6. Вольная Русь (Азовская альтернатива-6)

Казак — он на то и казак, чтоб находить выход из самой трудной ситуации. Юхим быстренько — благо никто не видит — облизал собственную ладонь, досушил-таки её о шаровары и опасливо начал шарить по столу дальше. Опрокинул со звоном чарку ("ничего, всё равно пустая"), осторожненько сдвинул миску, чтоб не вляпаться в кулеш повторно и, аж сердце ёкнуло, услышал стук упавшей со стола посуды. Шибанувший в нос, мгновенно забивший все другие запахи аромат горилки (степень его привлекательности или отвратности, в связи со сложностью вопроса, лучше опустить), дал понять, что упало.

— Юхиме, с глузду зьихав, горилку на пол лить? — отвлёкся от поисков зажигалки по карманам Иван.

— Та я ж ненароком! — виноватым тоном отозвался Срачкороб. — Зажигалку на столе ищу, десь тут поклав.

— Поклав вин... О, так и я ж на стол поклав, колы трубку пидкуривав. Щас...

По столу что-то зазвенело и почти неслышно упало на земляной пол ("А, чарку вронив"). Потом более массивный, стеклянный предмет грюкнулся о дерево стола ("Кварту опрокинув"), — последняя догадка сразу же подтвердилась, ароматов сивушных масел в воздухе стало ещё больше.

— Та що ж це таке! — возмутился куренной, и тут, неожиданно для гультяев, в хате стало светло. Не дождавшись успешного итога поисков запропавших зажигалок, своей воспользовался Хмельницкий. Хотя от уже ставшего непривычным глазам света всем пришлось прищуриться, Юхим успел заметить, что Васюринский облизывает свои пальцы. Ох, и слаба человеческая натура! Даже у будущего святого — такой неприятности случившейся с человеком, вляпывания в миску с кулешом — Срачкороб порадовался и немедленно стал прикидывать, как её обыграть.

"Слава богу, не один я сьогодни попався у кулеш. Можно буде..."

Додумать будущую шутку не удалось. Не очень старательно пряча улыбку в усы, Богдан подошёл к столу, поджёг лучину и, пряча зажигалку в карман, перехватил инициативу:

— Що, Иване, вкусна в тебе рука, як що лижешь её будто мале дитя?

— Та в кулиш сунув у питьми, вляпався. Не зваты же з вулыци псив, щоб вылизали? — смутить прожженного политика такой малостью было мудрено.

— Це правильно ты говоришь, ничого дворовых псив у хату пускаты. А от накуриваты так, що у ний розгледити ничого не можно, не дило. Не пити ли вам с Федьком на двор, покуриты, продыхатыся, а мы с Юхимом покы об одной деле поговорымо.

Нисколько не считавшие до этого густой табачный дым вокруг помехой, Васюринский и Пересериднипро мгновенно прониклись пониманием важности свежего воздуха.

— Конечно, Богдан, вже идемо, — куренной поспешно сунул в карман свои зажигалку и кисет с табаком. Фёдор, согласившийся с предложением-приказом гетмана молча, мигом встал с лавки и они, прихватив по пути свои полушубки, выскочили во двор.

Юхим проводил их тоскливым взглядом. Нет, на улицу ему не хотелось, недавно бегал в отхожее место, и выскакивать из тепла хаты в пронизывающую сырость совсем не тянуло. Но вот самым чувствительным местом чуял, что Хмельницкий явился сюда не добрым шуткам посмеяться. И предпочёл бы лучше на свежем и влажном ветру постоять, чем говорить дин на один с гетманом. Состояние охмеления прошло полностью, только радоваться этому не получалось.

"За що вин мени може хвоста защемити? Ничого ж такого... гриховного... мабуть... не зробив... — от мучительных дум голова глухо звенела, а во рту застыл кисловатый привкус. - Може... щось незначне, там, таке, шо и не розглядиш здаля - нихто и не всерся. Але ж не гетьманови про таки маленьки дурости допитувати. Та и хлопци не ображалися... Майже... — Нихто в свару не лиз, шум не пиднимався... Якщо добре подумати, то и шуткував я в дорози всього-ничого. Поперва, воно, гидко себе почував писля гульбасу на Сичи, потим у походи не до того було - и щось не шуткувалося зовсим. Чарку-другу випив - и пид стил. Та на биса ж вин сюди прийихав???"

Срачкороб внимательно всмотрелся в кошевого атамана, присевшего на ту же лавку, где сидел он сам. Злости или, упаси бог, ярости на лице Хмельницкого не проглядывало. Что казака весьма порадовало — в гневе Богдан-Зиновий был страшен. Скорее гетман выглядел уставшим и расстроенным. И в неярком, колеблющемся свете лучины Юхим рассмотрел куда более многочисленные, чем два-три года назад морщины, небритую несколько дней пегую, с многочисленными вкраплениями седины щетину.

Хмель внимательно, но без агрессии посмотрел в глаза Срачкороба. Знаменитый шутник (которому сейчас совсем не хотелось шутить) увидел в них не злость, а озабоченность. Богдан тяжело вздохнул, видимо, предстоящий разговор и его самого не радовал.

— Ну, Юхиме, шо з тобою робитимем?

— А я шо? Я ничого! — поспешил отбояриться от возможных обвинений запорожец. Формулировка вопроса ему категорически не понравилась. Потому как на Сечи, если что с казаком делали, то в лучшем случае — пороли. Если провинился по мелочи. Большинство правонарушений каралось смертью. Судя по виду и тону кошевого атамана, награждать собеседника он не собирался.

Гетман снова накрутил ус на палец, потом отмотал его обратно и снова тяжело вздохнул, усиливая тем самым у Срачкороба самые плохие предчувствия.

— Нииичого вин...

— Так ничого ж такого не робив! Ну... за останний час, принаймни.

— Не робив вин ничого. У тому й бида, що робив!

— Шо?!!

— Вид человеческий втратив. Даний нам Господом по образу своему и подобию (цитаты церковных книг обычно цитировались в церковнославянском произношении, без простонародных реплик). Спывся ты Юхиме... зовсим. Часто вже не на чоловика, а на скотину бессловесну похожий. Скоро горилка тоби весь свит застить. От и сьогодни, захожу, — Йван з Федьком як огирки, а ты сидишь — куняешь. Ще чарку выпыв би, точно б пид стил впав.

— И не впав би! Як завсегда сидив. А як бы и навернувся б, що за бида? Я шо, з сечевикив бильш за всих пью? Та в нас повным-повно козакив, шо горилку дудолять — де там мени, гришному. Чому мени не можна?

Хмельницкий скривился, будто вместо огурца лимон надкусил.

— Що пьють, то пьють, правда, твоя. Тильки вони ж не ти.

— Так чим я гирший (худший)?!!

— Не гирший, а зовсим наоборот — кращий (лучший).

— Га?.. — сечевик растерялся. Одно дело считать себя о-го-го, каким лихим казаком и умным в придачу. И совсем другое — услышать нечто подобное от самого Хмельницкого, не в шутку (какие там шутки!), всерьёз.

— Авжеж! Хто ж на Руси про знаменитого Срачкороба побрехеньок не чув? Та, думаю, нема таких людей, хиба що глухи та дурнувати, котри мови людськой не розумиють. И по чужинським землям про тебе вси знають, на нич, щоб одне одного налякати, байки про тебе розповидають. Навить у дальних землях, Гишпании, наприклад, мени передавали, що хлопцив з нашего посольства про тебе, Юхиме, в Аркадия запитували.

Юхим невольно расправил плечи и гордо поднял голову. Что ни говори, но когда о тебе такое рассказывают, любому будет приятно.

— Наконец, — продолжил кошевой, — про тебе ж як про святого слава йде. По всий руський земли. Зимою монахи з Троице-Сергиевой Лавры у Чигирини були, про тебе запытували. Прийшлося брехати, що ты на поважний справи и з ними стринутися не можешь. Не розповидати ж посникам и молильникам, що святой людыне в пьяний сварци морду розбили, щелепу набик зворотили, нис розплющили та, на додачу, сапогами по рёбрам видходили? Довидатися вони всё одно довидалися, але хоч пристойность була соблюдена.

Воспаривший было в эмпиреи, Срачкороб испытал, в который раз, "прелесть" грубого возврата в действительность.

— Та я... та мы йим самим навишали! И святисть ця... — Юхим проглотил ядовитое определение, не желая подставляться ещё и по поводу своего отношения к православию, принятому им сугубо для проникновения в желанное общество сечевиков.

— Припустимо, навишали йим вже коли ти, як не живий, на земли валявся. Тебя ж за мертвого сприйняли. Через твои дурни жарти два куреня стинка на стинку зийшлися. А святисть... Хто ж тебе спрашивать буде? Це всий Малий Руси треба. И усим козацким землям.

Полагавший, что шутка над казаками соседнего с Васюринским куреня была не дурацкой, а очень удачной и остроумной Срачкороб в пререкания по этому поводу вступать не стал. Поостерёгся. Но смолчать по поводу доставшей и совершенно ему не нужной святости не смог.

— Та не потрибна мени ця святисть!.. Призначьте святим кого-другого. Ну, хоч Ивана, я скильки разив про це говорив!

Богдан стукнул кулаком по столу, вызвав этим небольшое столотрясение. Звякнули ложки-вилки, опрокинулась и прокатилась по столу чарка, чуть было не опрокинулась одна из вновь водружённых на стол кварт с горилкой. Юхим её машинально поддержал, не дал упасть.

— Цыц! Святисть це тоби не чин чи выборна посада! На нейи неможна назначити чи серед людей вибори провести. Думаешь, я або митрополит не жалкуем, що слава святого в народи про тебе пишла? Ох, як печалуэмося — непидходяща ты для нимба людина. Та тильки що мы проти воли Господа? Видно, це Його ришення, — Хмельницкий указал пальцем в потолок. — Хочешь ты, чи не хочешь, а бути тоби святым. Питяння тильки, колы набудешь святость.

Последние слова показались Юхиму особенно неприятными.

— Це як понимать, про набуття?

— А чого тут незрозумилого? Святым признаэться людина, вид чиих мощей виходять чудеса. Навколо тебе йих завжди було досить, не сумниваюся, що й писля смерти ты не заспокоишься. Але ж тут и собаку закопано. Не подобае майбутньому святому лишати земну юдоль, захлинувшись, заливши очи, власним блювотинням, чи вид стусанив зьихавших з глузду пьянчуг. А ты, судячи з усього, маєшь намири закинчити саме так.

Гетман, насупясь, уставился на притихшего Срачкроба. Тому показалось, что его просвечивают тем самым ре... в общем, теми самыми лучами, о которых рассказывал Аркадий. Даже тени сомнения у казака не возникло, что видит его Богдан насквозь. И разговор о собственной кончине, да ещё настолько конкретный, Юхиму категорически не нравился. Ему вдруг стало зябко, и самые чёрные страхи заползли в душу.

"Ох, не до добра усе це".

Посверлив немного сечевика взглядом, Хмельницкий, поморщился, наверное, рассмотренное ему не понравилось. Так и не дождавшись от обычно бойкого шутника возражений, он продолжил:

— Я, як кошевой атаман войска Запорожского и гетман Малой Руси допустыты такого неподобства не можу. Святый из козакив должен загынуты у бытви с иноверными супостатами. З поляками там, або турками. И организуваты таке благе дило зовсим лёгко.

В последних словах Юхиму послышался приговор. Даже лютые враги не могли упрекнуть Срачкороба в трусости, но здесь он почувствовал, как отливает кровь от лица, а тело охватывает мелкая, противная дрожь. Только страх страхом, а человек, не умеющий его преодолевать, знаменитым на Сечи стать не мог. Пусть не мгновенно, но достаточно быстро казак сообразил, что имей Хмельницкий намерение поторопить смерть будущего святого, разговоры с ним разговаривать бы гетман не стал. Богдан подгонять собеседника не спешил, проявив свойственную многим политикам несовместимость слова и дела, достал из кармана трубку, кисет с табаком, задымил.

— И нащо же ты, Богдане, сюды прийхав? Хотив бы вбываты, був бы десь далеко, щоб нихто не подумав о твоей к цьому причетности.

— Аркадий попросил поставыты тоби ультиматум. Знаешь це слово?

— Слыхав.

— Так от, — Хмель не спеша, глубоко затянулся, потом медленно выдохнул дым вверх. Над головой кошевого образовалось медленно тающее кольцо. — Так от, — почему-то повторил он начало фразы, — першим заметил твою биду саме Аркадий. Помитыв и спробував тебе вговорыты пыты менше. Памъятаешь таке?

— Эээ... так, було щось... памъятаю.

— Памъятаешь, значить. Це добре. Москаль-чародей, как и годыться чаклуну, знав вже тоди, до чого твойи гулянкы доведуть, и сказав мени...

— От сволота! А ще другом мойим себе называв...

— Ты, дурень, його сволочиты не поспишай, спершу мене, свого кошевого атамана дослухай! — жёстко пресёк попытку возмущения алкоголика Хмельницкий. — Так от, сказав мени, щоб я не смив тебе тихенько вбиваты.

Богдан снова глубоко затянулся из трубки и выдохнул дым колечком, проводил его взглядом, а потом придавил им собеседника так, что тот почувствовал тяжесть на плечах. И продолжил:

— Раниш мене поняв, поганець, куды дило йде и про тебе, пьяндалыгу, побеспокоился, захистыв. А то давно б тебе на цьому свити не було. Слово, дане комусь другому я, може, як бы появылась така потреба мог порушиты, а обицянку йому... побережусь.

Смущённый Юхим некоторое время не находил достойного ответа на укор гетмана. Стыд окончательно смешал без того нестройные мысли, то ли от них, то ли ещё отчего, ко всем неприятностям у Срачкороба разболелась голова. Поняв, что никакой словесной борьбы с Хмельницким не получится, казак спросил, как отрубил: — Так на що ж ты до мене прийихав?

— Прыихав же сюды по проханню того ж Аркадия, спасаты тебе от твоейи же пагубнойи прыстрасти к горилци.

— Це як?

— С писнями! От доброты души выбир даю. Хочешь — идешь пид клобук, пид молитвенные песнопения, хочешь — женишься пид свадебные писни, дав зарок проти пыятства.

— А як що ни те и ни друге?

— Тоди сегодьни ночью ты сгинешь от рук лютых ворогив, ще не решив, яких. Може, панов-папёжников, може, пидлых шведив-лютеран. Ворогив у нас много, нихто сумниватыся не буде.

— А...

— На Ивана и куринь не надийся. Васюринский, хоть и твий друг, а супротив кошевого атамана на войне не пиде.

С огромным трудом преодолев желание взвыть и побить всё в хате, Юхим нашёл, как ему показалось, причину не делать ни того, и ни другого.

— В монастыр не пиду! Не мисто мени там! Силою пострижете — добра не буде, не выдержу монашеского життя и натворю чогось... зовсим... — казак не нашёл нужного слова, однако Богдан его понял, выразив это кивком. Срачкороб же продолжил: — А женихатыся — то полагается котам блудливым, а казак — птица вольная! Да и нема у менэ знакомых дивок, а як що не завтра, то пислязавтра нам у похид.

— Так, значить, у монастыр не хочеш?

— Хоть риж на мелки шматочки, не пиду!

— А женитыся не можеш, бо як дивок знакомых нема?

— Так нема ж!

— Зато в менэ е! И не дивка юна, ей тебе не удержаты, а вдовиця-красуня.

— Вдовыця?

— Для такого, як любыть говорыты наш общий друг, подержанного парубка як ты, молода литами вдовыця — у самый раз. Та й ще красуня-шляхтянка, эх, я б и сам... так в мене жена вже е, — с нескрываемым сожалением произнёс кошевой атаман.

— Эээ... — совсем "поплыл" казак от такого удара-предложения, не находя выхода их сложившейся ситуации.

— Ты мени не экай, а прямо говорь, согласен жениться, или хочешь быстриш святисть набуты?

— Не хочу у святи!

— Значит, будеш одруживатыся?

— А...

— Ни! Или, или. И не потим, а сьогодни.

— Одружусь, — тихо выдохнул Юхим.