Хроники Обетованного. Тени и зеркала

— Верно, но только мальчиков. Девочки обычно становятся знахарками или ведьмами... Конечно, речь не о девочках знатной крови, — Линтьель помолчал, отчего-то смутившись. — В любом случае это только догадки...

Выразительный голос менестреля зазвучал уклончиво, и Синна решила подобраться с другой стороны.

— А по поводу странных смертей — даже Когти не смогли разобраться?..

— Пока нет, — по нервному лицу Линтьеля пробежала волна — будто от неприятного воспоминания, вдруг пришедшего на ум. — Среди Когтей всё меньше единства, миледи. Вынужден сказать, что они разваливаются. Так мало людей, готовых служить короне, и так много тех, кто просто хочет лёгкой наживы...

— Появился кто-нибудь новый? — догадалась Синна. — Кто-то, кому Вы не доверяете?

— Некто Ривэн, бывший вор, — нехотя откликнулся Линтьель и даже чуть сжал ей локоть; Синна спрятала радостное изумление — для него это обычно было недопустимой вольностью. — Ваш отец, доброе сердце, спас его от виселицы... Но на этот раз, по-моему, ошибся. Уж простите, миледи, но проницательность, бывает, подводит его... Вы увидите этого малого послезавтра, он уже в личной охране милорда. Далеко пойдёт, если нигде не оступится.

Синна слушала, всё больше заинтересовываясь. Она никогда не видела менестреля таким желчным.

— Звучит так, словно он Вас лично чем-то оскорбил, — заметила она, улыбаясь так очаровательно, как только могла. Немного смешавшись, Линтьель отпустил её руку — его якобы привлекло несколько булыжников, которые выпали и образовали большую яму здесь, с южной стороны стены. Легко, как дикая кошка, кезоррианец вскарабкался на земляное возвышение и рукой дотянулся до повреждённого места.

— Ничем, миледи. Вы просто ещё не знакомы с ним — он такой варвар и проныра, что может оскорбить самим своим присутствием... — он умолк и напрягся, на несколько секунд зажмурившись; Синна, заворожённая, смотрела, как длиннопалая пятерня распластывается по камню, точно сплавляясь с ним, как из-под неё по стене расползается дрожь...

Быстро шепча что-то, Линтьель приник к кладке лбом; даже отсюда видно было, как на висках у него вздулись от напряжения жилы. И уже через несколько мгновений булыжники, тяжело приподнявшись, вползли на положенное им место — медленно, как огромные серые улитки. Раздался негромкий скрежет, посыпалась каменная крошка; участок стены окутало желтоватое мерцание, и она зажила собственной жизнью — камни поворачивались, прижимались друг к другу, кладка словно укреплялась изнутри. С довольным вздохом Линтьель спустился и оглядел результаты своего труда. Синна не находила слов.

— Это потрясающе, — сказала она наконец, борясь с ребяческим порывом прыгать и хлопать в ладоши. — Просто потрясающе.

Он слегка поклонился и посмотрел на неё так, как смотрел всего пару раз за всё время их знакомства — Синна многое бы отдала (половину своих драгоценностей — уж точно), лишь бы знать, что такие взгляды Линтьеля достаются ей одной. Она судорожно поправила узел накидки на шее — вдруг показалось, что он мешает дышать...

— Думаю, нам пора возвращаться, миледи, — спокойно (оскорбительно спокойно) произнёс Линтьель, вновь предлагая ей одну руку, а другой показывая на посеревшее небо. — Скоро будет дождь — а может, и гроза. Я пережду её внутри, а потом займусь Вашим замком основательно.

— Но только с одним условием, — Синна игриво смахнула несуществующую пылинку с его плеча. — После этого Вы споёте мне.

— Обязательно, леди Синна. Вы могли бы и не просить.

ГЛАВА XII

Западный материк. Гнездовье майтэ на Высокой Лестнице

С того мгновения, как Делира затянула свою песнь скорби, увидев отравленное, мёртвое яйцо на месте будущего дитя, что-то в жизни Тааль стало неотвратимо разрушаться. Её смутная тревога переросла в уверенность: всё вокруг не так, как должно быть, — начиная от деревьев и земли и заканчивая её душой, которая болела за боль матери так, как если бы кентавры истыкали её стрелами. В их гнезде поселилась беда — незаметная извне, совсем призрачная и оттого только более зловещая. Даже старые знакомые облетали их теперь стороной, а на общих полётах молодняка или кормёжке от Тааль шарахались, как от заразной. Их семью жалели, жалели искренне, но сидящий в самой крови страх перед "Проклятием с неба" оставался сильнее.

Мать Тааль теперь чахла — горе неожиданно сильно подкосило её. Больше она не пела и даже говорила редко, будто голос её покинул, заставив прокричать в небо самую прекрасную и самую печальную из песен. Целыми днями она сидела, широко раскрытыми глазами глядя на солнце — не щурясь, как могут все майтэ, — и её лицо, красивое сдержанной красотой, обращалось в бесчувственную маску. Она, наверное, забывала бы и о еде, если бы муж и дочь не приносили ей личинок и семена прямо в гнездо. По-прежнему она желала им доброго утра и удачных полётов, кратко отвечала на любые вопросы, благодарила — но всё это произносилось деревянно, без всякого выражения. Тааль предпочитала молчание подобным ответам, потому что от них становилось ещё больнее, и горло её сжималось от сдерживаемых рыданий.

Мьевит, души не чаявший в своей Делире, выхаживал её, как больного беспёрого птенца, почти не отходил от неё и с трогательным, юношеским пылом пел о своей любви и о том, что есть ещё надежда. По вечерам он вёл с Тааль долгие беседы, пытаясь расшевелить жену, а бывало — даже сыпал излюбленными парадоксами или старыми, несмешными шутками, вроде своей вечной прибаутки о бессмертном жуке. Но всей его философии не хватало, чтобы постичь состояние Делиры, а всей чуткости — чтобы избыть его. Целители не нашли у неё никакой телесной хвори, над другими же были не властны. Хуже того — Мьевит и сам чувствовал, что нечто важное ушло от них навсегда, что новым кладкам не появиться больше в их гнезде. Его не радовали больше ни солнце, ни ветер, ни шумные стайки учеников, всё чаще недоумевающие: отчего этот чудак стал то и дело задумываться и, уставившись в пространство, забывать, о чём говорил?..

Взгляд же Делиры, казалось, устремлялся куда-то в иные миры — холодные и пустые, куда другим не было доступа. Тааль видела это и ежечасно терзалась, не зная, как помочь. Тонкое чутьё подсказывало ей, что всё это — "Проклятие с неба", и черепок со знаком войны, и раненая Гаудрун, и больной лес — как-то связано, причём теснее, чем её слабый ум способен постичь.

Немного оправившись от их общего горя, она пробилась к Ведающему и просила его созвать Круг, но он мягко и честно отказал ей. Объяснил он то, что Тааль и сама понимала, да только в голове у неё не укладывалось, как с этим можно просто смириться: что майтэ слишком слабы и у них нет ничего для сопротивления кентаврам, их копьям и стрелам, поражающим в самом высоком полёте. Что любая помощь будет бесполезной и он напрасно погубит целое гнездовье, если пошлёт их в полёт к Алмазным водопадам. Что он готов предоставить убежище и помощь всем сородичам Гаудрун, которые пожелают их получить, но покидать Высокую Лестницу было бы безумием, увы.

Разум Тааль соглашался с этим, но сердце отказывалось смириться. Она не находила себе места, вечно рвалась в полёт и почти не могла спать. Непонятный жар в груди мучил её — постоянный жар, будто под перья и кожу втиснули маленькое жгучее солнце. Одиночество, тревога за мать и за ту, кого она начинала считать новым другом, лихорадочные, бесплодные мечты и сны о далёких странствиях — всё это изводило её, смывало цвет с и без того тусклого оперения, а румянец — с совершенно невзрачного лица.

В одну из ночей Тааль снова страдала бессонницей и тысячью неясных предчувствий. Мысли о нерождённом брате или сестре, о Неназываемых и их давних врагах с земли за морем смешивались, порождая нечто причудливое и пугающее. Ей казалось, что и тишина, разлитая в прозрачном прохладном воздухе, и иссиня-чёрный покров небес, прочерченный созвездиями, и мерцавшие в лунном свете очертания Лестницы твердят об одном на сотни ладов. Боясь потерять рассудок в этом безмолвном хоре, Тааль тихонько взобралась на край гнезда и раскинула крылья. Ветер подхватил её с надёжностью старого товарища, и она наконец расслабилась, отдаваясь на его волю.

Правильно, подсказало что-то внутри Тааль. Пусть ветер сам решает, куда ей лететь и где к ней вернутся покой и способность радоваться. Если, конечно, такое место вообще существует.

Её принесло в рощицу, где росли фруктовые деревья и бежал весёлый родник. Тааль знала это место: именно здесь она частенько искала уединения — раньше, когда оно ещё не стало невыносимым. Особенно приятно тут бывало в жаркие дни: деревья создавали густую тень, родник журчал бодро и гостеприимно, точно рассказывал хорошую новость, а большие красные плоды наполняли воздух ароматом. Сами эти фрукты Тааль никогда не нравились — слишком приторны, с привкусом чего-то запретного, — а вот их запах почему-то поднимал ей настроение.

Она снизилась и подлетела к ручью, в шелесте которого среди ночи появились загадочные нотки. Неширокий, он вился полупрозрачной змейкой, скрываясь где-то между корней, и словно приглашал отведать своей прохлады. Тааль наклонилась к воде, предвкушая, как остудит жар в груди, но её отвлёк раздавшийся сверху шорох.

Вздрогнув, она вскинула голову. На одной из ветвей ближайшего дерева, клонившейся к земле под тяжестью плодов, уселся старый Фауран. Сначала Тааль подумала, что он спит, но потом услышала бессвязное бормотание, в котором было очень мало вразумительного. Видимо, старика тоже мучила бессонница, а стены гнезда давили, вот он и выбрался в тихое местечко подальше от Лестницы. В свете луны, что пробивался сквозь ветви, Тааль видела, как шевелится его сточившийся клюв. Её кольнула жалость и что-то похожее на неловкость: всё же она нарушила чужое уединение, тем более уединение старшего, что майтэ считают ужасной бестактностью. Но вскоре подумалось, что Фауран вряд ли вообще заметил её, как всегда, пребывая в собственной дряхлой вселенной, полусне-полуяви...

Однако в его бормотании Тааль вдруг уловила кое-что, от чего солнце в груди неистово вспыхнуло, заставив дрожь пробежаться по усталому телу. "Делира", — проскрипел старик. А потом ещё раз, и ещё. Он повторял имя её матери.

— Досточтимый Фауран, — окликнула она не по-своему тонким голосом. — Что Вы сказали?

— Делира... плохо... слышал... как... — и, неожиданно умолкнув, он принялся вяло поклёвывать алый плод, в темноте казавшийся чёрным. Тааль терпеливо подождала, но потом не выдержала:

— Что-что?

— Делира, говорю я... Делира... дитя... Как... она?

Каждый звук давался Фаурану с трудом, и он начал задыхаться — так, что ветка заколыхалась. Тааль была весьма удивлена: до сих пор она считала, что Фаурану требуется усилие, чтобы вспомнить имена даже ближайших родственников, не говоря уже о соседях.

— Плохо, досточтимый, — выговорила она, из последних сил борясь со своей болью. — Очень плохо.

— Ничего... не... хочет?

Тааль задумалась. Фраза была простая — Фауран и мог теперь выстраивать только такие, наверное, — но вместе с тем очень точно отражала происходящее. "Ничего не хочет". Пожалуй, это и есть главный признак её неведомой болезни — отсутствие желаний. Любых. В том числе желания жить.

— Ничего, — осторожно подтвердила она. Фауран издал глухой неприятный звук — похоже, смешок.

— Старая... болезнь... лечил... много... часто...

И речь снова сорвалась в неразборчивое, полубредовое бормотание. В памяти Тааль всплыло отодвинутое куда-то в глубину знание: ведь в молодости Фауран был целителем, причём одним из лучших в гнездовье.

— Вы лечили что-то похожее? Вы знаете, что делать? — жадно спросила она, и Фауран отчётливо прошелестел:

— Алмазные водопады... целебная вода... теперь закрыты от нас...

— Алмазные водопады? — дрожа, переспросила Тааль. — Их вода может помочь, правда?

Но Фауран уже умолк окончательно: слышалось только тихое его сопение да поскрипыванье ветки. Тааль, охваченная невидимым пламенем, взмыла в воздух. Теперь она точно знала, что делать.

Гаудрун спала на прежнем месте, спрятав голову под крыло. В своих чёрных перьях она казалась кусочком ночи, маленьким и беззащитным. Тааль спикировала к ней сверху и, не помня себя, принялась тормошить клювом.

— Где? Что?.. — Гаудрун встрепенулась, и перья её строптиво встопорщились; зелёные глаза по-хищному полыхнули в темноте. — Ну-ка прочь, тупое ты копыто! Только приблизься ко мне!..

Этот сонный выкрик был обращён явно не к Тааль, а к врагу-кентавру из сна, но Тааль всё-таки отшатнулась, не зная — пугаться или хохотать. Потому что, как ни крути, воинственность Гаудрун была забавна.

Порыв к смеху — пусть даже нервный — возник у Тааль впервые с того дня. Вообще её переполняла жаркая лёгкость, и каждый миг, проведённый вдали от неба, от дальнего пути, казался пыткой. Ответ нашёлся внезапно — такой простой ответ, всё время лежавший на поверхности...

— Это я, Гаудрун. Прости, что разбудила...

— Ох, — Гаудрун снизилась, всматриваясь в ночь. — Тааль? Ты чего? У вас снова что-то случилось?

— У меня случилось, — тихо подтвердила Тааль, сердце которой билось точно в каждом камне и каждой травинке вокруг. — Ты говорила, что завтра полетишь домой. Забери меня с собой, Гаудрун. Забери меня к Алмазным водопадам.

ГЛАВА XIII

Ти'арг. Волчья Пустошь, Домик-на-Дубе

Первым ощущением, настигшим Нитлота после чудовищной боли во всём теле, был страх. Какой-то первобытный, звериный ужас объял его, и он барахтался в объятиях кошмара, не отличая его от реальности. Он всё ещё был там, всё ещё видел ходячего мертвеца и то, что шло за ним, — безымянное, похожее на ворох теней. Оно было враждебно Нитлоту и всему, чему он служил, каждым своим движением; оно было вскормлено Хаосом и им же прислано — в этом не оставалось сомнений. Оно глумливо прошило Нитлота насквозь, вошло в его грудь и, изувечив тело, ослабило разум. Оно прикладывалось к его ранам и жадно тянуло кровь, давясь хохотом...

Разрушать, — то кричало, то шептало оно мужскими и женскими голосами, на всех известных Нитлоту языках. Убить! Убить!

Он видел свою Долину. Зеркала, разбитые вдребезги; объятые пламенем Меи-Зеешни и Меи-Валирни; дом учеников, осквернённый звоном оружия и нечестивым разгулом... Свергнутых Старшего и верховную жрицу, чьи волосы украшали ветви, и ручьи крови на вспаханной земле — пропитанной магией крови, которую он ценил дороже всего...

А главное — снова видел Ниамор, Ниамор в тот самый вечер. Свою ненавистную, невыносимую, отчаянно любимую сестру с ужасным характером — он видел в петле из ритуального защитного пояса. Этот чёрный узкий пояс он помнил даже наощупь, как и её ледяные руки, как и остановившиеся глаза цвета стали. Помнил погребальные песни сородичей, взлетавшие в ночные небеса, когда Ниамор провожали в э'шельто — мир-за-стеклом. А ещё помнил своё отчаяние — и ненависть.