полков можно было бы сформировать...43 И будут ли молится "за одоление супостата" эти попы, если сам супостат эти земли захватит?
Но что в таких делах, да в самих божьих замыслах мог понимать простой сотник?..
— Не знаю кто из вас прав, святые отцы, — покачал головой Федор. — Но если Бог и правда так всеведущ, как говорят на проповедях, — он ведь и сам знает, кто прав и кому дать победу. А я так уж предпочту побольше добрых воинов со мной в одном ряду.
* * *
— Расскажи нам, — а в чем ты провинился, брат Парфений?.. — Гудел Окассий.
Западный поп и гвардеец уже вполне по-свойски сидели в каюте, и играли в игру, которую Федор знал как "тавла", а Окассий называл её на старый латинский манер — "табула". Для того чтобы Федор мог играть внизу, Парфению на его кровати пришлось потесниться. Крохотный походный набор для игры, появился на свет божий из заплечника Федора. К маленькой раскладной доске, где каждая плашка была размером в ладонь, прилагались крохотные фишки. Фишки храбро шли вперед, гремели в стаканчике и рассыпались кости, по качавшемуся на веревках в такт волнам, столу. Поскольку Федор своих свободных денег не имел, (а Парфений ему на такое благородное дело не давал) — сражаться с Окассием приходилось на интерес. Но азарта это нисколько не умаляло, — игра шла отчаянно. Федор упорно подозревал, что Окассий пробует как-то жульничать, по-особому завертывая кости при выбросе из стаканчика. Окассий при каждом неудачном раскладе рычал аки медведь, и попеременно винил в своих неудачах то кости Федора, которые несомненно залиты свинцом, то подвижной стол и качку, который сбивали его самые удачные броски. Парфений бубня для порядка о "диявольских забавах", и "игрищах бесовских", тем не менее сидел рядом, и алчно наблюдал за застольной баталией. Несмотря на то, что Парфений, преодолевая сатанинский искус, не играл, иногда он не выдерживал, и подсказывал ходы — всегда удачные. Такая подсказка вызывала бурю негодования у второго оппонента, поэтому договорились, что Парфений подсказывает каждому по очереди. Между делом, и болтали о том о сем.
— ...Так расскажи нам. — Не отставал Окассий. — Федор выпил не с теми людьми. Я пощупал не ту девицу. Мы открыли свои темные секреты. А чем отличился ты?
— Не твоего это ума дело, — бубнил Парфений. — Не твоего, говорю.
— Признавайся греховодник. — Окассий тряс стаканчик с костями. — Ты ведь давно не был на исповеди. Покайся, — и я отпущу тебе все грехи. Тэ абсольво а пекаттис туис, скажу я тебе... И ты сам увидишь, как тебе станет легче. Слезы омоют щеки твои, и воспарит душа твоя.
— Мне и так легко. — Фыркал Парфений.
— А нам нет. Нас мучает любопытство. — Окассий поворачивался к Федору. — Тебя, вот, мучает?
— Необычайно. — Соглашался Федор.
— Вот. Поэтому, говори.
— Мучает вас, — отбивался Парфений — так облегчитесь с борта. Авось полегчает.
— Нет, ну каков! — Фыркал Окассий. А как же нам прикажешь тебе доверять? Что же ты такого ужасного сделал, что даже не решаешься признаться? Что может быть страшнее греха винопийства и блудодеяния, в которых мы с Феодором так искренне раскаялись? Уж не мужеложец ли ты?! — Пронзительно глянул на Парфения западный монах.
— Свят-свят, шутки у тебя...
— Уж не огулял ли ты козу с монастырского подворья?
— Тьфу на тебя схизматик!
— Да уж не тайный ли ты манихей?!44
— За такие шутки гореть тебе в пекловище! Прости тебя господь!
— Ну тогда я не знаю, — Окассий повернул голову к Федору. — Что думаешь?
Федор машинально тряхнул стаканчик.
— Пьет как воробушек... На девок не глядит, аки евнух... Тут что-то другое. Думаю, — проворовался. — Решительно предположил он.
— Парфений, — ты проворовался? — Уточнил Окассий.
— Отродясь чужого не брал. Лишь на краю могилы я в чем признаюсь таким бесолюбам как вы! Отстаньте от меня аспиды, вы так партию никогда не доиграете.
— Ладно, — Фыркал Окассий, — отложим твою исповедь. Пока. Эй, ну кто так бросает?! Кость укатилась со стола!..
* * *
Когда сражаться в тавлеи надоедало, — Федор шел на палубу, и занимался физическими упражнениями. Благо, количество рей и веревок, давало возможность нагружать почти любую часть тела. Капитан лишь приставил к Федору комеса, который показал, какие снасти тому не следует дергать ни в коем случае, под угрозой случайного переклада паруса, и возможного опрокидывания корабля. Потому Федор подтягивался лишь на веревочных лестницах, ведущих к мачтам, да наглухо закрепленным канатам. Вместе с Федором иногда занимался и западный монах. К подтягиванию он, по причине большого веса был не сильно способен, зато весьма могуч в подъёме тяжестей. Забавы для, монах по многу раз тягал вверх-вниз многопудовую бочку. Матросы, глядя на их упражнения тихонько бурчали, что коли благородным господам некуда девать силушку, так устраивались бы на сезон на галеры махать веслом — и им польза, и меньше людей из тюрем ссылали бы на военный флот... Парфений же устраивался на лавке сиднем, и прилежал к одной из книг, которые возил в котомке.
Попрыгав по снастям, Федор устроился на средней палубе, отжиматься на кулачках, уместив ноги на скамейку. Окасий наоборот, ноги уместил на палубу, что при его комплекции было более разумным. Качка корабля на волнах давала любопытный эффект, когда при каждом следующем жиме мышцы нагружались немного по-иному. Некоторое время, оба спутника тихо пыхтели. Монах сделал свой задел раньше, Федор окончил позже, от изнеможения едва не ткнувшись носом в грязные доски.
— А все-таки, странное нам дело поручили... — задумчиво изронил, вынув нос из книги Парфений. — Что за мечи мы ищем? Зачем потом ехать в древний забытый город в пустыне? Куда нам те мечи потом приложить?..
— Чего гадать, — если даже сами наши начальники того не ведают? — Отдышавшись, и утирая пот со лба, ответил Федор — найдем меч, найдем старый город, осмотрим развалины, составим отчет — да поедем получать награды! Меня больше волнует, как нам мимо местных муслимов проехать.
— А меня больше волнует, как связана со всем этим Багряная Звезда. — Назидательно поднял руку Парфений. — Вот книга, — он показал спутникам обтянутый кожей фолиант. — Сей список сделан с одного из неисправленных церковью томов "Великого Состроения" египетского астронома Птолемея, что хранится в библиотеке Константинопольского патриархата. Сей Птолемей, хоть и не любим отцами нашей церкви за то, что упоминал Аристарха Самосского, — коий утверждал, что наша земля вращается вокруг солнца, — однако же является величайшим светилом древности. И в этой книге Птолемей подробно упоминает о Багряной Звезде.
— Ну?! — Федор подался на скамейке вперед, и наточил ухо — и что же он пишет?
— Пишет он, что...
В неосторожно распущенные уши Федора водопадом полились потоки слов, которые частью были знакомы, но никак не складывались ни во что осмысленное, потому как — видать — астрономы-звездознатцы использовали их для определения чего-то своего: "Окружная волосатка... Окружность обращения... Истинная ненормальность... Отсолнечное расстояние... Землесрединное расстояние... Линия нерастягивания...
— ...таким образом форма колеи этой волосатки — частил монах — характеризуется изосрединой много больше нуля, что дает нам овальную колею, по которой волосатка проходит мимо Земли примерно раз в...
— А, хватит, хватит! У меня сейчас приступ падучей случится!.. — Поднял руки Федор. — Ты не мог бы говорить на нормальном греческом?
Парфений скорбно взглянул на Федора, но сжалился.
— Ну, если говорить совсем по-крестьянски, — Птолемей пишет, что эта блуждающая звезда приближается к земле через одинаковое время, с перерывом во много сотен лет. И каждый раз это сопровождается "странными и ужасными бедствиями, в которых многие видели гнев богов.
— Ну вот, можешь же по-человечески, когда хочешь — утер пот Федор. — Но что же это за страшные бедствия?
