Девушка и Змей

— Тем хуже.

— Ничего. В какой-то мере он сам искал жалости особого свойства: "Вы, мастера, делайте, что надобно, за меня не переживайте: как-нибудь потерплю..."

— Может быть, тут всё дело в голосе. Этакий низкий, рыхлый тон, сам со слезой.

— А для тебя голос мужчины много значит?

— Конечно! И не только мужчины, голос женщины тоже. А особенно мне нравятся такие голоса, как у тебя.

— Это какие?

"А ты не знал, как я в тебя влюбилась? Что было первым впечатлением? Или одним из первых?"

"Голос? Говорящий глупейшие мерзости?"

"Не думай, будто я при первой нашей встрече особенно пристально следила за содержанием твоих речей. Звук голоса был важнее. И по нему я поняла всё, что мне было надобно."

— Такой... Твердый, временами жесткий. Всегда негромкий. Ровный, без тех переливов, которыми многие гордятся, будто они сильно украшают мужчину. Спокойный. И иногда такой, что идет из самой глубины, от всего тела. Лицедеев, певцов нарочно учат этому...

— Нет, певческих способностей у мена начисто нет. Возможно, это просто навык дыхания. В Школе его в самом деле отрабатывали

— Врачу тоже важно правильно дышать.

— Да. Хирургу особенно. И отчасти ты это уже умеешь.

— Что не значит, будто дальше можно не учиться.

— Да.

— А у тебя как было? Ты как узнал — про то, что у мужчины бывает с женщиной?

— Впервые — из книги.

— Ну, да. В Аранде же это всё написано в особых книгах — не в учебниках по естествознанию, а в старинных, по искусству любви?

— Ты что-то из этого читала?

— Нет. Только пересказы. Но они... В общем, не совсем на приумножение знаний были рассчитаны.

— Если хочешь, можем как-нибудь с тобой разобрать что-нибудь из подлинника.

"Только едва ли ты найдешь там что-то разительно новое для себя."

"Всё равно любопытно. Но практика, по-моему, важнее и в этом тоже"

"Прости. Я, кажется, заболтался."

"Ничего. Но я хочу к тебе."

"Да."

Ты перекатишься на спину и спросишь:

— Возьмешь меня?

Гайчи отзовется не сразу. Но ответит:

— Да!

И возьмет тебя. Бережно и крепко охватит твои бедра своими. Движения неспешные, точно в лад твоим. До самого края, по краю, но не через край твоего телесного счастья. И ясная, живая радость ее — будто вдох, когда из-под воды пробиваешься на воздух.

Можно долго, долго лежать вот так. Ты как опора для нее. Как дерево на волнах — для пловца, что выбрался отдохнуть.

— Тебе не тяжело?

— Нет. Не бойся. Очень хорошо.

"А то, что ты... Что мне удалось больше, чем тебе?"

"Всё правильно. Я и хотел, чтобы в этот раз было так. Так еще часто будет — если будет, конечно..."

"Будет! Если ты сам захочешь."

"Захочу. Не обижайся."

"Какая обида, что ты..."

— Пятое число месяца Плясуньи тысяча сто восемнадцатого года Объединения. Самый счастливый день моей жизни.

— Ох, мастер... А для меня это еще и самый лучший день рожденья.

— У тебя сегодня был день рожденья?

— Да. То есть уже вчера. Двадцать два года.

— Напрасно гости ждали за столом?

— Нет. Я никого не приглашала.

— Останешься со мной до утра?

— Конечно. Если можно...

— Отчего же нет?

Она обнимет тебя крепко-крепко. Потом переберется, ляжет рядом.

— Мы могли бы жить вместе, Гайчи.

"Ты хотел бы?"

— Условие для этого одно, хотя и весьма дурацкое.

— Какое?

— Твой первый лекарский разряд. Независимость от меня как от наставника.

— Можно подумать, я когда-нибудь перестану учиться у тебя!

"И не воображаешь ли ты, будто я от тебя завишу? По-твоему, любовь что-то общее имеет с зависимостью? Если да, то ты ничего, ничего не понял из того, что здесь было между мной и тобой сегодня. И едва ли когда-нибудь поймешь."

— Рано или поздно это произойдет. Иначе — позор мне как учителю. Но я говорю не об этом, а о более простой вещи: об университетских порядках. Работать с тобой я буду продолжать, как бы ни сложилось...

— И я очень этого хочу.

— Значит, те, кто мог бы нам помешать, не получат повода это сделать. Держаться с вызовом, открыто заявлять о своей любви — возможно, но не знаю, надобно ли. Сложностей это даст достаточно, а делу на пользу не послужит.

— Ну и не надо.

— Я не знаю еще, смогу ли я по действующим мэйанским законам получить развод. По Закону, перед Богом, мой брак давно утратил силу, но...

— А это обязательно?

— Что?

— Развод и прочие казенные штуки.

— Для меня — нет.

— Для меня тоже. Я люблю тебя. Всё остальное не важно.

— И я тебя люблю.

В Войске, в первый твой призыв, лежа без сна после самых трудных тогдашних дней, после ледяного ветра, работы и суеты, ты мечтал о Женщине. Не о супруге своей и не о ком-то из тех, кого тебе доводилось встречать, а вот об этой женщине. Именно такого роста и сложения, точно с такими волосами, руками, бедрами, коленями... Кто же знал, что тогда она еще не родилась? В более спокойные часы ты мог уговаривать себя, что на самом деле тянешься к томным и чопорным барышням во вкусе Царской Столицы. И только изредка признавался сам себе: тебе, Лингарраи, нужна вот такая женщина. "Мечта морского пехотинца"...

Да, это она. Твоя любимая женщина — Тагайчи.

Ее дыхание ровнее, глубже. Всего на несколько мгновений, потом она очнется.

— Засыпаешь?

— Нет. Немножко.

— Засыпай. Я разбужу тебя.

— "Разбужу тебя"... Как хорошо это звучит!

— Что же тут хорошего? Вставать рано. Утром уроки, работа...

— Ничего.

— Ты приходи сюда, когда захочешь. Вечерами, если не на дежурстве, я всегда здесь. И всегда буду ждать тебя.

— Мастер...

Она уснет, повернувшись на бок, к тебе спиной. Ты бы тоже уснул...

Почти неслышный шорох Змеевой чешуи по волокнам циновки.

— Ну, что? Доволен? Счастлив? Блаженствуешь?

— Именно так, Бенг. Доволен. Счастлив. Блаженствую.

— Все-таки ты не мог воздержаться от мерзостей. "Разряд"! Тоже мне, поборник женской образованности. "Польза дела прежде всего"... И еще: тебе непременно надо было предложить ей пожениться в таких выражениях, чтобы она отказалась?

— Я не могу сейчас предлагать ей это.

— Тогда уж лучше молчал бы.

— Развода сие не отменяет.

— И с днем рожденья ты ее не поздравил... Подарка не припас...

— Я не знал. Погожу до утра, придумаю что-нибудь.

— Это не должна быть вещь. Скорее, какое-то действие, событие.

— Операция посвящается тебе?

— Примерно. Но это выдумал не ты.

— Ладно. Соображу.

Змей потягивается.

— А вообще, Человече, я готов согласиться с тобою. Хорошо!

Крапчатый свернется на циновке возле кровати. Ты уляжешься за спиною у Гайчи, обхватишь ее. И вы тоже уснете: ты и твой Бенг.

Самый счастливый день.

* * *

Всё сие могло быть по-своему увлекательно. Тайная любовь, как в повестях из жизни царских родичей.

Батюшка когда-то тебе говорил: когда скрываешься, то успех этого занятия на девять десятых зависит от твоей собственной веры в то, что тебя не поймают. А ее-то сейчас и нет. Но если не хочешь остаться подлецом, ты никому не должен показать, что сталось с тобою. Ни следа твоего нынешнего счастья. И в те же самые мгновения ты не можешь допустить, чтобы Гайчи, глядя на тебя, вдруг решила, будто ты "всё забыл". Змей уверял тебя: она умная женщина, она сама помнит, ей этого достаточно... Нет. Ты мог уже убедиться: не настолько совершенна оказалась твоя любовь, чтобы возможно было верить в нее просто так.

Велика и ненадежна. Неотступна, но не прочна. Не такое сокровище, чтобы довериться ему и не сомневаться.

Гайчи той ночью, кажется, понравились твои слова: "Разбужу тебя утром". Прозвучало уверенно. Как если бы будущее ваше житье было для тебя полностью ясно. Но проснувшись, ты только начал соображать: и как же именно будет выглядеть обещанная тобою четкая граница? Разница между жизнью вдвоем, настоящей твоей теперешней жизнью, и внешней видимостью "наставника и ученицы"?

Нужен приметный знак. Допустим, когда ты меняешь рабочие очки на уличные, это значит: вы больше не дома, вы посторонние люди на виду у посторонних людей. И наоборот, на службе ты надеваешь очки для работы — и притворство снова ни к чему, ибо здесь вы вместе. Остается пустяк: научиться менять очки подобно тому, как царевич Каджалуи взводил самострел. Одним сим деянием отпугивая врагов от границы твоего царства.

Враги...

Коллеги твои Лидалаи и Чилл утром шестого числа месяца Плясуньи явились на службу чуть заранее. Расставили в проходной зале на первом этаже расписные пустые глиняные горшки для цветов. Разного размера, но с одинаковым белым узором: ломаная черта наискось от края к днищу, как лестничные ступеньки. Ты смотрел, неведомо почему, зацепился взглядом за этот рисунок, и Чилл сказал:

— Извините.

Лидалаи повторил за ним, еще более сокрушенным голосом:

— Извините, пожалуйста.

Оба поспешно принялись убирать горшки. Оба обращались к тебе. Сочли, будто ты в чем-то их обвиняешь.

По коридору первого отделения навстречу тебе шел Никони. Остановился, пробормотал: "Я сейчас, только больного посмотреть...", и повернул в процедурную. Ты не подзывал его, ниоткуда не следовало, будто он тебе надобен или ты ждешь от него каких-то определенных действий.

Дать волю печали, естественной после любовного свидания. Медлительность твоего ума причиной тому, что у тебя это состояние наступает не сразу и не наутро, а по прошествии полусуток. Если окружающие шарахаются от тебя, то тебе же лучше.

Гайчи была на уроках. Встретиться с нею ты должен был завтра, седьмого числа, на дежурстве в Четвертой лечебнице. Ты с похвальным усердием не думал ни о чем, кроме работы. Повторял про себя по порядку, как школьную считалочку: йод, скальпель, время-разрез, зажимы, вязать, еще-вязать, скальпель-поменять, обложиться, два-пинцета-ножницы, время-чревосечение... Белые ступеньки мелькали у тебя перед глазами там, где их вовсе нет: на оконном стекле, на стене, наискось по лицу мастера Арнери, твоего ассистента.

Ступеньки. Утром ты спускался, Тагайчи шла чуть впереди. Ты старался не смотреть на нее, считал ее шаги. Никто не попался вам по дороге: жители Коинской улицы так рано не выбираются на службу.

Вы еще не расстались, а ты уже начал тосковать. Оттого и не сумел попрощаться как следует.

Улыбка, одно из первых умений в жизни у людей. Ты разучился улыбаться — будто вернулся к самому-самому началу. Когда любишь, но не знаешь способа подать весть о том, кроме как молчанием.

Звери скалятся, кружат друг возле друга, меняют запах. Птицы склоняют головы, топорщат мелкие перышки. Холоднокровные твари перебирают чешуею. И только ты не можешь улыбнуться. Любовь не оставила тебе ни речи, ни тела, только душу. И много времени пройдет еще, пока у души вырастут свои перья. Пока она приспособится жить внутри Любви.

Служебный день кончился, ты вышел за ворота Университета. Сосчитал часы и минуты, что остались до трех пополудни седьмого числа Плясуньина месяца. Иди домой и жди, как обещал. Скорее всего, нынче вечером Тагайчи к тебе не придет, и все-таки ты будешь ее ждать. Это не сложно. Вернешься, ляжешь, закроешь глаза и подождешь, пока можно станет снова ожить. Хотя нет: по дому следует сделать несколько дел, так что твоя задача еще проще. Надобные теперь поправки к твоему быту, мелкие, но в немалом числе.

Змей говорил про зеркало. Барышне нужно зеркало, большое, чтобы оглядеть свой наряд перед выходом. Если бы знать еще, к какому роду утвари нынче относятся зеркала. С чем вместе их продают: с мебелью? Со стеклянными изделиями?

Крапчатый огрызнулся:

­ — С предметами старины. Они же Царские Сокровища.

Еще он напомнил: из утвари для готовки у вас на кухне, кроме войскового котелка, миски, чайника и сковородки, есть только один судок, привезенный еще из Камбуррана. В последний раз вы в нем варили клей, когда пришлось отсылать по начальству рукопись твоей разрядной работы. Отчего-то на почте готовых оберток подходящего размера не оказалось, и пришлось клеить самому. А барышне надобны условия, чтобы при желании заняться домашней стряпней! Только этого не хватало, — отозвался ты. Вести твое хозяйство? Этого ты никому не пожелал бы, а Тагайчи и подавно. И ты решил: по дому какие-то меры ты еще примешь, но в Гостиный двор точно не пойдешь. Ты же обещал быть вечерами на Коинской.

Змей замолчал. На ближайшие сутки вовсе перестал разговаривать с тобою.

Седьмое число, больница на Водорослевой улице. Рослая, худая женщина лет сорока с небольшим. Тупая травма, множественные повреждения. Якобы упала на улице, на деле очевидно — побои. Итоги семейной размолвки. Громче всех той ночью в приемном покое шумел мужчина, доставивший ее: отечный, небритый, в казенной куртке неизвестного тебе городского ведомства. То ли сынок из ранних детей, то ли младший брат, а может быть, моложавый муж. Он кричал на писаршу, раз от разу всё с большим надрывом:

— Лана — она одна у меня, понятно вам, нет? Одна, одна на свете!

Не иначе, сам же ее и отделал, — заметила одна из нянек. Тагайчи хмуро кивнула:

— Похоже на то.

Это прозвучало еще и для тебя. Не забывай, боярич из Кэраэнга: Гайчи за свои двадцать два года достаточно навидалась подобных семей. Больные в лабирранской лечебнице, соседи, одноклассники в школе... Да и вообще в Объединенном Королевстве сие составляет правило, а не исключение. Университет, будущая служба разрядного лекаря, ты, ученый коллега восточного происхождения, — как тонкая пленка на поверхности вот такого "житейского житья". Остается утешаться радужными, призрачными картинками, что иногда пробегают по ней. Однако глупейшей глупостью было бы на них полагаться.

Тагайчи делает прокол, заводит шарящий катетер. По нему поступает кровь. Показания к немедленной операции. Крови действительно много, еще до ревизии можно подозревать разрыв селезенки. Печень тоже пострадала: в третьем сегменте разрыв величиною в палец. "Начинать следует со спленэктомии." Гайчи просит сестру приготовить изогнутый зажим на ножку селезенки. Худощавая недужная, острый грудной угол, Гайчи особенно трудно его оттянуть ­ — не потому ли ты стараешься делать всё как можно быстрее? А для печени требуются кетгут и круглая игла. У сестры уже наготове и то, и другое. Осушить, промыть, еще раз осушить. Кажется, больше не течет. Кровопотеря до одного аруани, потребуются обширные заместительные вливания. Еще бы здесь, в Четвертой, нашлись растворы...

Разумеется, сообщать участковой страже о случае нанесения увечий никто не стал. По закону ты, врач, должен был сделать это, но здесь — нельзя. Один из устоев Водорослевой улицы: отсюда не доносят. Недостойная, но увы, неизбежная мера. Иначе жители ларбарских рабочих кварталов и вовсе никогда не обращались бы за помощью к лекарям.

Больше всего тебе хотелось тогда отыскать родственника недужной Ланы и воздать ему по заслугам. "Отделать" если и не соразмерно тому, что он сотворил, то хотя бы чтобы запомнил.