Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

— Нам не стоило попадать сюда, ваше высочество, — шепнул он мне с обеспокоенным видом. — Меня видели в отряде пана Мухи-Михальского, да и у вас наверняка есть знакомые, с которыми лучше не встречаться.

— Это ты верно говоришь, не стоило, но разве у нас был выбор? — отозвался я. — И не зови меня "высочеством", достаточно будет "господин фон Кирхер", а то услышит кто ненароком. Да, у меня есть немало "поклонников" в Речи Посполитой, но вряд ли они меня узнают в этом обличье. То же можно сказать и о тебе — будь ты шляхтичем, тебя бы запомнили, а так ты для этих надутых индюков пустое место, что нам только на руку. Поправляйся, а я тем временем все подготовлю, и мы отправимся дальше.

— Вы не бросите меня?

— Нет, не брошу. Одному мне будет непросто выбраться, так что ты мне нужен не меньше, чем я тебе. Ну все, мне пора, а ты выздоравливай.

Монахи с первого взгляда опознали во мне лютеранина и смотрели не слишком любезно, однако когда я пожертвовал им несколько серебряных монет, моментально переменились и пообещали ходить за Казимиром со всем возможным тщанием.

После лазарета я вернулся в дом пана Храповицкого, коего застал в совершенно меланхоличном состоянии.

— Что с вами, пан Якуб? — спросил я его. — Неужели какая-то местная красотка лишила вас жизнерадостности?

— О, это вы, Иоганн, наслышан о ваших успехах! Вы правы и не правы одновременно, мой друг.

— Как это?

— Очень просто, вы не правы, предполагая, что я могу увлечься местными, с позволения сказать, красавицами. Однако вы правильно поняли, что я грущу из-за женщины.

— И кто же та прекрасная панна, похитившая ваше сердце?

— Вы должны ее знать, если служили у пана Остророга.

— Вы меня интригуете, друг мой, я помню все пушки досточтимого Познанского воеводы, но, увы мне, мало знаком с окружавшими его дамами. Хотя... святая пятница, а не прекрасная ли панна Марыся причина вашего несчастия?

— А вы знакомы?

— Ну, я не назвал бы это знакомством, панна Марыся вряд ли обратила на меня внимания больше, чем на какой-нибудь подсвечник, освещающий ей путь. Да и то, я думаю, у подсвечника больше шансов привлечь интерес прекрасной панны.

— О, как вы правы, Иоганн, это не женщина, это статуя, холодная и прекрасная.

— Постойте, я покинул пана воеводу и не помню хорошенько всех деталей, однако разве ее не выдали замуж?

— О, вы и это знаете, и это вторая причина моей грусти. Ее выдали замуж за моего двоюродного брата, и скоро они будут здесь.

— Здесь?

— Ну да, мой кузен получил должность Смоленского каштеляна и скоро прибудет со всей семьей.

— Весьма вам сочувствую, дружище, хотя, может, оно и к лучшему? Пути господни неисповедимы, а уж образ мыслей женщин, да еще таких красивых, и вовсе непостижим. Возможно, все переменится и предмет вашего обожания посмотрит на вас более благосклонно.

— Ваши бы слова да богу в уши, дорогой Иоганн.

— Говорят, у московитов есть такая поговорка: "На бога надейся, а сам не плошай".

— Что вы имеете в виду?

— Боже мой, пан Якуб, мне ли учить вас галантности? Подарите даме какую-нибудь милую безделушку, осыпьте ее путь цветами, сочините сонет в ее честь! Держу пари, что ваши старания не останутся незамеченными.

— Вы полагаете?

— Я знаю, друг мой.

— Но откуда вы можете это знать, вы ведь так молоды?

— Разумеется, я молод, что мне было бы с этих познаний, будь я стар? Такого рода знания как раз в молодости и необходимы, а в старости все иначе. Безделушка должна быть не милой, а дорогой. Вместо цветов устилать путь придется отрезами шелка, а вместо сонета сочинять завещание.

— Боже мой, какой вы циник!

— Я — циник? Да ничуть, просто я реалист. Кстати, а что за человек ваш кузен? Он молод, красив и богат?

— Ну, он действительно богат, хотя и не слишком молод. Не могу сказать, красив или нет, мне неведомы каноны мужской красоты, но в молодости многие дамы были от него без ума.

— И как его зовут?

— Мариан Одзиевский.

— Одзиевский? Я слышал эту фамилию, но не припомню где.

— Очевидно, вы слышали о его неудачном походе в Мекленбург.

— Да-да, что-то припоминаю, один померанский друг мне рассказывал. Он, кажется, попал в плен?

— Да, этот мекленбургский герцог Иоганн Странник — сущий дьявол. Заманил Одзиевского в ловушку своим мнимым миролюбием, а потом окружил вдесятеро превосходящими войсками. Жолнежи Одзиевского стойко оборонялись, но негодяй, не иначе по наущению дьявола, догадался заранее приготовить пушки и расстрелял из них табор. Мой кузен был тяжело ранен и чудом выжил. К тому же за свободу ему пришлось выплатить немалый выкуп, не говоря уж о том, что репутация его пострадала и ему пришлось отправиться каштеляном в разоренный войной Смоленск.

— А этот герцог малый не промах, не находите? — засмеялся я. — Однако вернемся к прекрасной панне Марысе. Раз ее муж немолод и, как выяснилось, ореола победителя у него нет, так почему бы вам не рискнуть? Вы-то как раз молоды, красивы и в плену не побывали. Женщины любят победителей — так победите! Кстати, а ужинать мы сегодня будем?

— Ах, как вы несносны, Иоганн, опять все свели к ужину. Удивляюсь, как при таком чревоугодии вы ухитряетесь быть таким худым? К тому же ваше восхищение этим герцогом по меньшей мере странно. Неужели вам и впрямь может быть симпатичен такой человек?

— А почему нет? Он же стрелял в вашего кузена из пушек, а я сам артиллерист и с симпатией отношусь к людям своего сорта. А если вы распорядитесь подать к столу вашей замечательной старки, то непременно выпью за его здоровье. И как скоро мы удостоимся счастья лицезреть прекрасную пани Марысю?

— Я полагаю, через неделю.

— Надо поторапливаться...

— Что вы сказали?

— Я говорю, что, если мы не поторопимся, это чудесное жаркое остынет. Прозит!

На следующий день я явился к великому гетману и, как только он меня принял, обрушил на бедную голову Яна Ходкевича ужасную весть:

— Ваша милость, то, как хранится порох, совершенно неприемлемо. Бочки свалены без всякого порядка и без должной охраны. Пушкари небрежны и ленивы. Патрули ночью ходят рядом с порохом с зажженными факелами. Таким образом, то, что до сих пор не случилось какого-нибудь несчастья, просто чудо. Учитывая же, что местные жители относятся к полякам не слишком хорошо, а окрестные леса полны злоумышленников, нет никаких сомнений, что дальнейшее благодушие непременно плохо кончится.

— Что же вы предлагаете, господин фон Кирхер?

— Необходимо собрать запасы пороха в одном месте и обеспечить его надлежащей охраной. Также необходимо огородить это место валами и уничтожить всякую растительность вокруг места хранения.

Если коротко, то я рассказал пану гетману о правилах хранения боеприпасов, принятых в моей прошлой-будущей жизни. Ходкевич был отличным кавалеристом, но в отношении пороха несколько терялся. К тому же он был занят формированием обоза с продовольствием для осажденных в Московском Кремле поляков, который вот-вот должен был выступить и который должен был вести сам. Поэтому был созван консилиум для обсуждения данного вопроса. Маэстро Пелегрини, как ни странно, горячо поддержал меня, говоря, что в Италии порох именно так и хранят. Капитан Вольф также счел предложенное мною полезным. Поскольку возражений не нашлось, вашему покорному слуге и поручили организовать все должным образом. Ну, а что вы хотели? Инициатива наказуема!

Под мое командование была отдана рота мушкетеров и все пушкари, а также согнана куча народу из Смоленска и окрестных деревень. Мушкетеры, собственно, для того и были нужны, чтобы заставить эту ораву людей работать. Никакой платы трудникам не полагалось, кормить их также никто не собирался. Кто что с собой захватил, тот тем и питается. Разумеется, все эти обстоятельства не прибавляли трудового задора мобилизованным смолянам. Все, что я мог сделать в данном случае, — это организовать работу так, чтобы ее выполнили как можно скорее, во всяком случае раньше, чем люди начнут пухнуть с голоду.

Сразу хочу сказать, что это удалось. В три дня была очищена довольно большая площадка, окруженная с четырех сторон не слишком высокими валами. В центре ее было построено нечто вроде низкого помоста, где и сложили бочки с порохом. Зачем помост? Ну а как объяснить местным, что взрывчатка, дабы не отсыреть, должна храниться на поддонах? В валах были устроены проходы, закрывавшиеся воротами, где стояла бдительная стража. Все устроено наилучшим образом, если не считать одной малости. В одну из бочек был помещен ствол с колесцовым замком от неисправного пистолета. К курку тянулась крепкая просмоленная бечева, крепко привязанная к вбитому в землю колышку. Когда поляки соберутся в поход, их ожидает сюрприз, ну а меня в ту пору рядом уже не будет. По крайней мере, я так думаю.

Если что и отвлекало меня от коварных замыслов, пока шло обустройство места хранения пороха, так это назойливое внимание наследника польского престола. Обычно королевич Владислав подсылал ко мне своего фаворита шляхтича Красовского, но однажды и сам удостоил посещения. С милостивым вниманием осмотрев работы, он стал жаловаться на скуку и отсутствие развлечений.

— Ах, любезный фон Кирхер, жизнь в Смоленске так уныла и бедна развлечениями, что я искренне радуюсь всякому новому лицу. Почему бы вам не навестить меня в моем печальном уединении? Вы бы рассказали мне о своих странствиях. Ведь где-то вы узнали обо всех этих артиллерийских премудростях. Право же, я с удовольствием послушал бы ваши рассказы.

У стоявшего рядом Красовского на лице была написана откровенная скука пополам с ревностью. Вообще, эта парочка не вызывала у меня ничего, кроме неприязни. Сам Владислав не был совсем уж пустым человеком, скорее наоборот, он многое понимал и во многом разбирался, но, лишенный деспотичным отцом возможности заниматься реальным делом, тратил свое время на всякие глупости. Взять хотя бы связь с Красовским — уж не знаю, грешили они по-содомски или нет, свечи не держал. Однако королевич бесстыдно выставлял эту связь напоказ, всячески эпатируя окружающих. Фаворит же и вовсе вел себя зачастую как капризная барышня, хотя ничего женственного в его облике не было и с какой стороны браться за саблю, он знал. Король смотрел на все это безобразие сквозь пальцы, а вот многие заслуженные шляхтичи плевались.

Приглашение наследника престола — это не такая вещь, которой можно пренебречь, тем более что я формально был у него на службе. Пока шли работы, я отговаривался нехваткой времени, но хранилище наконец было устроено, и поводы для отказа кончились. Хочешь — не хочешь, пришлось привести себя в порядок и отправляться на вечеринку.

Поскольку запах гари, буквально въевшийся в сгоревший почти дотла Смоленск, был неприятен для обоняния его высочества, место для своей резиденции он нашел за городом. В довольно живописной ложбине был устроен целый палаточный городок, в котором и скучал польский королевич в окружении приближенных и слуг.

Подъехав к огромному шатру, украшенному польскими орлами и династическими символами в форме вазы, я спешился и отдал поводья гайдукам. Скорее по привычке осмотревшись, обратил внимание на расположение караулов, конюшен и прочую диспозицию и вошел. У королевича шла обычная пирушка, компанию ему помимо Красовского составляли несколько разодетых молодых шляхтичей. Как видно, золотая молодежь уже крепко наклюкалась и встретила мой приход радостными криками. Я сначала не понял повода для радости, но потом Красовский объявил, что, поскольку я опоздавший, мне предстоит выпить штрафную чарку. Ну, понятное дело, почему бы не напоить новичка и не посмеяться. Чарка примерно в четверть ведра прилагалась. Отличительной особенностью чарки была длинная ножка, оканчивающаяся острием, так что поставить ее, пока не допьешь, было нельзя. Нечто подобное почти через сто лет будет (или не будет) использовать на ассамблеях Петр Великий. К несчастью для высокопоставленных шалопаев, я не собирался становиться игрушкой в их руках. Еще в Новгороде, беседуя с Пьером О"Коннором, я узнал некоторые секреты и даже собрал небольшую аптечку на всякий случай. Увы, аптечку эту, как и многое другое, я потерял, когда попал в плен к лисовчикам, но вот одному несложному трюку О"Коннор меня научил. С благодарностью приняв чарку, я поклонился королевичу и, приложившись, стал пить. Сделав несколько глотков, неожиданно для окружающих уронил сосуд и, выпучив глаза, стал разевать рот, из которого обильно шла пена. От этого зрелища пьяные моментально протрезвели и с ужасом взирали на происходящее. Я тем временем нагнулся и, сунув два пальца в рот, сделал вид, что меня вырвало. Потом, резко поднявшись, быстро подошел к застывшему в ужасе Красовскому и от всей души двинул ему в челюсть.

— Ваше высочество, — обратился я к бледному как смерть Владиславу, — это дурная шутка!

— Я... я ничего не знал, — пролепетал он в ответ.

— Чудно, а может, яд предназначался вовсе не мне? — бросил я королевичу и, повернувшись на каблуках, направился к выходу. Уже выходя из шатра, я обернулся и, обращаясь к Владиславу, добавил: — Я не стану никому говорить о случившемся и вам всем советую сделать то же самое.

Выскочив из шатра, я со всех ног кинулся к лошади и, вскочив в седло, пустился в сторону города. Проклятая нехватка времени не дала мне все приготовить заранее, но я надеялся, что успею.

Увы, надеждам этим не суждено было оправдаться. Зайдя во двор, я был удивлен небывало большому количеству людей, снующих туда-сюда с разного рода тюками, сундуками и прочим добром от разномастных возов, запряженных крепкими лошадьми, к дому Храповицкого. Прежде чем я успел что-либо понять, ко мне бросился сам пан Якуб и с совершенно счастливой улыбкой на лице буквально потащил за собой к распоряжавшемуся этой кутерьмой богато одетому шляхтичу.

Что оставалось делать в такой глупой ситуации? Разумеется, я самым изящным образом поклонился и буквально подмел плюмажем своей шляпы пол перед своим старым знакомым паном Марианом Одзиевским. Со времени нашего последнего свидания пан Мариан стал выглядеть гораздо лучше, по крайней мере, умирающим он уже не казался. Мысль о том, что двадцать тысяч талеров, заплаченные им в качестве выкупа, ждут меня в Мекленбурге, привела меня в игривое настроение, и я улыбнулся своему бывшему пленнику во все тридцать два зуба. К сожалению, ответной любезности я не дождался: улыбка медленно сползла с посеревшего лица смоленского каштеляна, и он, глядя на меня выпученными глазами, смог лишь пробормотать:

— Мекленбургский дьявол...

— Что, простите?

— Кузен, а вы уверены, что вашего друга зовут именно так? А то он напоминает мне кое-кого другого, — проговорил справившийся с волнением Одзиевский.

— Напоминаю? — перебил я собиравшегося ответить пана Якуба. — Дайте угадаю, любезный пан. Я, верно, напомнил вам вашу покойную бабушку, которая вас бранила в детстве за непослушание и перед которой вы не успели извиниться до ее печальной кончины. Какой занятный случай, непременно расскажу о нем его высочеству королевичу Владиславу.