Угарит (2)

— Есть, есть! — оживленно ответил он, — есть волшебная сила в твоих перстах, и если дать тебе папирус, стило и чернила, ты творишь чудеса. Изобрази для господина моего царя, что найдет рука твоя... и если найдет она силу и для меня, то я дам тебе больше папирусов. И тогда будет радость нам в Арваде, и прибавится сил у господина моего царя!

Как-то совсем некстати мне сейчас было заниматься художествами, да еще Венька что-то там с этими музейными странниками обсуждал, мне тоже послушать хотелось. Но долг платежом красен, так что отказывать Иттобаалу мне было бы совсем неприлично.

— Ну ладно, тащи свои папирусы, — вздохнула я, стараясь краешком уха услышать еще хоть кусочек занимательной беседы.

Похоже, наш лукавый спутник все предусмотрел заранее, потому что и папирус, и тростинка с заостренным концом, и глиняная бутылочка, заткнутая кусочком коры, появились у него в руках как по мановению волшебной палочки. И еще какой-то черный брусок. — Иди за мной, Вестница, — поманил меня Иттобаал, кивая в сторону невысокого здания, откуда пахло жареным мясом и свежим хлебом. — В харчевне найдется для тебя теплое местечко и стол, чтобы расстелить папирус.

— А за Бин-Ямина не волнуйся, я предупрежу его, когда он насладится беседой с друзьями, — поспешил он успокоить меня, очевидно, перехватив тревожный взгляд, который я кинула в Венькину сторону.

Мы зашли в харчевню, Иттобаал обменялся с хозяином парой гортанных фраз, и меня тут же пригласили за невысокий столик, который хозяин для надежности еще раз протер сомнительного вида тряпицей.

— Здесь слишком темно, — сказала я капризно, — и тесно. В самом деле, на студию это место походило мало. Но Иттобаал не сдавался — минуты через две столик вместе с ковриком для сидения был вынесен наружу, и я уселась, скрестив ноги, у самого входа в питейное заведение. Еще и реклама бесплатная!

Иттобаал слегка скривился, явно усомнившись в чистоте стола, смахнул в него невидимую крошку и разложил письменные принадлежности. Сам он встал в сторонке — то ли охранять меня, то ли следить, чтобы от работы не отлынивала. Вдалеке виднелся и Венька со своими иудеями, они размахивали руками и обсуждали, судя по накалу страстей, очередной раунд ближневосточного мирного процесса. Я разложила лист (Иттобаал тут же прижал его по углам камешками), обмакнула стило в бутылку... но в ней оказалась вода.

— А чем рисовать? — спросила я его.

Иттобаал посмотрел на меня как на полную идиотку и ответил:

— Чернилами. Или тебе неугодны наши чернила? У тебя есть свои?

Карандаш, кажется, оставался у Веньки, а другого ничего у меня и не было.

— А как, если это вода?

Иттобаал еще раз выразительно взглянул на меня, потом осторожно вынул из моих рук тростинку, обмакнул ее в бутылку, стряхнул обратно каплю... а потом потер кончиком тростинки о черный брусок и начертил в самом уголке листа тонкую линию. Ну конечно, как я могла забыть! Так и в Китае, кажется, рисуют...

Венька с иудеями тем временем переместился к нам поближе, Иттобаал тоже встал рядом с ними, прислушиваясь к разговору и подавая время от времени краткие советы. Я загляделась на колоритную четверку, в которой каждый из собеседников был по-своему хорош, и пальцы мои словно сами по себе заскользили над папирусом... Ну да, легко сказать! Точнее, они заскользили от бутылочки к брусочку, и к папирусу, и обратно, и чернил этих дурацких было то слишком мало, то слишком много... Но скоро я приноровилась, и страница стала покрываться легкими штрихами. Я, как это частенько у меня бывало, полностью отключилась от окружающей обстановки, и вышла из транса только когда над моим плечом раздался восхищенный клекот. А я и не заметила, как трактирщик и кто-то из его поварят пришли посмотреть, чем это я тут занимаюсь, да так и замерли на месте. Что они такое говорят, я понять никак не могла, но восхищенные взгляды, переводимые с рисунка на собеседников и обратно, поясняли все без лишних слов.

Но вот Венька уважительно раскланялся с древними евреями, Иттобаал что-то коротко сказал ему, кивнув в сторону харчевни, и они оба решительным шагом направились ко мне.

— Велика сила твоя, Вестница, — после долгого молчания произнес Иттобаал, когда я уже начала тревожиться, понравился ли ему рисунок. — Но неужели именно меня недостойного изобразила ты для господина моего царя?

— Нет, сконфуженно произнесла я, — это для тебя. А про царя я как-то совсем забыла. Ну хочешь, я ему сейчас тож ечто-нибудь быстро нарисую?

Вместо ответа Иттобаал положил на стол еще один лист папируса и сам устроился рядом со мной, с любопытством глядя на то, что проступало на белом листе. А на меня вдруг напал приступ безудержного хулиганства, и я стала рисовать Москву, по которой, оказывается, ужасно соскучилась. Высокие дома, улицы, обсаженные деревьями, редкие машины, неторопливо гуляющие пешеходы, поезд метро, вырывающийся из туннеля на открытый участок пути, метромост в Лужниках. Не знаю, что там Венька плел Иттобаалу, как объяснял ему смысл того, что возникало на пергаментах, но остановиться я уже не могла. И только когда на последнем листе уже не осталось свободного места, я отложила стило и размяла затекшие и перепачканные пальцы. М-да, героем последнего моего рисунка стал Пампуш на Твербуле, очень подходящая для доисторического царя картинка!

— Ты еще скажи ему, что там на памятнике написано, — меланхолично посоветовала я порядком перетрудившемуся Веньке. Пусть его царь как следует помедитирует над фразой "в мой жестокий век восславил я Свободу", глядишь, местным ребятам полегче жить станет.

Вместо ответа Венька весьма выразительно на меня взглянул и снова склонился поближе к Иттобаалу, оторопело разглядывавшему мои рисунки.

— Ну и чумовая ты все-таки, Юлька, — только и сказал он, когда мы окончательно распрощались с нашим спутником и почти приятелем. — Не соскучишься с тобой.

— А ты что, уже скучать собрался? — привычно парировала я, но Венька только шутливо попытался пободаться со мной лоб в лоб, а потом спохватился и спросил:

— Слушай, так ты, наверное, голодная?

— Вообще-то с утра не ела.

И только тут я заметила, что уже не фигуры зевак закрывают мне свет, а само солнце спряталось за стены домов и наступает вечер. Но толпа тут же расступилась, на стол была с почтительным поклоном поставлена жареная козлятина, и лепешки, и сыр, и вино... начался наш прощальный ужин с Иттобаалом. И в самом деле, было, за что его благодарить.

Следующим утром, торжественно сообщил мне Венька, нас переправят из островного Тира на материк и в путь отправится наш небольшой караван до города Дана, а это уже страна Израиля. Финикия оказалась не без хороших людей, но... задерживаться в ней мне как-то больше не хотелось. Значит, впереди у нас храм и царь Давид... Интересно, он и вправду такой красавец, как был — то есть будет — у Микеланджело?

41.

Вышел спор у Владычицы Библа,

вышел спор с морским Господином.

Говорила Владычица Библа

о величии своем и богатстве,

о городе и его людях,

Госпожа — о собственном стаде.

Хвалилась ты перед миром:

слава твоя гремит по суше,

голос твой — на водах многих!

Отвечал Господин пучины,

говорил могучий Ямму:

— Откуда твои силы, о Дева?

Не от волн ли моих твое богатство?

Если закипит моя ярость,

острова мой голос услышат,

тебе дары они пошлют ли?

Возмутил Владыка свои волны,

на воды наслал великий ветер,

возгремел, воскипел, рязъярился —

к Библу он отправил Ливьятана!

Ливьятан — его сотворил ты,

он твое, о Ямму, порожденье,

на погибель всем земнородным,

дабы смертные волю твою знали!

Зубы его — словно камни,

хвост его подобен кедру,

пламя из пасти его пышет,

а взор его — ужас смертный!

Из храма Владычицы выходит

дева, спешит на омовенье,

двое жрецов с нею вместе,

трое ее провожают,

четверо несут и меч, и факел.

Ливьятан выползает на берег,

Змей свою пасть раскрывает,

Чудище пламенем пышет!

От огня — закипели воды,

его дыхание людей опалило,

замертво жрецы тогда пали.

Лишь один уцелел и спасся,

вестником в город был отправлен:

Ливьятан унес деву в бездну,

юная исчезла в пучине!

Слово Ямму достигло суши,

в городе Библе возглашают:

— Люди, чтите бога моря

и дары ему приносите.

Помните буйную его силу,

знайте, как страшна его ярость —

если Ямму не издаст повеленья,

Ливьятан не закроет пасти.

Молвила Владычица Библа,

изрекла благое свое слово:

— Велика твоя мощь, о Ямму,

повели Ливьятану, о Ямму,

чтим тебя, Господин моря!

Голос твой на водах многих,

повелел ты — и стихли волны,

Ливьятан тебе покорился,

но не отрыгнул Змей девы —

море не отдаст своей жертвы,

бездна не ведает предела,

нет из мира мертвых возврата.

Защити нас, Владычица Библа,

сохрани свой город и помилуй!

Не губи нас, морской Владыка,

мы тебя прославляем и хвалим.

На улицах наших будет радость,

процветание в домах наших будет,

жертвы принесут в наших храмах,

богов почтим мы и прославим!

Извините, приятели, минутку, минутку, я только хочу задать вам вопрос ... (совр. иврит)