Замена

— Зачем вы вызвались? — спросил он.

— Другой возможности не было.

От здания аэропорта отделился пучок света. Он вымел секции ограждения, повернулся и стал фарами. Наша машина — еще одно звено, еще один пустой взгляд в зеркале.

— Не было?

Я промолчала. В его мире, вероятно, была. Икари-кун щурился: свет фар бил его прямо по глазам. Свет становился ярче, объемнее, окрашивался шумом двигателя.

— Я спросил у Кадзи-сана, зачем нужно было включать музыку. Знаете, что он ответил?

— Нет.

— Что вам стоит почаще напоминать, что вы больны. Что это значит, Аянами? Вы что, действительно попытались бы пройти через концерт? Даже зная, чем это грозит?

Город светился, и его свет гудел, как рой. Я не знала ответа на его вопрос, но знала, что если скажу то, что чувствую, он не поймет. Долг и болезнь в его мире связаны лишь в том смысле, что больному все должны. Это из детства, где сладкие микстуры, где телевизор на полчаса дольше, чем обычно. Где социальные пособия. Где можно неофициально отпроситься, потому что заболел кто-то из родных.

Обратная связь — больной что-то должен — звучит фальшиво.

Мне вдруг стало интересно, как он убивает Ангелов. Нет, не так: почему, убивая Ангелов, он еще не понял ничего? "Как он проводит уроки? Как убивает Ангелов? Почему он не стер мел со штанины? Ты хочешь понять его, Рей. И тебе не безразличен его маленький ломкий мир".

Передо мной распахнулась дверца в подсвеченный оранжевым салон микроавтобуса. Там были какие-то незнакомые люди, там был оглушительный белый халат под легкой осенней курткой. Там терпко пахло дорогими препаратами.

Впрочем, меня больше занимало то, что происходило внутри меня самой.

* * *

— Переодевайся.

Басы ощущались уже здесь: у меня ритмично темнело в глазах, словно свет в комнате подчинялся далекой музыке. Гримерная комната в оцепленном крыле. Огромный комплекс, где развлекается прото-Ангел, балансируя на грани сверх-человеческого.

Я представляла это, стоя над кучей одежды. Она пахла кожей и немного — металлом. Впервые мне понадобился охотничий камуфляж. Я вытянула из общей массы кожаный лиф с заклепками и обернулась к Акаги.

— Это не обязательно, — нервно рассмеялась она. — Будет достаточно просто сменить костюм и пальто. На что-то... Э, подходящее.

— Понятно.

Глядя в зеркало, я потянула первую пуговицу пиджака. В гримерной было жарко и сухо, скрипуче жужжал тепловентилятор, и сама мысль о кожаной одежде выдавливала испарину. Я сосредоточилась на схемах помещения, на брифинге, на маленьком кейсе, который Акаги перекладывала из руки в руку. На плакатах, на париках, на беспорядочных развалах косметики.

На чем угодно.

— Ботинки на платформе? Ре-ей...

— Моего размера больше ничего нет.

Какие мысли поразили Икари-куна в "Степном волке"? На что он обратил внимание — свое, ученическое?

Щелчок двери, короткий диалог:

— Поторопитесь, пожалуйста.

— Велкснис, идите вон.

Я откуда-то со стороны следила за собой, за нервным потоком собственных мыслей и понимала, что боюсь: толпы, странного Ангела, глухоты. Я боялась. Свет в глазах мигал, я скользнула в исчерканную варварскими узорами футболку и потянула к себе куртку.

"Хватит".

Это, к сожалению, не помогло, потому что на самом деле все полу-страхи падали в черную бездну настоящего ужаса. Придуманный теоретиками двойной персонапрессивный удар — не что иное, как объединение трех микрокосмов.

На какую-то долю секунды — выдуманной секунды — Икари станет мной, а я — им, на равных.

"Я — это я".

Я вслушивалась и понимала, что звучит неубедительно, что бездна страха ждет, а басы приближаются, вымарывают цвета. "Каждый человек состоит из десятка, из сотни, из тысячи душ", — вспомнила я и поняла, что вот она — паника. Урок по Гессе, желание понять Икари-куна претворялись в жизнь.

— Рей?

Я стояла у двери, уже держась за ручку.

— Погоди.

Я ждала, убрав прядь волос с шеи. Холодное касание ваты, режущий запах спирта, укол. Если бы могла себе позволить, я бы попросила успокоительное.

— Через две минуты ты перестанешь слышать. Держись за Икари-куна, пока будут... Побочные эффекты. Там все равно все пьяные, так что...

Звук пропал. Акаги шевелила губами, я пыталась разобрать хотя бы намек на гул — гул заложенных ушей; намек на звон — звон разорванных барабанных перепонок. Ноль, абсолютный и полный ноль децибел. Я озиралась. Комната плыла, и я не сразу разобрала, что пропало из поля зрения вместе со звуками. Мир подергивался, предметы оставляли за собой следы, которые тянулись и пропадали только через время. Если быстро крутить головой, подумалось мне, я окажусь среди призраков вещей.

Вытянув руку, я щелкнула пальцами. Сопротивление кожи, удар среднего пальца в основание большого. Дрогнули звенья крупного браслета-цепи на запястье.

Глухота была полной и черной, как моя паника, как слабость в коленях.

За дверью стоял Икари — один в полутемном коридоре, где не светились даже звуки. Он поднял брови и, улыбнувшись, что-то сказал, но я покачала головой.

"Дайте руку", — подумала я, ощущая, как разлепляются губы. Его рука была горячей и немного липкой, он тоже боялся, и мне вдруг стало легче.

Так нечестно, но так легче.

10: Королевство кривых

Люди были повсюду. Их движения, их взгляды, их запахи сбивали меня с ног. Они говорили, держась за плечи, их рты были разорваны в крике. Они дышали друг другу в волосы — немытые, уложенные, просто растрепанные. Еще были головные уборы, а ниже все размывалось. Сплошная масса колышущейся одежды, горячей и упругой. Кожа — давно мертвая и еще живая, вся в разводах грязи и татуировок.

Их руки дрожали — от возбуждения, от страха, от громкости, от избытка гормонов. Они дрожали сами. Казалось, я пытаюсь идти против потока, куда бы ни шла. Их передвижениями руководили течения, сути которых я не могла понять. Мне навстречу двигались глаза. Безмолвие подавляло — и радовало. Ноздри разъедал смрад толпы: я поминутно ждала никотинового удара. Я пасовала перед деталями, мир потерял краски, мир обрел страх, но глаза — глаза оставались глазами.

Я видела в них отголоски мыслей. Это пугало.

В немом кошмаре из взглядов и вони растворялось почти все: мне оставались только боль и Икари-кун.

Мир вибрировал, потому что кожа тоже может слышать. Басы ритмично сдавливали меня в огромном кулаке, и в такт им содрогалась EVA. Снаружи хлестали удары спрессованной музыки, навстречу им — к нервам, к коже — стремились волны боли.

Я ощущала все остро, замедленно и как во сне. Я действительно верила в нереальность происходящего: бесшумные крики, глаза, музыка, оседающая на кожу. Конечно, на самом деле все было просто — достаточно прикрыть глаза: в ослепительном мареве, в суперструктуре из узлов и паутины человеческих "я" просматривались синие нити.

Ангел рос, медленно и неуклонно, его пьянил наркотик из личностей, которые распадались вокруг.

В экстазе.

В наркотическом угаре.

В желании.

В танце.

Он не поглотил никого, его микрокосм сравним с микрокосмом человека — пока сравним. Он, вероятно, все еще похож на человека, иначе к нему уже летели бы ракеты. Он пока что не обвисает на реальности, как долг, как ворох неотжатого белья.

Десятки "пока", десятки "недо". Но концерт совершал невозможное: я видела голубые нити, вплетенные в личности танцующих. И я понимала, что это не сон.

Икари втискивался в невидимые проходы между телами, я шла за ним. Касания музыки, касания рук, бедер. Меня тошнило — болью и просто так. Икари-кун боялся идти впереди, но все-таки шел к сплетению нитей. Он продвигался сквозь толпу, которая смыкалась за ним, почти разъединяя наши руки.

Его глаза я видела только раз, мельком. Он обернулся, повернулся прожектор — и все.

"Аянами, не отставайте". Я бы и не смогла: музыка не позволяла замедлиться.

Икари-кун боялся, меня тошнило. А Ангел... Ангел совершал невозможное: он создавал вокруг себя мир. Между ударами неслышимых волн, между тошнотворными касаниями я пыталась думать: пыталась понять, почему все так.

"Почему вспышки, горько-кислый запах и шквал звука сотворили такое?"

Почему... Я поймала волну, поймала спешащий из желудка колючий комок, а потом без перехода наткнулась взглядом на Ангела. Он танцевал, как дерево в грозу.

Всегда прикованные к полу ноги. Я не видела ступней.

Вспышка.

Он гнется в поясе не как человек. Как шарнирная конструкция.

Вспышка, волна баса.

Его руки размывались, и скорость движений была не при чем.

Вспышка-вспышка. Мир непрерывно менялся, я пыталась найти в этом влияние Ангела, отсеивала дурманящую дробь стробоскопа, отсеивала свою боль, пост-эффекты звуковых ударов. В частом сите оставалась только глухая тошнота, стремительно размахивающая руками.

Воздух стекленел.

Я отпустила руку Икари-куна — долгое, влажноватое скольжение в пустоту, прочь, в холодное "порознь". Слабеющее пожатие, рвущееся до контакта пальцев, а потом — все. На двоих у нас остался общий план в головах.

Общее задание, общая цель.

И EVA.

Взгляд, кивок невидимого лица. Я прислушалась к себе. На запястье в вену толкался механизм часов — замедляя кровь, искажая пульс. На шестидесятой секунде мы одновременно нанесем удар.

Это понимание было холодом, и мир лег в видоискатель камеры.

Кадр: Ангел — это девушка. Угольное пятно шортов вымарывает из ее тела бедра. Белые гладкие ноги — в мороси пота. Для верхней части снимка нужна другая выдержка.

Кадр: пустые глаза вокруг, в них нет мыслей. Это не страшно. Это привычный план: люди ощущают Ангела.

Кадр: моими глазами смотрит EVA. Она видит синее древо, прорастающее в реальность. Видит, как дрожь подбирается к пленке существующего. Белые ровные ноги, дрожащие во вспышках — и плетение синих ветвей выше пояса, выше пояска черных шортов.

Кадр. Кадр. И еще один. Я сложила панораму на двадцать третьей секунде.

На сороковой мой пульс сравнялся с пульсом часового механизма. Стало легче.

За семь секунд до удара я увидела лицо Икари-куна по ту сторону Ангела. Он смотрел как человек, как на человека. Он был не готов, но ему так легче.

"— ...нам что, танцевать, чтобы он ничего не заподозрил?

— Не напрягайся так, Икари. Рей, родная, покажи ему пару па.

— Простите, доктор Акаги, но...

— Успокойся. Проводник в "мертвой зоне" Ангела. Пока не попытается атаковать".

Ноль.

Идем, Икари-кун. Пара легких па. Я тоже очень боюсь.

* * *

<Впервые я поцеловалась в пятнадцать лет.

Он лежал в соседней палате, и он умирал. Я точно знала, когда ему ставят капельницы. Между тремя и тремя тридцатью он плавал на грани сна и яви.

"Он не поймет, реально ли происходящее".

Четвертая стадия, из лекарств — только морфин. Верхняя ступень опиатной лестницы.

"Привязаться не успею".

Он сидел у окна. Я видела только левую руку под ящиком инфузионного насоса и громаду света, который рушился на меня из окна.

"Не хочу, чтобы меня перевели в палату с таким окном".

Я закрыла глаза, представляя палату. Восемь шагов. Мне нужно обойти кресло и сесть ему на руки, постаравшись не задеть прооперированный живот. У него должны быть сухие губы морфиниста — значит, мне нужно их увлажнить.

Первое касание языка будет отвратительным. Не стошнить, следить, чтобы не вырвало его. Я знала, что положу ладонь ему на шею, под ухо. Я знала, что его слюна будет отдавать химией. Я знала, что будет противно.

Я знала все о предстоящем первом поцелуе.

Я ошиблась.>

* * *

<...Я пытался влезть в брюки, не снимая кроссовки — глупая затея получилась. Мигала лампа, а в углу сопел Кейти. Плюс один класс. Плюс десять килограмм веса и пятьдесят процентов французской крови. Плюс я ткнул ему в спину средний палец, когда Ублюдок хотел переехать меня на велосипеде.

Плюс при полной спортплощадке.

Плюс, плюс. Один сплошной, одуряющий минус.

— Ахо втюрилась в тебя.

Я кивнул. Кроссовок прочно застрял в брючине. Ахо?..

— Ты или скотина, или не пацан, Синдзи.

Здоровенный, черт. Я смотрел в его поросячьи глаза, думал о переодевании, о гудящей неонке и о том, что Ахо красивая. Тупая, наглая и красивая. Откуда Кейти знает? Какое ему сраное дело? Почему я так туплю, почему он не треснет меня?

Я смотрел перед собой, а Ублюдок дошнуровал свои кроссовки и ушел.

"Ахо меня любит", — подумал я, дергая намертво застрявшую штанину. Послышался треск.

Блядь, Кейти, лучше бы ты меня ударил.>

* * *

Я не знаю, что увидел Икари-кун, поняла я.

На лицо падали теплые капли, и, облизав губы, я ощутила соль. С низкого неба сеялся пот. Зал развлекательного комплекса изменился: крыша, стены, пол — все стало изъеденным, старым. Больным. Больным, как человек, — не как строение. Огромное помещение, как и секундами ранее, наполняли силуэты. Застывшие статуи танцоров светились. В их грудных клетках теплились лампы.

Ангел не исчез — он просто был вокруг.

Я стояла среди бугристых окаменевших фигур. Ритм вспышек замедлился в несколько раз. Самого стробоскопа я нигде не видела. Игра еще не началась: Ангел был оглушен, он молчал, и нигде не было видно Икари-куна.

Зато у меня появилось время. Редкий и могущественный союзник.

Я прикрыла глаза, и под веками была чернота. Мне не нужны картины, не нужны воспоминания, чтобы втиснуть в микрокосм Ангела свои фигуры. Меня беспокоит отсутствие Икари-куна, но я точно знаю, что он прошел: я что-то видела, не уверена, что.

...Раздевалка, застарелый запах спорта и седьмого пота. Кроссовок в брючине. Меня, к сожалению, любят...

Это была я. Незнакомый опыт, но это была я.

Я открыла глаза, чувствуя плечо. Плечи.

Между статуями танцоров появилось еще много я. Рей, Рей, Рей, Рей... Я теряла из виду их — себя — рассеянных в заболевшем зале, среди теплых светящихся статуй. Сколько их? Никогда не считала.

Много. Скучно. Некогда.

Одна "я" коснулась статуи, и она стала облаком жирного пепла. Облако постояло и струйкой втянулось в дырявую крышу зала. Я решилась: десятки рук потянулись к подсвеченным фигурам. Дым и пепел встали столбами, тягучие вспышки моргнули, и стало просторнее.

Плиты пола крошились под ногами. Я шла среди десятков меня самой и думала только о том, почему здесь кожаные юбки, почему — куртки. Почему высокие ботинки даже, но нет контактных линз. Я шла, ловя алые взгляды, я заглядывала в нескончаемые зеркала. "Бывает", — решила я. Ночные рубашки бывали, чаще — серый костюм. Теперь вот кожа — хруст, странный запах. Разное бывало, но красные глаза неизменны.

Когда первая статуя танцора вернулась из-под изъеденной крыши, я поняла, что хватит. Игра начиналась.

Я поняла, что слышу что-то: шепот, шорох звуков, музыки, нот игры. EVA отвечала, и я ощутила, как сводит лицо — лица. Мир менялся. Кусок стены встопорщился, стал гроздью дыбящегося металла. В металл прорастали ветви, и их бесцветье меня не обманывало.