Книга 2

— Меня утомили подушки из щёлка и бархата, поэтому моей новой подушкой станешь ты. — проверяя кончиком пальца остроту большого ампутационного ножа, сообщил Сын. — А подушкам, знаешь ли, остроухая, ноги-руки не нужны.

Видящая вряд ли поняла сказанное — чужие мысли и эмоции распластали её по полу, а вот козопас всё понял — кинулся к ногам Сына, казалось, молить о невозможном.

Лезвие ножа вошло в левый бок, а потом ещё и ещё раз.

— Её жизнь, ты, считай, выкупил. — перехватив руку козопаса, сообщил Сын. — Теперь осталось ей за тебя расплатиться.

Дар Видящей, обратившийся для эльфийки проклятием, забрал в уплату Сын, и впервые задал вопрос, прозвучавший после множество раз:

— Почему?

Здесь и сейчас ответ Сыну был очевиден: за мужчину, который ради тебя способен не просто отказаться от привычной жизни, а вогнать нож в бок Сыну, фактически воплощению Истинного Бога, за такого мужчину женщина обязана держаться всем, что у неё есть. Здесь и сейчас очевидный ответ в момент самоубийственного побега ещё не существовал, а существовал другой, который Сын и хотел услышать:

— Ночи здесь холодные, а девушкам хочется тепла не только каждую пятую ночь.

— А бежать-то зачем было? Грел бы он тебя и дальше хоть ночь, хоть днём? Бежать-то зачем?

— Я устала бояться.

— Кого бояться? — хотел спросить Сын, промолчал, что случалось с ним... чего с ним не случалось уже очень давно... слишком давно.

— Без дара не побегаете теперь также резво, как раньше. А видеть вас, у меня никакого желания нет, так как передумать я могу в любой момент, что чревато. — режет клинком Сын материю реальности, делая проход в Межреальность.

Видящая эльфов, переставшая быть таковой, и козопас, лезвие ножа которого и правая рука которого впитали кровь Сына, они ушли, но оставили после себя путь, желающих пройти который нашлось немного, ещё меньше смогло его пройти до конца.

— Пойдём, определимся с оплатой. — вернувшись из воспоминаний, сказал куланке Сын. — Твою плату он сам назовёт, что назовёт, то и отрежу, — так и будет жить с увечной, если захочет, конечно, то и будет его плата.

Семь и ещё три шага до лестницы, к которым прибавлялись семидыжды семь и ещё трижды три ступени самой лестницы, — вот и всё расстояние, что отделяло Люцина от Сына, соизволившего выслушать вестника.

Против обычного Сын был не один, и дело тут не в извечной его спутнице, Тихоне, а в нагой куланке, воспитаннице храма, следовавшей за ним.

Люцин заскрипел бы зубами, если бы мог позволить себе проявлять эмоции: шансы вернуться живым стремительно падали. Четыре задокументированных выхода Сына к вестнику в сопровождении воспитанниц закончились четырьмя смертями вестников. Четыре смерти — и всего одна причина, которая была в руках Люцина. Аккарий, Корнелит, Иннокентий и Зинобий — все они позволили себе презрение во взгляде и словах, обращённых к воспитаннице храма.

Копьё с длинный, в локоть или чуть больше, наконечником, в руке Сына, чудилось Люцину добрым знаком: Сын крайне редко протыкал свои жертвы, предпочитая рубить и рассекать.

— Говори. — так и не ступив на мощённую плиткой дорогу, оставшись стоять на самой первой из ступеней ведущих к дверям храма, повелел Сын.

И вестник заговорил. Чётко и внятно — иначе вестник и не мог себе позволить говорить. Сухо и кратко — излишняя цветастость речи и ненужные детали стоили жизни семьдесят одному вестнику.

Взгляд полный почтения, из которого почти вымыт страх, идеальная поза, поклонение и покорность — Люцин намеревался выжить сегодня. Выжить сегодня, чтобы выжить и в следующий раз, и в следующий... чтобы доказать и себе, и окружающим, что он, грязнокровка, тоже чего-то стоит, что стоит он больше некоторых чистых.

— Довольно. — взмахнул рукой Сын и преувеличенно случайно выронил перочинный нож.

Пятеро вестников поплатились жизнями за то, что подняли оброненные Сыном вещи.

— Радвига, будь добра, подними этот чекан и передай вестнику. — мягкости голоса Сына мог бы позавидовать отец Майкл, настоятель монастыря, при котором воспитывался Люцин, считавший, что грязнокровки слово Божье могут усвоить лишь после порки розгами. — Только не вздумай ноги в коленях сгибать, дай нам тобой полюбоваться.

Куланка подняла, да так, что окажись рядом сам император Индианинола Семнадцатый, гордый владетель городов Чёрного Столпа и Черного Солнца, прицокнул бы языком да без всякого сожаления предложил за русоволосое сокровище любой из перстей, нанизанных на его пальцы.

— Понравилась или нет — спрашивать не стану. И так всё видно по твоему раскрасневшемуся лицу. — наблюдая за тем, как бережно на вытянутых руках держит копьё вестник, проговорил Сын. — Ты лучше ответь, что именно понравилось? Грудь налитая соком, глаза налитые огнём, бархатная кожа или губы, что ждут поцелуя?

Стоит Радвига, ждёт ответа.

Урон своей девичьей красоте подсчитать пытается.

Стоит и Сын, тоже ждёт.

Не ответа, завершения этой короткой истории.

— Всё.

Пошатнулась, но устояла славная дочь не менее славного казака Игната Кохтева. И знала ведь, что даёт шанс Сын отказаться от оплаты, да иного ответа не было у неё:

— Руби!

Сверкнул в воздухе клинок, распарывая плоть реальности, а не русоволосой казачки:

— Повезло тебе, куланка, всего не отрезать от тебя, посему уйдешь, как есть. И тебе, вестник, повезло, живым уйдешь.

Качнулось копьё, едва не выпало из рук: понял Люцин, что все расчёты оказались бесполезны, а жизнь его никчёмную у Сына выкупила, не отдав и капли крови, но готовая отдать всю себя... за него, за грязнокровку...

— А ведь и обмануть не обманула, да всей правды сказать не сказала русоволосая. — как бы сам себе улыбнулся Сын и, демонстративно утратив интерес к паре, пошагал туда, где ждал его Собор, прозываемый Мировым. — Вестнику-то хоть, надеюсь, расскажет, а то он, дурашка, так и подумает, что на мордашку его смазливую запала.

Мирград, не знавший никогда крепостных стен, приветствовал Сына торжественной тишиной. Кварталы, через которые пролегал путь Его к площади Всех Святых, где и располагалось здание Мирового Собора, опустели ещё в первое посещение Сыном города: кто не был убит тогда, тот не мог найти в себе силы вернуться на улицы, кровь с которых не смогли смыть никакие дожди и никакие метельщики. В самом начале, когда стала понятна тщетность стараний, брусчатку хотели заменить, но не нашлось того, кто обратился бы к Нему с просьбой избрать на время работ иной путь.

Камни размерено ложились под ноги Сына, с лица которого всё не сходила улыбка.

Проект Divisio — то, ради чего Он уже несколько лет сдерживал Себя, стараясь не убивать без причины, наконец был одобрен Собором.

Осталось лишь соблюсти пустые формальности, и Он наконец сможет покинут Мнемос, перестав быть Сыном.

Проект Divisio — если не спасение, так хотя бы шанс в бою против Пожирателя, сотворённого пятьдесят два года назад Легионом.

Три ветви, взращенные Сыном.

Три пути, указанные Сыном.

Три Святых, дарованные Сыном.

Одна цель.

— Возрождение Истинного Бога. — думалось многим, цель та.

— Выживание истинных людей. — мнилась иная цель вторым.

— Уничтожение Пожирателя. — размышляли третьи.

Сыну же плевать было на возрождение Истинного Бога, как и на любого иного Бога, кроме того, по следу которого Он шёл уже много столетий.

Выживание или же гибель истинных людей Сына беспокоили не больше, чем кровь впитавшаяся в брусчатку под ногами Его.

Пожиратель?.. Пожирателя Сын не интересовал, как и любой иной грязный. Сыну же существование Пожирателя не мешало, основным доказательством чего являлось то, что это существование не было прервано.

Проект Divisio — шутка, смысл которой поймут не скоро и не многие.

Раса отчаянно жаждущая прихода Истинного и считающая своим врагом Богоубийцу, который на самом деле и есть тот самый Бог.

Это смешно.

Как смешно было даровать инстинным людям троих Святых.

Три книги из Хранилища Книг Особого Назначения, заглавия которых Сын правил своей рукой, обращая Смертный Грех Алчность в Святого Ботульфа, что поведёт в Межреальность флот невиданных размеров, но не для того, чтобы скрыться от Пожирателя или отыскать союзников в борьбе с ним, а чтобы самим уподобиться ему и, пожирая чужие жизни, длить свои и копить силы. Зависть ставшая Святым Марком начнёт творить жизни во множестве миров, дабы отвлечь Пожирателя от миров, заселённых истинными людьми. Святой же Матфей, бывший вечности до этого Унынием, положит предел жизни оставшихся истинных людей, скрыв их от Пожирателя.

Четыре оставшихся книги из того же отдела постигла иная участь: Похоть и Гордыня пали жертвой самих же себя, ну а Гнев и Обжорство оказались куда благоразумнее, поэтому Сын позволил им покинуть Хранилище Книг Особого Назначения живыми. Живыми, но под клятвой: если встретится им Бог Сотворённый, попробовать убить того. Просто попробовать, ведь в том, что только Ему под силу убить Сотворённого, Сын не сомневался, иначе бы давно уже о том не было никаких упоминаний.

Вербург. Несколько десятилетий до Падения Небес.

Голоса.

Много.

Одни спорят с другими, другие спорят сами с собой. Кто-то смеётся. Кто-то изрыгает проклятия.

Не сразу и различишь, что три голоса ведут беседу, не оскорбляя собеседников, поминутно не грозят разорвать его или ещё что с ним сотворить.

— Я, конечно, как и все остальные здесь собравшиеся должен быть благодарен Легиону существование, дарованное мне вопреки воле Великого Пустого, — проговорил тот, кто для простоты назвался Вторым, так как Первый уже был, — но я не вижу смысла помогать ей с Человеком.

— Тогда, изнасилуем, а потом убьём. — предложил Третий.

Это уже было не первое подобное предложение Третьего, но раньше оно касалось представительниц и представителей как разумных, там и не совсем рас и видов, а никак не Легиона.

— Это-то мы всегда успеем, Третий. — уклончиво ответил Второй. — Но всё же стоит заметить, что разговор шёл не о том, что нам конкретно делать с ней, а о том, что нам делать со всем вокруг, с Легионом и её Человеком в частности.

— Изнасилуем, а, если можно убить, потом ещё и убьём. — казалось бы без особых раздумий предложил Третий. — Или убьём, а потом изнасилуем.

За наигранной лёгкостью предложений Третьего, как ореховое ядро за прочной скорлупой, скрывалась идея, которую Второму всё никак удавалось ухватить за хвост, но Второй не назвался бы Вторым, если бы не мог заставить себя признаться в том, что он чего-то недопонимает:

— Изнасилуем и убьём, или наоборот, а что потом?

— Правильный вопрос — это тот же ответ, только которому ещё предстоит родиться. — подал голос Первый. — Мы должны определиться не с тем, что делать с Легионом, Человеком или кем-то ещё — что делать с самими собой.

Споры, кипевшие рядом, без перехода обратились резнёй. Кто-то хрипел. Кто-то орал. Что-то противно хлюпало. Слышались глухие удары, хруст и проклятия.

Насиловать, убивать, уничтожать и разрушать, без смысла, без особой цели — Великий Пустой слишком любил жизнь, свою, в первую очередь, поэтому воплощение получили лишь десять из его личностей. Лишь десять, остальные же уже начали пожирать друг друга и самих себя.

— Не вижу смысла бежать с планеты — даже если нам удастся скрыться от погони, а нас будут гнать до последнего, в этом не приходится сомневаться, ведь уничтожение жизни на планете не могло не остаться незамеченным, даже в этом случае, наше существование под вопросом. Пока мы, в отличие от остальных, стабильны, но с увеличением срока нашего существования накаливаются и ошибки, внутренние конфликты, которые могут привести и приведут к коллапсу личности. — Второй прекрасно видел дороги, которые ведут в тупик, но ту, что ведёт к выходу, он не мог различить.

— Зачем бежать куда-то, когда у нас здесь уже всё есть? Любишь мальчиков — бери мальчика, любишь девочек — бери девочку, и это ещё не говоря о трупам, которые при должной фантазии много на что годны. — предложение Третьего, казалось, не отличается оригинальностью. — А так, если не хочешь размениваться на мелочи, — в изоляторе класса Легион, уверен, найдётся много тех, кого можно изнасиловать и убить.

— Легион?.. не вижу смысла... — начал было Второй, но остановился.

Второй остановился перед выходом из сложившейся ситуации. Остановился, чтобы заглянуть за его порог, попытаться оценить вероятность благоприятного исхода.

Сотворить то, на что, казалось Второму, у Великого Пустого не хватило смелости: из обрывков историй, из недописанных или забракованных сюжетов, из персонажей, отказавшихся делать то, что им велела рука Исполнителя, сотворить себя-новых, сильнее и совершенней себя-нынешних.

— Не ты, Первый, не я, не ты, Третий, и не мы все вместе взятые — не ровня Великому Пустому и чтобы добраться до искомого, нам придётся попасть в изолятор, а оттуда нет возврата, нет возврата даже не смотря на то, что Великий Пустой вытащил оттуда всё, что ему нужно было, а Легион смогла даже вдохнуть существование в нас, обрезки, не нашедшие места в планах Великого Пустого. — проговорил Второй. — Но я всё равно туда отправлюсь.

— Вполне возможно, нам и не нужно будет возвращаться: действия Великого Пустого изменили свойства пространства-времени внутри изолятора, нарушили его структуру, по сути, сотворив новый Мир, который в данный момент пребывает в состоянии зарождения и ждёт своих Богов. — успокаивающего произнёс Первый.

— Но не попробовать оставить с этой стороны якорь, было бы крайне глупо, ведь тут остаётся слишком много тех, кого, когда нам надоест содержимое изолятора, можно будет убивать и насиловать. — заметил Третий.

— Два или даже три якоря — это куда надёжней одного. — уточнил Второй.

— Хоть десять, главное, не слишком задерживайтесь по эту сторону, а то к вашему приходу в изолятор, мысль стать Единым Богом может показаться мне не столь безумной. — подвёл черту под разговором Первый. — А мне бы этого не хотелось. Единый — это тупик, выхода из которого нет.

Межреальность. Бордель мадам Жоржет. 3016 год после Падения Небес.

И вот опять я вынужден писать то, чему не нашлось места в основном повествовании, но чем мне всё равно хотелось бы поделиться.

Вообще, по-хорошему, надо было попытаться вставить эти небольшие измышления в какую-нибудь из глав, но ничего поделать с собой не могу — хочу отвести им отдельную главу... главку... главёнку...

Встретился мне декаду или около назад один донельзя забавный тип.

Миссионер из грязных. Пришёл он значит, к главному входу в бордель и давай выть стихи разные, от которых у дочерей мадам Жоржет, причём у всех сразу, приключились несварение желудка и сыпь в самых неподходящих местах, а у посетителей — полный упадок сил, сделавший нахождение их в борделе бессмысленным.

Анатиэль найти не удалось. Как выяснилось позже — она только к вечеру, когда миссионер уже давно заткнулся, смогла выбраться из туалета, после чего сукубара напрочь отказалась рассказывать о том, какие страдания она пережила.