Степное солнце

Порадовались вараны, да и принялись за свои дела

А вот жены и дочери испуганно поглядывали на небеса, скрывшиеся за серыми облаками, моросящими холодным дождем, и капли воды сбегали по щекам дев, точно горькие слезы.

И не объяснишь ведь, не расскажешь! Не поймут мужья да сыновья, отцы и деды женских страхов.

А ведь как уехала Аляся, замерла Степь, застыла, будто сковал ее лед, даже ветер, и тот утих.

Но более всех волновались Остроха и Самсара.

Жрица, все кричала— пела-шептала заклинания да молитвы, все бросала ивовые прутья на каменный алтарь, прося предсказать будущее, скрытое во тьме, чтобы успеть предотвратить плохое. Но с каждым ритуалом только лишь сильнее хмурились брови говорящей с богами.

А одним ранним утром замерла Остроха перед крыльцом Большого Дома, воздела руки к небесам и попросила у Дора, хотя скорее потребовала именем богов, во славу правителей мира большую жертву, ту, на которой приносят в дар много лошадей и коров.

Качал головой арад, противился ритуалу, что проводят вараны лишь по весне и перед важной битвой, но разве же мог он возражать, когда требует того говорящая. Заявил вождь, что взметнется дым костров в небеса, и будет большим дар — десяток лошадей и десяток коров, но... как только явится Светило!

Большой дар, не поспорить, но сколько ждать!

Дор, как и всякий хозяин, заботился не только о земном, но и о небесном: вдруг столь богатую жертву не получат боги, не пробьются хвалы и мольбы сквозь толстые облака! Да и что говорить, считал про себя арад то глупыми страхими, но говорящий с богами, когда он в силе, не имеет пола и принадлежности, оттого отказать арад не мог. Ибо обидеть вестника на земле, значит обидеть самих богов. Но и не хотел Дор поступаться своей уверенностью. Тогда пришла молить и Самсара, пыталась она воззвать к благоразумию вождя. Но чем больше просили женщины, тем меньше получали. Нур никогда не был столь упрям и непреклонен, когда говорила Остроха, а уж если просила Самсара, то стоило пару вздохов сделать, как все уже сделано, что надобно было второй жене. Дор же считал себя хозяином, тем, кто вправе отказывать!

Тревожились общинники и воины. Всем помнилось, как покарал арад Нур старуху, одержимую богами или духами. Да, во власти арада убивать того, кто покусился на его семью и его племя, но мог Нур и не убивать, не окроплять заклятой кровью священное место... тогда. Кто знает, почему досточтимая женщина, чьи сыны и дочери проливали кровь за племя, вдруг бросилась на чужачку. Только дор теперь тоже шел против богов, раз отказывал Острохе и Самсаре. Все помнили, но все молчали. Раз жрицу и Первую жену не слышит, то видно ему бог Меч свое твердит.

Как назло, и небо на мольбы женщин не отвечало, а, кажется, лишь серело и мрачнело все больше с каждым днем, все тщательнее пряча за толстой стеной светило.

Манат все время, кроме поездок к Макуте и Зауру, проводила за станком или вышивкой. На сердце у девушки было неспокойно, но страх размывался мягким ходом нити, потрескиванием лучины и тихими песнями старой Эзгиль. В конце концов Самсара с Острохой, беспокоились и за урожай, и за то, что затопит обиженная река хорошие луга, и что загорится амбар от сильного ветра и хулигана-огневика. Но они всегда находили способ, если не предотвратить беду, то хотя бы уменьшить вред от нее. Потому ... Эх, может быть и не волновалась бы Манат совсем, но больше матери и жрицы пугала ее Макута.

Все смотрела ведунья вдаль, когда прогуливались они с Зауром, вздрагивала частенько от лесных звуков. Но молчала! Лишь крепче кутала варана в теплый кожух. И все чаще просила Манат уезжать засветло.

Резвые копыта Ракушки стали единственной связью первой жены и сына с ведуньей. Едва приехав и передав еды да того, что заворачивала Самсара в лоскуты и куски кожи, Манат уже стрелой неслась обратно. Заура едва видела за время своих коротких наездов северянка.

А мама...

Самсара частенько не спала, лежак ее пустовал вот уже которую ночь после отъезда Аляси с женихом. Просыпалась часто Манат, а заснуть не могла, и в тревоге казалось северянке, что в свете лучины по стенам комнаты, увешанным шкурами, ползали тени предков — защитников, дотрагивались черными пальцами до спящих, и будто вздрагивали живые, только не понимали, о чем предупреждали их ушедшие, не просыпались. Не говорили о своих снах по утру. Угнетали эти тени Манат. Знать, не додали чего-то вараны своим кровным, а ведь исправно приносили дары тем, кто охранял арад от злых чар. Девушка чувствовала, что такие же тоска и тревога только сильнее и страшнее охватили маму. А когда неспокойна была первая жена, ткала она холсты.

Однажды ночью не вытерпела девушка и, тихо встав с лежака, пошла вслед за улянкой.

Иногда хромота детская даже удобна — еще ребенком научилась Манат ходить тихо, как мышка, чтобы не получить подзатыльник от воинов, которым положено в доме грома несущегося стада не слушать, а на самом-то деле их цокот мышиных когтей заставлял вскакивать и хвататься за меч после долгой отлучки из городища. Манат научилась ходить неслышно, не так, конечно, как те, у кого все с ногами в порядке, но все же.

Но если всю правду говорить перед ликом богов, то Манат никогда от подзатыльников не страдала и не пострадала бы, наверное, даже если бы гремела, как вражья колесница. Ведь имея право прикрикнуть на девку в любой момент и за любую оплошность, воины никогда ее не трогали. Еще Сати шутила, что де боятся суровые воители гнева первой жены. Может и правда то, но казалось Манат, что не хотели мужи гневить своих богов. Как бы это обидно ни было, с каждым летом лишь усиливалось чувство, что для них она — мало что чужачка, так еще и обиженная.

По привычке мягко переступая с изувеченной ноги на здоровую, прошла Манат тихо-тихо по коридору туда, где слушала когда-то рассказы Имка о разных чудесах, какими только полон мир и о каких знал имперский его учитель, где рассказывала об этом мире Сати, где учила ткать ее мама.

Она нашла первую жену там, где и ожидала. Умелые пальцы Самсары двигали нитку сквозь натянутую тетиву — водопад таких же нитей, надавливали прутом, подтягивая нить к уже готовой части полотна. А ведь взгляд улянки замер на лучине. Ей не надо было следить за ходом иглы, точно она и так знала, куда попадет. Это пугало северянку, как и то, что постарела на глазах улянка. Эзгиль однажды прошептала, что совсем не Остроха отводила всякое зло от арада с момента своего появления тут. Не все смогла Самсара, но ведь она и не бог. Хотя, кровные братья-сестры варанов — резвые кони при ней даже смирными становятся.

Не стала окликать Манат Самсару, села тихонечко на скамью у двери. Темновато, но северянке не привыкать, работа незаконченная — вышитая рубашка Дорова лежала на большой корзине, накрытая чистым кусом полотна, которому еще только предстоит стать платком.

Долго в тиши шуршали нити и слышалось дыхание улянки, Манат уже погрузилась в свои думы, но вдруг вздрогнула: заговорила Самсара, заставив девушку даже дыхание задержать.

— Заходил однажды в арад купец. Нур сидел с ним за большим столом, что вынесли из Большого дома воины. Все по чести для гостя, как попросил: он и ел, и спал, и жизнь видел только под небесами, не желая другой крыши над головою. Он пил вино, что привез. Немного, маленькими глотками. Он видел много городов и народов, пахло от него специями будто купался он в них. И казалось, что весь он какой-то чужой, не человек точно, и знает и видит он все совсем не так, как мы. Насытившись, гость запел дивную песню на чудном языке, сильным, но нежным голосом, таким, что у любой девы сердце забьется быстрее. Долго пел, никто не смел прервать. Все заслушались. Едва застыли последние звуки, как сказал мой арад: "Я слышу в песне твоей вой ветра, гул барабанов, топот сотен и тысяч копыт, в ней победы и великая награда. В ней сила и честь. Но и... тянет от нее тленом и холодом". Купец улыбнулся тогда: "Каждый свое слышит, воин слышит битву, купец — доброе путешествие с богатым товаром, дева продолжение рода и трепет сердца рядом с любимым. Но в конце за всеми приходит Манат. Она одна отмеряет лета, ее не уговорить, ведь ей не приносят жертвы. Даже боги боятся ее. Ведь целый мир тоже когда-нибудь умрет, ибо так было задумано".

Самсара опустила голову. Толстая коса соскользнула с плеча и упала тяжелой змеею на колени улянки.

— Я тогда подумала, что глупость он говорит, разве может быть конец всему, а теперь знаю — может. Все исчезнет. И мы, и море Злое, и Степь... все. Только купец тот не зря спал под открытым небом, не зря бродил по земле. Он любил жизнь, и его не остановило то, что все сгинет. Ведь он не только жил сам, но и давал жить другим, кому-то дарив наслаждение от вина, которое привозил, от шелков и пряностей, кому-то усладой были его рассказы.

Больше ничего не сказала первая Дорова жена. Мудра была Самсара, а Манат молода, не поняла она сказанного ей. Тогда не поняла...

* * *

Гул и крики разбудили северянку в самый разгар ночи.

Дождь хлестал по крыше, точно погонщик плеткой нерадивую скотину, дом подрагивал от резких порывов ветра, щели стонали голосами духов.

Испуганно сжались жены и малые дети на своих лежаках, скинула теплый кожух Самсара, вскочила, и в свете едва тлевшей лучины была она похожа на ... ту старуху, что кинулась к Хельге. Это видение-воспоминание настолько ошеломило заспанную Манат, что она отшатнулась, едва не упав.

Загрохотал топот десятков ног, послышались приказы и крики. Ожил Большой Дом, точно в большой праздник, но то был какой-то страшный праздник, совсем неправильный.

Самсара первой исчезла за дверью, Манат поспешила было за ней, но ее остановила Нуда, крепко вцепившись в руку

— Сиди тут, за огнем следи и за детьми!

Голос ее подрагивал, но она когда-то держала меч, и не могла остаться в стороне.

Самые малые детишки прижались к Манат, остальные расползлись по лежакам и оттуда, укрывшись кожухами поглядывали на дверь и прислушивались.

Манат отчего-то не боялась. Всякое бывает. Недавно вот тоже был переполох. Ночью забил в ворота городища пастух Вандо. Крик его поднял на ноги всех, кто умел держать оружие. Загрохотали копыта, зазвенели мечи, забряцали сбруи и украшения.

Вандо, едва отдышавшись, рассказал, что на южной границе арада много всадников напало на пастухов, оберегавших стадо молодых лошадей. Без роду-племени воры с острыми мечами и копьями скрыли лица за страшными масками и платками. Да грабители никогда и не отличались честью и воинским достоинством. Они убивали, не щадя, пастухов, земледельцев-общинников, уводили в полон девок, продавая, как рабынь, тем, кто плыл по Реке с севера на юг. А ведь все соседи и пришлые знали об араде Доре и его сильном войске, каравшем всех, кто не с миром проходил через его земли.

Быстро собрались воины, исчезли в ночи силуэты всадников, даже окровавленный Вандо, позволивший Самсаре и Острохе подлечить его, уселся на коня и поспешил вслед за воинами.

Долго рыскала по Степи дружина арада Дора, но находила лишь следы, что обрывались в самых неожиданных местах, да трупы лошадей, уведенных и нещадно истребляемых ворами.

И вот теперь, наверняка, кто-то принес вести о новом нападении, раз такая суматоха.

Арад начинал помаленьку успокаиваться, шум стихал.

Таша исчезла за пологом, отправившись узнать, что же произошло. А Манат осторожно накрыла шкурой малышей, клевавших носами, и сама закрыла глаза, вспомнив, что завтра надо кроить полотно на рубаху, и не на одну.

Сколько она сделала вздохов? Немного совсем... Когда дом огласил истошный женский крик. И вдруг обрушился на детей и девушку, точно ливень, с небес удар грома такой силы, что вздрогнули стены, а за ним, прорвав тишину, понеслись лавиной полные ужаса крики. Совсем рядом!

Дети заплакали. Кто постарше, испуганно зажали рты ладонями.

— Мама! — маленький Врок соскользнул с лежака и бросился к двери. Рука Манат, пытавшаяся ухватить рубашонку мальчика, не дотянулась, и девушка, вскочив, и, как могла быстро, последовала за убегающим ребенком, махнув рукой детям постарше, чтоб не выпускали маленьких.

Она нагнала сына Таши у самого выхода во двор, и оба они замерли, забыв, как дышать. Перед глазами их скатывалось к земле большое крыльцо, убегала дорога, рассекшая двор на две части, пылал вдали у самых ворот дом, и огонь готовился наброситься, как голодный барс, на следующее жилище. Метались вдалеке тени людей и лошадей.

Только... весь арад должны затопить крики и звон металла, ржание коней и треск дерева, а стояла тишина. Абсолютная.

К Большому Дому ползла неумолимая Тьма!

Глава 5

Первым очнулся Врок, заплакал, размазывая по щекам слезы. Манат же будто обратилась камнем, ведь то, что рассказывали, как страшную сказку, стало вдруг былью. Вот оно — Черное Зло ползет к ним, как туман с реки. Мягко, тихо, беспощадно. Там, где оно уже воцарилось, не видно было крыш и стен домов, они слились с беззвездной ночью, исчезли. А ведь там, через несколько жилищ, должен был стоять дом гончара Гуаша с приветливым дымком над крышей, но на его месте уже Тьма.

— Мама! — заголосил малыш и вцепился в руку северянки.

Манат шумно вдохнула, сердце сорвалось в галоп.

Может спрятаться в доме, тут Зло не достанет?! Ведь есть огонь и крепкие стены с добротной крышей.

Только вдруг осознала девушка, что услышала бы уже детский плач, крики женщин и мужчин, укрывшихся в домах, что поглотила Тьма, но их не было, ничего не было.

Стучит сердце у самого горла. Накатывает страх, нет от него щита.

Двигалась северянка, как пущенная уз лука стрела, что уже не зависит от руки стрелка, само по себе жило тело, само себя довело вместе с Вроком до комнаты, где сидели дети. Нуды нигде не было, ее будто уже пожрала ползучая мгла.

Что же делать?!

Метались мысли, искал разум выход, но не находил.

Может бежать во двор? Но путь к воротам городища отрезан! Может на лошадях? А если там враги?! Да и Тьма... Может во внутренний двор? Но там сплошная стена и склон холма, нависший над замершей рекой, каменный забор, через который не перебраться, а если и перебраться, то упасть с высокого утеса на недобрый речной лед.

Что-то надо делать!

Манат дернулась было к выходу, но дети, ничего не понимавшие, хотя Врок кричал им о черной метели, но чувствовавшие надвигающийся ужас, заверещали.

Где-же все?! Неужели пали?! Боги!

— Надо бежать! — голос северянки дрожал.

Хорошо, что дети, привыкшие подчиняться старшим беспрекословно, бросились за ней. Даже Рияна, которой только минуло девять зим, а уже та еще спорщица, сейчас бледная с дрожащими губами, схватила самого ленивого малыша за руку и потянула за собой.

Коридор Большого Дома тонул во мгле, еще не той, что ползла по городищу, но настолько же страшной.

Вот и выход!

Туман клубился уже у самого Большого двора. В нем что-то шуршало, глухо скрежетало, будто молол кто-то зерно в жерновах. А может так и было, да только не зерно то, а людские души. Все знают, что делать, если напал враг, живой, на коне с копьем да мечом или жалящей стрелой, но никто не учил, что делать, если придет Тьма.