| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Однако легче мне не становилось, слишком уж обширную картину недовольства раскрыл разгром кружка блудовцев. Прошедшие аресты и казнь гагаринцев поселили страх в сердцах оппозиционного дворянства и сейчас оно не готово предпринимать против меня какие-либо ответные ходы, но, сколько это положение дел продлится? Я чувствовал себя словно лесник, вокруг таёжной лачужки которого, кружили оголодавшие волчьи стаи. Хотя нет, не волчьи, скорее своры обившихся от рук и забеспредельничавших домашних собак. Они пока только тихонько погавкивали, однако я чувствовал, что недалек тот день, когда почувствую их клыки на своем загривке. И всем этим сворам мне необходимо было срочно кинуть кость. Одну большую жирную, или несколько поменьше, но помясистее. Это уж как пойдёт.
В качестве 'жирной кости' я видел земли, конфискуемые на данный момент у польских магнатов и вовлечённой в восстание шляхты. Уже по предварительным подсчётам общая площадь и оценочная стоимость этих земель были колоссальными. Всего за первый месяц с начала арестов было конфисковано более 62 млн. десятин земли, что составляло по рыночной цене астрономическую сумму примерно 540 млн. рублей! Разумеется, в живые деньги всю эту собственность сразу превратить было нельзя, но может быть оно и к лучшему — слишком велик тогда был бы соблазн забрать этот куш себе, а не отдавать в руки русской аристократии, с которой у меня в последнее время изрядно попортились отношения. Впрочем, если всё пойдет, как я рассчитывал, ненадолго.
Конфискацией земель в Царстве Польском я хотел убить сразу даже не двух, а трёх зайцев: посильнее ударить по польской шляхте, которая попортила мне и моим предкам столько крови; пополнить финансовое состояние государства; замириться с русской знатью и польским крестьянством. Если по первым двум пунктам ситуация не представляла трудностей, то по последнему она явно нуждалась в некотором пояснении. Дело в том, что практически сразу после начала арестов, и в Царстве Польском, и в самой России, с легкой руки моего вездесущего зама, Игнатьева, были распространены взаимоисключающие, казалось бы, слухи. В Польше через 'утечки' от русских солдат, перешёптывания среди ксендзов и просто разного рода сплетников и сплетниц, распространялась весть, вносящая радость в сердца крестьян и ненависть в сердца панов: 'Отобранную у панов землю русский царь отдаст польским крестьянам!'. В России же на всех великосветских салонах, званых приемах и бала обсуждалась новость, затмившая даже (О Ужас!), недавнее покушение на Государя. И суть её была такова: 'Оскорбленный подлым предательством Государь повелел отобранные у поляков земли отдать русским дворянам, верным престолу!'.
В обоих этих слухах была доля истины. Я намеривался решить одних махом все проблемы, которые создавало мне Царство Польское и изрядно на этом обогатиться. Конфискуемые в Польше имения аккуратно делились на несколько кусков, из которых выделялись один-два, передаваемые местным крестьянским общинами и хуторянам. Остальное же готовилось к выставлению на аукцион по 'смешной' цене в едва ли в половину от реальной стоимости. Низкая цена была выбрана по двум причинам: во-первых по реальной цене земли в неспокойной Польше просто никто бы не купил, во вторых, мне нужен был стимул для того чтобы русские дворяне покупали эти земли, даже в ущерб моей казне. Именно исходя из последней причины, условия аукциона были более чем либеральными: землю можно было не только купить, но и обменять на недвижимость в России, и даже на заложенные в Государственный Банк имения, с небольшой уценкой. Особые скидки были предоставлены для бывших и ныне служащих военных и личного дворянства, для них цена польских поместий едва-едва достигала трети реальной. Единственное чего я решил не допускать — это передачи земель в кредит, так как эта мера во многом перечёркивала саму идею, лежащую в основе аукциона — усиление русского влияния в Польше.
Дело в том, что из-за малочисленности русского населения в Царстве Польском, управление Привисленским краем было по большей части в руках самих поляков. Именно это и стало одной из причин нынешнего мятежа. Русское присутствие было представлено преимущественно военным контингентом и губернскими гражданскими чинами, а органы власти и полиция на уездном уровне были почти полностью укомплектованы местными кадрами. Теперь же использовать польскую бюрократию, запятнавшуюся попустительством восстанию и связями с мятежниками, было более невозможным (ибо это означало отдать весь западный край во враждебные руки), и потому нужно было полностью менять всю систему управления краем, насыщать властную вертикаль русскими кадрами и опираться на сочувствующее нам польское крестьянство.
Именно этим целям и должно было служить перераспределение шляхетских земель бывшего Царства Польского. Восстание давало возможность решить эту проблему — то, что в обычных условиях потребовало бы нарушения гражданского порядка, теперь было совершенно законным, поскольку мятежники подлежали наказанию, в том числе и в виде конфискации или принудительной продажи их земельных владений. Но важно было проследить, чтобы эти меры привели к качественному изменению состава землевладельцев и появлению многочисленного класса русских помещиков на месте нынешней шляхты.
Все эти планы я считал осуществимыми. По осторожным забросам идеи распродажи конфискованных земель мятежников в среду русской аристократии, очень и очень многие готовы были польститься на дешевизну польских имений. Таким образом, в результате аукционов мы должны были получить 'живые' деньги, значительное количество русского лояльного дворянства в Польше и перешедшие в моё владение земли в центре России.
Но все эти меры были лишь довеском к тому громадному замыслу, что я собирался реализовать. Однако в последние дни мысль, виделась особенно ярко, освещая своим свётом все, что я делал. Именно поэтому я сидел, не отрываясь от записей уже второй день, по крупицам, по буквам, по строчкам собирая то, что я хотел сделать Национальной Идеей.
В моё время о национальной идее судили все кому ни лень. Её поиски, по прилагаемым усилиям и тщетности результата, могли сравниться только с ловлей легендарной Синей птицы и трудом древнегреческого атлета Сизифа. Причина этого была в том, что в словосочетание 'национальная идея' вкладывалось все, что приходило в голову, начиная от заботы о правах меньшинств и вступления в Евросоюз, до воспитания патриотизма и расстрела олигархов. В гаражах, курилках и на форумах рубились орды поцреотов с полчищами либерастов, но так и не могли придти к единому мнению — что есть Национальная идея. Не скажу, что я года три назад чем-то отличался от них. Однако время, проведенное на шатающемся имперском троне, как ни странно здорово вправляет мозги.
Национальной идеи в природных условиях не существует. Любая нация, при ближайшем рассмотрении, тут же распадается на несколько крупных и десятки мелких социальных групп, каждая из которых имеет свою идею, часто прямо противоположную соседской. Даже не идею — скорее некое рыхлое, часто вербально не оформленное, желание исправить действительность согласно своим убеждениям. Вот именно эти 'желания' и принимаются часто за проявление Национальной Идеи, толкая её искателей на ошибки. Либо берется какая-то одна идея и возводится в абсолют, что моментально приводит к её противопоставлению всем остальным, и ведет к расколу в обществе. Либо производится попытка бездумно совместить все мелкие идеи в одну общую, создавая нечто аморфно-бесполезное, вроде крыловской рако-птице-щуки, не способной сдвинуть воз-государство с места.
На самом деле Национальная Идея — это не столько идея или идеология, сколько механизм преобразования побудительных силы и чаяний нации (народа) в устойчивое развитие государства. Какие выводы мы можем сделать из этого определения?
Первое то, что национальная идея жизнеспособна только при условии существования в обществе сильных побудительных сил, вызванных неосуществлёнными желаниями. Выдумывать Национальную идею для апатичного, равнодушного общества — все равно, что строить плотину на болоте.
И второе: если Национальная Идея — механизм, в качестве ресурса использующий чаяния народа и нации, то вполне разумно распорядиться им с максимальной эффективностью. Для этого нужно во всем спектре общественного сознания выделить то желание, которое в наибольшей степени является общим.
Взять хотя бы знаменитую 'Американскую мечту'. Даже сейчас, по пришествию пары столетий с её возникновения, она не утратила свою актуальность и по-прежнему выполняет заложенную в неё функцию: формирует Американскую Нацию. Исторически Штаты были основаны беженцами, ищущими лучшей жизни и её квинтэссенции — богатства. Именно это желание, которое объединяло и объединяет до сих пор жителей США, они смогли формализовать и использовать. Их Национальную Идею можно описать всего одним коротким предложениями: 'В Америке разбогатеть может каждый!'. Так же просто, как и принцип лотереи, так же притягательно, так же беспроигрышно.
Этот лозунг, внедренный в массовое сознание, создал условия, когда люди во всем мире воспринимают поездку в Америку как свой выигрышный лотерейный билет. Не важно, что абсолютное большинство в лучшем случае будет работать, не разгибая спины год за годом. Не важно, что на каждого счастливчика, которому удалось сорвать куш и действительно разбогатеть, приходятся многие сотни и тысячи тех, кто положил все свои силы и здоровье на алтарь мечты и остался ни с чем. Государство в любом случае в выигрыше. Скажете, нечестно? Но Идея оправдывает себя, она работает — это главное.
И я все больше убеждался, что России позарез нужна столь же удобная и в то же время правильная, направляющая общественную энергию в нужное русло, концепция. Фактически это было жизненной необходимостью, Российская Империя XIX века представляла собой гигантский, живо бурлящий идеями котел, на котором вот-вот сорвет крышку. В лучшем случае эта чудовищная по своей мощи, кипучая энергия простым паром уходила в небо. В худшем — находила свой выход в декабристах, народовольцах, большевиках. Общество безо всякой системы бурлило и кипело мыслями, делилось ими, отстаивало свои соображения и выдвигало новые. Либералы боролись с консерваторами, западники со славянофилами и не было конца этому списку. Я хотел дать выход этому страстному желанию участвовать в жизни страны, направить её в нужное русло, поддерживая все то, что было выгоднее мне и, выбрасывая в аутсайдеры, то, что было ненужным.
Что же являлось главной, объединяющей идеей Российской империи? На мой взгляд, практически все общественные чаяния сводились к одной простой формулировке: 'восстановление справедливости'. Конечно, каждая из социальных и этнических групп понимала эту самую справедливость по-разному. Для крестьянства это давно желаемы 'земля и воля' — возможность трудиться на земле без притеснений и гнета помещиков. Именно это истовое желание, так и не нашедшее реализации в царской России, взнуздали в 1917 большевики и, пользуясь его силой, взяли власть.
Дворяне наоборот справедливость видели в восстановлении своих прав по отношению к крепостным, отнятым у них реформой 1861 года, а также в упрочнении своих свобод и привилегий. Это, кстати, и делало возможным их союз с мощными оппозиционными этническими группами, такие как финская, польская, литовская аристократия, которые, разделяя все требования русского дворянства, требовали вдобавок к ним еще и независимости.
Несмотря на всё различие во взглядах, стремление к справедливости, безусловно, являлось главным посылом, с которым общество обращалось к государству. Именно это желание устроить свою жизнь по-справедливости могло стать новым фундаментом и источником позитивных преобразований, на котором должно возродиться стремительно дряхлеющая Российская Империя.
Но недостаточно просто сформулировать Национальную Идею, нужно создать структуры, которые бы её реализовывали. В России основой такой структурой должны были стать земства. Я изначально придавал им чрезвычайное значение и отстаивал всеми своими, весьма не маленькими надо сказать, силами, временами подключая тяжёлую артиллерию в лице дяди Константина. В частности совместно с ним мы отбили все попытки урезать земства в правах или финансово, а так же передать главенство в нём дворянству. Единственной уступкой с моей стороны стал временный отказ от всесословности волостного земства, ввиду действительно повальной безграмотности крестьянства, которое бы составило в нём большинство.
Земство должно было заложить фундамент процветания Империи, стать основой общественной жизни государства, связующим звеном, между чаяниями простого люда и интересами верховной власти, и социальным лифтом, дающим любому талантливому и деятельному индивиду возможность приложить свои силы и знания к управлению страной, и получить за это достойную награду.
Введение земства было насущной необходимостью: исходя из моего практического опыта царствования за последние три года, было ясно, что управлять страной самостоятельно, пусть даже при помощи кабинета Министров — чрезвычайно неэффективно. Нельзя объять необъятное. Все спускаемые 'сверху' указы в лучшем случае можно было проконтролировать на губернском уровне. Все, что было ниже, оказывалось для нас закрыто непроглядной тьмой местных отчетов и рапортов, верных, в лучшем случае, процентов на двадцать. Поэтому именно проблема эффективного управления на уровне уездов и волостей встала во весь рост перед разработчиками земской реформы.
Как показывала существующая практика, на низовых уровнях власти царили беспредел и взяточничество, искоренить которые не удавалось ни губернаторскими силами, ни ревизорскими проверками, ни служебными чистками. Слишком уж велико было сращивание бюрократического аппарата с влиятельным местным дворянством и купечеством: чиновники уже не просили, они требовали взяток за справки и разрешения, помещики по максимуму ущемляли уже формально вольное крестьянство, откупщики драли три шкуры с черного люда, набивая свои карманы. Потому и вспыхивали регулярно, по всей Империи, крестьянские бунты, впоследствии жестко подавляемые правительственными войсками. Могло ли земство решить эти проблемы? Конечно заранее этого никто не знал, но ситуация была настолько угрожающей, что не попытаться было нельзя. Существующую систему проще полностью демонтировать, чем пытаться преобразовать в нечто разумное.
Согласно утвержденному и одобренному Государственным Советом проекту, земство планировалось трехуровневым: волостным, уездным и губернским. В законе о земстве мы постарались учесть все те причины, которые повлекли ранний его закат в моём варианте истории: отсутствие достаточных полномочий, скудное финансирование, противостояние с бюрократией. Прежде всего, земское управление изначально позиционировалось исключительно как орган государственной власти и никак иначе. Оно являлось не формой местного самоуправления, а представительством государственной власти, укомплектованной, на выборной основе, местными уроженцами. Все земские органы власти входили в вертикаль нового министерства земских дел, возглавить которое, по окончанию реформы, готовился главный идеолог земских преобразований — князь А.И.Васильчиков. При этом, дабы не допустить поглощения земства бюрократической иерархией или их слияния, земские представители не включались в чиновничью систему: им не присваивались табельные ранги, не шла выслуга, не были положены пенсии. При этом земские учреждения должны были действовать исключительно в рамках общегосударственных законов и быть при этом полностью самостоятель?ными в своей сфере, очертить которую в законах мы постарались как можно более чётко, чтобы опять же избежать столкновений земства с бюрократией, куда более спло?ченной.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
