...В тот вечер я ещё рассказывал про Пинга, про себя, про Дарину и про наш побег. Господа Тянь слушали тихо и грустно. Сяньюньский народ столько притеснений и гонений испытал в своей истории, что до сих пор хорошо понимал чужие страдания. Рано утром я распрощался с добрыми Тянями и уехал в Велесославль. Дарина ещё была в гимназии, когда я пришёл "домой". Поэтому я сходил к Светиславычу. Рассказал о поездке, о неожиданно появившейся возможности пристроить девочку. Дёмин подумал и ответил:

-Это хорошо, Вова. Она там будет под присмотром, потом и дальше сможет учиться, а там и до подданства рукой подать.

Ну наверное. На том разговор и закончился. Дарина вернулась из гимназии, мы поговорили о всякой фигне. А вечером я улучил момент когда девочка укладывалась спать и спросил её:

-Дарина, как тебе в гимназии?

-Так себе. Дураки и дуры.

-Вот как. Хотела бы сменить её?

-Угу. Мы переезжаем летом?

-Почему ты так решила?

-Брат, здесь только средняя гимназия поблизости. Даже я об этом знаю. Учиться осталось четыре месяца, бросать гимназию сейчас глупо. Если буду менять гимназию, то разве что на старшую. Такая только одна в городе, на том конце. Добираться далеко и дорого. Значит надо переезжать.

-Резонно. Ты умная. А хочешь переехать?

-Мне всё равно. Без папы и мамы везде плохо.

Серьёзно и как-то безразлично сказала девочка и забралась под одеяло. Вот и поговорили. Но раз ей всё равно..

... ...Двигатель грузовоза порыкивал на плавных ухабах, Мельник как всегда подрёмывал у правого окна. Деревья по обеим сторонам от дороги, казалось, смыкались кронами где-то вверху. Иногда, потревоженный рыком двух мощных двигателей, сверху падал иней, кружась в морозном воздухе. В кэбе было тепло, пахло нагретым железом и немного — топливом. Слегка клонило в сон и я время от времени прихлёбывал воду из фляжки, предусмотрительно наполненной ещё дома. Вот, кстати, странно — не так уж много времени живу в лагере, а уже называю его домом. Наверное человеку обязательно нужно хоть какое место, чтобы назвать его домом и стремиться туда вернуться. Я так задумался, убаюканный рутиной поездки, что чуть не впилился в резко остановившийся грузовоз Никонова. Да что он там творит! От резкого торможения Мельник чуть не впечатался в приборную доску, но каким-то чудом успел упереться в неё руками.

-Эй, что за!..

Он выдал одно из тех выражений, что не говорят при детях, и зло уставился на меня. Я ткнул пальцем вперёд:

-А я чего?

Мельник сунул руку за пазуху, вынул пистоль и открыл дверцу. Морозный воздух ворвался в кэб. Ватажник спрыгнул на дорогу, захлопнув дверцу за собой. Я так понял, что моё дело — сидеть себе тихонько за рулём и не дёргаться. Но вот руку-то я за пазуху тоже сунул и пистоль вытащил. Лязг затворной рамки и патрон готов сделать своё дело. Я положил пистоль на сиденье рядом с собой, прикрыв его шапкой. Мало ли. Впереди что-то происходило, но никоновский грузовоз занимал всё поле зрения. Рука моя лежала на рычаге передач, а нога готова была выжать сцепление. Я нервничал. Но вот вдруг грузовоз Вторака дёрнулся вперёд, подпрыгнул колёсами на чём-то, выбросив клуб дыма из выхлопной трубы. Я шестым чувством понял, что надо делать то же самое. Движок взревел, нога бросила педаль сцепления и тяжёлый грузовоз рванул вперёд. В этот момент я услышал приглушённый треск, словно щёлкали большим кнутом. Стреляют?! Впереди валялись обломки бревна, которое своими колесами сломала передняя машина, а по бокам от дороги барахтались какие-то фигуры. В стороне мелькнула знакомый кафтан Мельника, я сбросил газ и дверца почти сразу распахнулась — ватажник прямо на ходу забирался в кэб. Вдруг дверца с моей стороны тоже распахнулась. На подножке висел какой-то парень в светлом армяке и пытался выдернуть меня из-за руля за ногу. Правая нога вдавила педаль газа, на левой висел светлоармячник. У него была бешенная харя, перекошенная и красная. Он скалился, словно хотел меня укусить. Стряхнуть его не получалось, газ было отпускать страшно и я принял решение — нашарил под шапкой заряженный пистоль, сунул его в проём двери и выстрелил прямо в перекошенную морду. Выстрел горхнул на весь кэб. Парень сорвался с ноги и укатился куда-то в снег. В стороны разлетелись обломки бревна, грузовоз быстро набирал скорость. Я захлопнул дверцу, поставив пистоль на предохранитель и сунул его на сиденье. Покосился на Мельника, который сидел, бледный как мел, и держался за левую сторону живота. Он повернулся ко мне и прохрипел:

-Ты куда стрелял?

-Какая-то тварь хотела меня из кэба вытащить. Герой, твою медь...

-Ты крут, амурец. Человека грохнул и даже ухом не повёл.

-Что теперь будет?

-Да нихрена не будет. Думаешь эти ушлёпки в стражу обратятся? Не сикай, амурец. Всё хорошо. Такое уже бывало.

-А ты чего за бочину схватился? Зацепило?

-Немного. Чиркнуло.

-Надо перевязать.

-Обойдётся.

-Кровью истечёшь.

Я пошарил в ящике для мелочей и выудил упаковку бинта. Я только в тот раз положил её в ящик. Вот, ёшки-матрёшки, и пригодилась. Протянул упаковку Мельнику:

-Хоть к ране приложи. Не спорь, я такого насмотрелся.

-Ладно.

Ватажник, сжав зубы, взял бинт, сорвал обёртку и сунул моток под кафтан, коротко зарычав. Судя по тому, что он ещё был в сознании, крови он пока потерял немного и боль не настолько сильная, чтобы отключить его. Может и правда обойдётся. Я ехал как обычно, поглядывая время от времени на Мельника. Он прикрыл глаза и сидел спокойно, лишь изредка морщась на крупных ухабах. Я сам себе удивлялся. Только что убил человека, но ни чувства вины, ни раскаяния не испытывал. Ну застрелил и застрелил. Он пытался причинить мне вред или даже убить, вот и получил ответ. Как же война изменила меня, что смерть человека уже меня почти не трогает? Ведь если подумать, то с точки зрения обычных людей я чудовище, опасный зверь. Я ничем не лучше, а может и хуже всех вместе взятых ватажников Брусила. И не испытываю по этому поводу неудобств. Помнится, когда-то осуждал лагерных "фартовых" за их правило жизни "умри ты сегодня, а я завтра!". А получается, что сегодня я жил именно так. Но как иначе? Если бы я не выстрелил в того красномордого, он бы выкинул меня из кэба, а его дружки вряд ли бы проявили ко мне милосердие. Я бы умер или остался калекой. Горе для Дарины, Милана не сможет получить лечение, потому что Вторак один не успеет собрать деньги. С моей точки зрения я поступил правильно. Парень сам выбрал скользкую дорожку, а я просто оказался удачливей — только и всего. И руки у меня не дрожали, кстати. Меня тревожило то, что мы не боялись преследования, а ведь груженые машины идут сравнительно медленно. Однако Мельник беспокойства не проявлял, а значит и мне бояться было глупо. Я только иногда поглядывал в зеркала заднего вида. В Шехони, едва подогнав грузовоз к месту разгрузки, я вышел из машины, обошёл кэб и помог Мельнику спуститься. Он был всё так же бледен и морщился от боли. От Никоновской машины уже спешил Гвоздь.

-Что тут у вас?

Мельник ответил, скривившись:

-Зацепило малость.

-Понятно. Пошли.

Он подставил плечо товарищу, а мне бросил:

-Возвращайся в кабину.

Я пожал плечами и развернулся. Мне на их самочувствие было как-то всё равно. Почувствовал голод. Залез в кэб, порылся в сумке, достал свои запасы. Надо же, и охота к еде не пропала. Бездумно жевал, запивая пищу водой из фляжки. В кузове гремели грузчики. Подумалось, что если нападавшие стреляли вслед, то могли повредить задние колёса. Приоткрыл дверцу, выглянул назад. Морозец куснул щёки. Левые колёса были в порядке. Пролез к правой дверце и повторил действия. И правые колёса в норме. Вот и хорошо. Я глянул в сторону соседней машины. Вторак тоже закусывал. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ зажатым в кулаке куском колбасы. Хорошо дружинник столуется, не ограничивает себя. Я ухмыльнулся и откинулся на спинку, заложив руки за голову. Вздремнуть что-ли?.. Мельник забрался в кабину сам, без посторонней помощи. На мой молчаливый вопрос осклабился:

-Залатали. Тока сало пробило, ливер не задет.

Я пожал плечами, завёл движок. Дожидаясь, пока Никонов вырулит из ворот, спросил:

-На обратном пути нас не встретят те же друзья?

-Нет, они уж свалили давно. У них так всегда — если сразу не взяли груз, то смываются. Да и местные вперёд нас прокатятся, подстрахуют.

-А что, бывали случаи, когда они брали груз?

-Ну, было такое. Ты думаешь почему из местных так мало желающих ездить с металлом?

-Ясно.

Обратная дорога и правда прошла спокойно. На месте засады не было тел или чего-то иного, кроме валяющихся на обочинах обломков бревна. В Велесославле мы как всегда получили у Брусила плату. Видимо Гвоздь с Мельником уже доложили о нашем небольшом приключении со стрельбой, потому что атаман с интересом глянул на меня и сказал, отдавая мне пачку десятигривенников:

-Я уже начинаю вас побаиваться, амурцы. Для вас человека пришить — что высморкаться.

Я пожал плечами, промолчав, а Никонов безмятежно высказался:

-Чего тебе бояться? Деньги ты платишь в срок.

Брусил ухмыльнулся и ничего не ответил. Мы ушли из склада, кутаясь в армяки — морозило здорово. По дороге я бесцветным голосом сообщил:

-Я нихрена не чувствую, Вторак. А завтра этими руками буду обнимать сестру. Это неправильно.

-Ничего не поменялось, Вова. Убей ты или убьют тебя. Иногда я думаю, что мы не вернулись с войны. Да и некуда нам возвращаться пока. Не забивай голову терзаниями. Как только наскребём на лечение, так сразу бросим эту грязь.

-Да, ты прав. Но жертву Трибогу я принесу и тризну по тому парню справлю. Так будет правильно.

-Ага.

... Пришла Масленица. Велесославль весь украшеный, вычищеный от лишнего снега и всю седмицу по городу шли гуляния. Особенно красиво было вечерами, когда зажигались праздничные огни. Народу на улицах очень много. Наверное не только горожане гуляли, но и с ближайших селений люди приехали. Морозец им не мешал, его вообще мало кто замечал. Гимназистов отпустили отдыхать и мы с Дариной отправились навестить Милану. Сестра, смотревшая всю дорогу на праздничный город молча и безучастно, улыбнулась только в палате Миланы. В белом халате не по росту, печальная, она выглядела как-то нездешне, словно призрак. Но стоило ей войти в палату, как уголки вечно прямых тонких губ поползли вверх, раскосые глаза заискрились, в уголках блеснули капельки еле сдерживаемых слёз. Дарина, белокурая, временами напоминающая куклу несмеяна, со счастливым смехом бросилась обнимать радостную Милану. Я скромно стоял у двери и запоминал эти редкие секунды. Только здесь можно увидеть смеющуюся Дарю. Она что-то спрашивала у девушки, сама что-то отвечала, взахлёб рассказывала и ахала, слушая ответы. Вот такой девочка была до войны. Смешливая, удивляющаяся, любопытная. Теперь настоящая Дарина прячется глубоко внутри себя. И ведь кроме меня, Миланы и Никонова больше никто её такой не видел...

Я не знаю — заплатил ли Вторак взятку врачам или стоял перед ними на коленях. Но пока Дарина пересказывала старшей подруге свои новости, пришла милосердная сестра и объявила, что в качестве исключения Милане разрешена прогулка. Обе девчонки потеряли дар речи, я тоже очень удивился и хотел воскликнуть что-то, но на плечо легла рука. Я обернулся — позади стоял Никонов и заговорщицки держал палец на губах. Сестра вытурила нас, мужиков, из палаты чтобы переодеть Милану. Я развёл руками:

-Ну ты даёшь! Но как?!

-Да неважно. Поможешь?

-Конечно!

Этот день был самым весёлым из всей седьмицы. Мы с Никоновым выезли волнующуюся Милану на крыльцо, а там пересадили на особое кресло, приспособленное для передвижения по снегу. На улице нас ждали Дёмин со Жданом и встретили традиционными праздничными присказками. Милана просто светилась от счастья и еле сдерживала слёзы радости. Дарина не сдерживалась, утирая глаза цветной варежкой. У меня застрял ком в горле и я отвернулся как бы случайно. Стоящая возле уличной двери милосердная сестра прижала ладонь ко рту, глаза её блестели. Она ободряюще мне кивнула и скрылась в здании, выпустив на прощанье клуб пара из больницы. Через улицу от больницы шли гуляния и мы всей счастливой кучкой поспешили туда. Кресло катил Вторак, Дёмин и Ждан помогали. Дарина обняла мою руку и пробормотала:

-Она такая счастливая... Я ей завидую.

Я промолчал. Не надо портить хороший денёк бессмысленными спорами. Не знаю как Дарина и остальные, но я наслаждался окружающими нас смеющимися, добрыми людьми. Весёлые озорные парни и румяные смешливые девушки; благостные мамаши и папаши со своими чадами; снисходительные и заботливые бабушки и дедушки — всех хватало на улицах. Может быть после кровавостей войны, потери родины и безнадёги беженца я воспринимал всё в розовом цвете, но именно такими счастливыми и беззаботными мне казались окружающие. Я страшно завидовал им всем: вот живут же люди! Ничего не знают об уличных боях, о бронеходных атаках и воздушных налётах. Им не обьяснить боль от потери родных и друзей в топке несправедливой войны. Иногда я злился на них за то что они так беспечны и довольны жизнью, когда в соседней стране погибли и продолжают гибнуть женщины, дети и старики. Но тут же я понимал, что в той войне виноваты вовсе не они. А уж в том, что война вообще состоялась виновны мы сами, амурцы. Наша хренова знать и купцы, искавшие только выгоды от виляния между сильными странами, виновны в том в первую очередь. Когда я это понимал, то вместо злости на словенских людей приходил стыд перед ними. Хорошо что такие приступы обиды происходили редко.

Когда мы нагулялись и вернулись к больничному крыльцу, на верхней ступени Вторак встал рядом с креслом, взял Милану за руку. Она, разрумянившаяся от мороза, глядела на него снизу вверх такими влюблёнными глазами..

-Друзья! В этот праздничный день я.. Мы.. Мы хотим известить вас о том, что после лечения Миланы, когда ей исполнится семнадцать, мы поженимся!

.. Ждан и Светиславыч не особо и удивились. Я тоже. Только Дарина удивлённо присвистнула. Вторак отпустил руку возлюбленной и опустился на колено перед Дёминым:

-Ярополк Светиславыч, прошу позволить Милане выйти за меня замуж.

-Позволяю. Хоть и странно говорить заранее, но совет вам да любовь.

Ждан не нашёл ничего лучше, чем ляпнуть:

-Горько, блин!

Милана отчаянно смутилась, Вторак тоже покраснел, но обычай есть обычай: пришлось им поцеловаться. Я услышал вздох Дарины и было непонятно — зависть, сожаление или радость были в том вздохе...

С середине седьмицы я взял Дарину за руку и повёз в Малахит. Она желанием не горела, но и не особо сопротивлялась. Скорее всего ей как всегда было начхать на всё, и на мои усилия в том числе. По случаю праздников народа на вокзале было не так уж и много, но Дарина шла насупившись, глядя себе под ноги. Иногда смотрела по сторонам, натыкалась на мужские взгляды и снова опускала голову. Ей было страшно. Я купил два проездных до Малахита, мы дожидались нужного поезда в углу зала ожидания. Дарина даже есть не стала — так ей не нравилось тут. Протолкались в полутёмный вагон. Нашли нашу скамью, уселись...