-Плевать — вставляет слово пан Ржевуцкий, самый важный из всех — зачем тогда нужны наемники? Не беда, если после штурма их останется поменьше, нам дешевле обойдется.

-Ваше право, достопочтенный пан — продолжает инквизитор — что до меня, то я претендую лишь на головы преступников, и штраф, который город Дрогобыч будет обязан уплатить Святому Престолу. После чего я удалюсь, исполнив свой долг, ну а вы вправе поступить со схизматиками по собственному усмотрению.

-Так вы, ваше священство, обещали жителям города неприкосновенность?

-Сын мой, а разве прежде я не обещал вам, что Дрогобыч будет отдан вам на разграбление на три дня? И стыдитесь — если вы решили, что слово, данное прежде добрым католикам, весит меньше, чем обещанное схизматикам.

-Отче, а как нам отличать истинных католиков от православных еретиков?

-А убивайте всех, дети мои — Бог на том свете сам узнает своих, и откроет пред ними врата рая. Я же дарую отпущение грехов всякому, участвовавшему в сем богоугодном деле.

Может быть, и антиисторично — зачем панам сжигать дотла формально польский же город? Такое было позже, в эпоху Руины, когда между католиками и православными шла война на истребление — не было тогда еще никаких "украинцев", рубеж пролегал по вере, если ты православный, то русский, если католик — то поляк. И не было уверенности, что захватив чужой город, ты его удержишь, а удержав, получишь с него налоги, экономика тогда уже была сильно разорена войной — а оттого, проще было все сжечь, всех перебить. И точно так же было в "цивилизованной" Европе — в Польше при шведском "потопе", в Германии в Тридцатилетнюю войну. Когда считается, что в германских землях было истреблено три четверти населения.

Стоп, снято! Следующий дубль.

Ну а в перерыве я разговариваю с "массовкой" — большей частью, студентами. Спрашиваю, кто знал Ганну Полищук. Про смерть которой уже все знают — если не только участников тех "именин" на допрос в милицию вызывали. А я намекаю, что не верю в естественность ее гибели — и даже, что не только думаю, но и знаю что-то. И лояльность собеседника (или собеседницы) меня особенно не заботит — удастся нам получить еще кого-то в свидетели, хорошо, и если действительные виновники встревожатся и себя проявят, тоже хорошо. Замечаю что Юрий и кто-то из ребят всегда в пределах видимости (и конечно, вооружены). И у меня браунинг припрятан, в обычном месте под юбкой.

-Да дрянь она была, Ганка — отвечает наконец мне одна из девушек — ей бы все замуж, дом, дети, любовь-морковь! Совершенно не боец, если завтра война, если завтра в поход! Энгельса, про происхождение семьи, и вовсе не читала, можете представить? А в тот последний день еще и вырядилась как фифа, показав свое мещанское мурло!

Делаю в памяти заметку — значит, ты на той последней встрече была? И как Анна меня учила, не спугнуть, разговор поддержать. Надеюсь, ты меня в "обывательстве" не подозреваешь? А ведь я ничего плохого не виду — что мужа любить, детей, и в доме достаток. И это я посоветовала Ганне, красивее одеться в тот день — искренне стало обидно, что девушка себя уродует какими-то немодными старыми тряпками.

-Ну, вы же у нас героиня, товарищ Смоленцева. Воевали, и в кино снимаетесь — вы заслужили, вам можно. Вот только, на вас глядя, и всякие другие решают, что им тоже разрешено. И лепят упаковку, вокруг пустоты. А отчего вы говорите, что Ганна не могла сама? Если все видели и слышали, как она с обиды на Советскую Власть такие слова говорила, мне повторить страшно!

Что ж, отойдем — покажу тебе кое-что. Моя привилегия — что мне отдельное место на площадке выделено, под гардероб, для переодевания и личных вещей. Из сумки достаю документ, разворачиваю — читай.

-Ну, дрянь! Сука! Гадина продажная! Товарищ Смоленцева, и вы верите этой мерзкой клевете? Когда двенадцать человек подтвердить могут, что все не так? Это ведь просто донос, как в тридцать седьмом, на честных людей, чтобы свое гнилое нутро спрятать!

Для доноса приписка необычна — "я заявляю, что не собираюсь совершить самоубийство, равно как и уезжать в неизвестном направлении, не оставив адреса". А для страховки тому, кто боится, напротив, подходит. И с чего бы даже доносчице опасаться честных советских людей, которые, в отличие от преступников, не должны совершать самосуд?

-Товарищ Смоленцева, так вы что, верите?! Ведь все говорят...

Вы знаете, что я в Италии партизанкой-гарибальдийкой была? И с подпольем дело имела. Потому мне кажется странным, что Ганна Полещук, все ж не полная дура, стала бы говорить столь наказуемые вещи в присутствии тех, в чьем молчании не могла быть уверена. Зато, теоретически могу допустить, что в тайном кружке нашлась предательница, которую решили заставить замолчать навеки. Нет, я не знаю, как на самом деле было — я разобраться хочу. Понять, что это было, самоубийство, или все-таки убили ее?

Интересно, набросится ли эта на меня сейчас? Не может у нее быть моей тренировки, и кое-что у меня тут припрятано, лишь руку протянуть. И ребята снаружи наготове — малейший шум услышат, ворвутся. После чего, трясли бы эту тварь, открыто проявившую себя как враг, уже по-полной и без церемоний. Так что, попытайся меня убить, облегчи нам работу!

-Товарищ Смоленцева, а печатал это кто, и когда?

Умная, сообразила. У нас в канцелярии машинка стоит (самое смешное, что именно на ней Валя "Скунс" сей документ и напечатал). А Ганна ведь вроде секретарши, как раз с машинкой работать умеет. В подлинности документа (боже прости мне грех лжи — после у отца Серхио исповедуюсь) у меня сомнений нет — у меня на глазах составлялось (а вот это, чистая правда). Ты поверь, я искренне разобраться хочу.

-Товарищ Смоленцева, я и не знаю, что вам ответить! Это... это просто гнусная клевета! Как она может утверждать, что мы против товарища Сталина и Советской Власти — да кто она такая? А товарищ Линник воевал, на фронте кровь пролил, орден имеет!

Слушай, что кричишь — я же сказала, разобраться хочу. Просто потому, что мне Ганну жалко. И я не знаю пока, кто виновен — а потому, этот документ никому пока не передала. Если хочешь мне помочь — то приведи тех, кто правду рассказать может. А я послушаю и решу, договорились?

Тот же день, вечером, разговор наедине.

-Сергей Степанович, так что делать? Ганка, стерва, всех нас заложила! И эта актриса явно ей верит!

-Спокойно, не суетись. Пока официального хода делу не дали. Если она "разобраться" хочет, значит сама не уверена? А улика у нее одна — не будет ее, не будет и дела.

-Так вы хотите... Она же наш, советский человек!

-Правило помните — "можно и должно жертвовать жизнью одного, ради общего великого дела". Но тут нельзя — все же знаменитость, расследование будет всерьез. Да и муж ее геройский постоянно рядом. А вот если это письмо вдруг затеряется? Если, как говорите, она письмо из сумочки достала, не зная заранее, что случай будет показать — значит, там его постоянно носит?

Лючия Смоленцева.

Меня ограбили. Прямо на площади, возле дверей отеля. На виду у постового милиционера — и более того, в присутствии моего мужа, Анны, Валентина, Марии и еще троих ребят из киногруппы.

Как обычно, мы вышли в девять, машины нас уже ждали, чтобы отвезти на место съемок. Я иду рядом с Юрием, слева от него, сумочку в своей левой руке держу. Анна, Валя и Маша уже садятся в "ЗиМ", что нам выделил Федоров, Дед и Тюлень как бы нечаянно у подъезда задержались — как и по тактике положено, чтобы охраняемый объект и телохранителей одной очередью или гранатой положить было нельзя. И тут выскакивает из-за угла мальчик на велосипеде (в самом деле подросток, или просто щуплый такой, я не разобрала), кепка низко надвинута на глаза. Мимо нас проезжая, вдруг выхватывает у меня сумочку и жмет на педали. Я даже ахнуть не успела! И люди на улице — стрелять нельзя. А он за поворот, и пропал. И лишь тогда милиционер засвистел запоздало.

-Что ж вы тут у себя преступность развели? — говорит Анна федоровскому порученцу и подбежавшему милицейскому патрулю — товарищ Кармалюк, вы уж обеспечьте, чтоб с этим безобразием разобрались. Товарищ Смоленцева свое заявление после оставит, чтоб все как положено было оформлено. А пока что, простите, работа прежде всего — Люся, там ведь только твои личные вещи были? Тогда поехали — съемки ждут.

На публику сыграли. А в машине, без посторонних (шофер не в счет, при поднятой перегородке он нас не слышит) я со злорадством представляю, что будет с тем (или теми) кто мою сумочку откроет неаккуратно. Сколько вчера ребята возились, ее готовя. И то, что произойдет, как раз с моей стороны для Сергея Степановича и прочей компании будет выглядеть естественно — мы же киногруппа, у нас всякое декорационно-гримерное имущество быть должно. Предполагалось, что сумку у меня из гримерки и украдут — ну а заговорщики здесь выходит, сами додумались до того, что у нас в Риме уже творят иные антиобщественные элементы на мотороллерах?

Валя предлагал туда светошумовую гранату зарядить. Но если в полуметре от глаз вспыхнет, это на всю жизнь слепота вероятна — Анна сказала, зачем несознательных ребят калечить? Потому, положили мы в сумку баллон с несмываемой краской (Юрий говорил, тоже из будущего идея), смыть можно, но надо знать, чем — и уж точно, не водой и мылом, и даже не бензином, керосином и спиртом. А еще это пахнет премерзко, и если в глаза попадет, необратимого вреда не будет, но неприятнейшие ощущения обеспечены. Милицию сориентируют, искать личностей со следами "крови" на одежде и теле — надеюсь, заговорщики не станут зачищать концы совсем уж радикальным способом, как Ганну? Впрочем если даже — этих мне нисколько не жаль.

И ждем, какой следующий ход от наших карбонариев будет, выходите из тени. Несговорчивая я и упрямая, разобраться пытаюсь, не впутывая ГБ, и защищаясь штучками, эффектными, но совершенно не в стиле любой Конторы. Кроме "инквизиции" конечно — но пока что не знают во Львове наши методы, не работали мы пока здесь.

Но это все будет после. А пока — съемок никто не отменял. Стою на стене, у меня в руках винтовка СВТ с оптикой, а внизу армия врагов. Переодетая массовка — а я стараюсь себя в том веке пятнадцатом представить. Чего я больше всего на свете боюсь, до ужаса — если вдруг окажется, что случится что-то по-настоящему опасное, и у меня смелости не хватит, как тогда после в глаза буду смотреть моему рыцарю, Анне, и их товарищам, кто меня за равную себе считают, или девчонкам из нашей Школы, кто на меня равняются, искренне верят, что я как Софи Лорен в том фильме, где она меня играет, и немцев убивает сотнями, как мух. Потому хочу себя испытать, чтобы уверенной быть — с парашютом прыгала, теперь мечтаю в аэроклуб, хотя бы на По-2 научиться летать, вот представляю, что Юрий ответит, когда мы в Москву вернемся и я ему об этом желании скажу. А пока что, только кино мне и остается, роли героинь на себя примерять. И то, "Иван-тюльпан" как водевиль был, не всерьез — ну где вы в жизни партизан верхом на медведях видели? И кто на войне, дуэльные правила соблюдает — это к эпизоду, где я и Жерар Филип на шпагах деремся, а все смотрят, и русские и французы, про войну забыв? Сейчас больше на жизнь похоже — даже наш будущий Великий Режиссер сказал, "Люда, у вас отлично получается". А я всего лишь играю себя — вообразив, что это не кино, а всерьез.

Мы стоим на городской стене — гости из будущего, все четверо, и магистратские, и городская стража, и просто народ. Ждем возвращения послов к осаждавшим — шестеро самых уважаемых граждан города, представители всех гильдий, и еще настоятель католического храма, чтобы не было сомнений в их свидетельстве. И один из них — отец пани Анны (тоже моя роль). Ее снимем отдельно — мне переодеться минута, прямо поверх одежды из века двадцатого, натянуть длинное и широкое платье с глухим воротом и длинными рукавами.

-Люся, ты хоть выражение лица меняй — говорит мне Анна — все ж героини твои, разных эпох.

Внизу на поле солдаты католического войска вкапывают шесть столбов. Затем выводят и привязывают к ним всех шестерых посланников, обкладывают хворостом. Хотя Валя Кунцевич (взявший на себя роль военного консультанта) утверждал, что никто бы не стал в той обстановке возиться с кострами — поставить на колени и саблей рубануть, куда проще. Расстрел — да вы что, в то время огнестрельное оружие уже было хорошо известно, но даже один выстрел из тогдашней "ручницы", это такая процедура, да и порох еще дорог.

-А с чего бы главпопу так зверствовать? Не дурак ведь — должен сообразить, что легче убаюкать обещаниями, "ну а вешать будем после".

-Так вера ведь христова. Если ему предложили на распятии клятву дать. И нарушить — свои не поймут. Да и враги у Крамера есть — после в Рим донос напишут, что допустил святотатство.

Все против городских ворот происходит, а где бы горожане возвращения послов ждать могли? И на случай, если защитники Дрогобыча вылазку сделают, строится рядом полк немецких ландскнехтов — каски с рожками, как у солдат вермахта (немецкие трофеи и есть), только в руках пики а не "шмайсеры". И важные паны на конях, и челядь, и просто зеваки, из вражьего войска.

Отец Анны кричит — все правда! Не сдавайтесь! Услышат ли его — ну, вполне могут, дистанция метров двести, и ветер оттуда. Только и без этих слов все ясно — пощады не будет никому. Если даже своего же брата-монаха не пожалели.

Если тебе больно — плакать должна не ты, а те, кто в этом виноват. Я вскидываю винтовку — не дожидаясь ничьей команды, или дозволения, и забыв, что патроны холостые, как и положено в кино. Двести метров для СВТ с оптикой не расстояние. Первым (по жизни и по сценарию) должен умереть офицер, командовавший палачами. Затем — солдаты, кто таскают хворост. Вот забегали, засуетились — но никто не сообразил укрыться, залечь, один лишь Крамер, гнида, сразу нырнул за чью-то спину.

Можно попробовать отбить приговоренных? Но воевода, командующий городским войском, отрицательно качает головой — врагов слишком много, они могут опрокинуть нас и ворваться следом в открытые ворота.

-Сейчас их будет меньше! — кричит партизанский командир — Петруха, бей!

И вступает пулемет. МГ-42 с двухсот-трехсот метров по толпе в полный рост, это убойно. Немецкие кнехты картинно валятся рядами, или разбегаются без всякого порядка, кто куда. А я бью на выбор, факельщики убиты все, вот настала очередь и важных панов на лошадях. Вот уже внизу перед воротами нет живых, кроме наших привязанных послов — и тела, очень много мертвых тел валяется вокруг. Воевода приказывает открыть ворота, и выслать конный отряд. Сейчас послы будут спасены.

Но летят от убегающего врага зажженные стрелы — Крамер про пленников не забыл. И вспыхивают шесть костров. Так что всадники из города успевают лишь, разметав хворост, отвязать от столбов уже мертвые тела. Один лишь отец пани Анны еще жив. И успевает сказать, до того как умереть:

-Они хуже дьявола. Хоть и с крестами. Не сдавайтесь — никого не пощадят.