Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

О призванные к разумению

и крепко держащиеся мудрости,

о вознесённые упованием праведности

и стоящие в истине,

о несущие знамя добродетели своей

и посвятившие себя любомудрию,

вам — вам! — памятка об испытанном мною

в бытии сем!..

(...Н-ну? Ну-у-у?..)

Уф-ф-ф! Наконец — конец! Руки декламаторши обессиленно упали, как плети, голова рухнула на грудь, и она осторожно спустилась с сиденья.

Минуту-другую оба колесничих зачарованно не шевелились, точно вылезая из транса. Первым вылез кучер и, еле сдерживая рачительные мужские слезы, простонал:

— Гениально!.. — Упоенно выдохнул: — Но довольно, довольно, сбросьте же с себя принужденье возвышенного!

Следом выкарабкалась в реальность сама виновница упоенного выдоха и едва не случившихся рачительных мужских слез. Выкарабкалась и, видимо, сбросив принужденье, принялась деловито поправлять прическу.

Я же искренне восхитился Гансом, который с туго сомкнутыми челюстями и неподвижно-каменным ликом стоика героически отторчал это представление. Мало того — отторчав, раз пять хлопнул в сухие жилистые ладоши и отрывисто рыкнул:

— Всё?

— Всё!.. — опустошенно поклонилась окружающему жестокому, бессердечному миру диковинная женщина и горестно вздохнула: — Ах, мы пара праведных, но нам никто не внемлет...

А Ганс уже торопливо поднимал шлагбаум:

— Попутного ветра!

— Н-но-о-о!.. — не очень больно хлестанул вожжами бедного мерина по костлявой сивой спине возница с добрым, почти заплаканным лицом, и телега прогрохотала деревянными колесами мимо меня, въезжая на мост и пыля дальше неким своим маршрутом под дребезжащий аккомпанемент привязанного к корме жестяного ведерка. Гм, прогрохотать-то колесница прогрохотала, однако кучер успел несказанно сердечно пробасить: "Храни Абсолют!" и дружелюбно помахать нам с егерем треуголкой, а пассажирка — окатить меня вышеописанным цепким и внимательным взглядом.

— Что это было, Ганс?.. — ошарашенно выдавил я, когда главный егерь санатория, опустив полосатый шлагбаум, вернулся. — Кто это? На вид вроде люди?

— На вид вроде. Лангусты, — последовал хмурый лаконичный ответ. — А чем занимаются, толком не ведаю, вроде бы, как это... литературят, что ли. Говорю ж, не моего ума дело, экскурсовода расспросите. Я знаю только, что разъезжают кажный день на своем рыдване и обитают в Рапсодьих выселках, которые на месте древнющего стойбища Сан-Керепес когда-то построили. Женщина постоянно эдакие концерты устраивает, требует слушать и хлопать. Ну а мне чё, мне не жалко, слушаю да подхлопываю. По лесам и буеракам всё равно скушно болтаться, а тут хоть какое-то развлеченье. Да они и не буйные.

— "Лангусты"... — пробормотал я и вспомнил вдруг последний разговор с главврачом больницы. — "Лангусты"... Погодите, а может, ланисты?

— Может, и ланисты, — не стал спорить гном. — Мне, мил человек, что лангусты, что ланисты — одна конопля.

Да ему-то, понятно, одна, а вот мой умственный пазл, кажется, сложился: я поимел счастье улицезреть тех самых пресловутых литературоводов-спецконсультантов особо, прости господи, одаренных пациентов, обитателей, вольнопоселенцев и гостей санатория.

— Слушайте, да вы герой! — абсолютно искренне воскликнул я: — Постоянно общаться с такой публикой... Нет-нет, я не только про этих — про всех жителей вашей, гм, Ойкумены: леших, гоблинов, баньши, сатиров, русалок, нимф. Молодец! Истинный молодец! Уверен, дружище, старая поговорка "С волками жить — и дураком помрешь" точно не про вас.

Ганс скромно потупился:

— Благодарствуйте, сударь. Я хоть и самый обыкновенный главный егерь, но дело, которому служу, вроде и впрямь не оставило покамест на мне своих заразных и опасных для здоровья отпечатков. А насчет "помрешь"... Уж извиняйте, да только, в отличие от вас, я естественным манером не помру никогда. Ни дураком, ни умным. Исключительно ежели вдруг неестественным, коли прибьет кто...

Умолк, потом утробно вздохнул:

— И знаете, я хоть и бессмертный, но порой вам, людям, завидую. Умереть-то легко, жить — трудно. А жить без конца, да так, чтоб себя не стыдиться, еще трудней. Вот я, к примеру, обязан по должности разных вредителей леса изводить, а... — Вздохнул еще утробнее: — А они ж маленькие-маленькие, беззащитные-беззащитные, и мне их жалко. Вроде вредитель, а вроде и тварь живая. И что делать? — Покачал головой с индюшиным пёрышком на картузе: — Ох, ну как только вы, люди, ухитряетесь должность с совестью совмещать? У меня получается плохо... — Развел руками: — Не обижайтесь, коли лишку вдруг болтанул, ладно?

Да ни капли я не обиделся. Только буркнул под нос: мол, больно хорошего вы, гражданин лесник, о нас, человеках, мнения. Не сильно-то мы по поводу совмещения должности с совестью заморачиваемся.

Прощание было искренне теплым, после чего Ганс мгновенно исчез обычным ипостаськинским способом. Провалился под землю.

...Гм, что же это за "Рапсодьи выселки" такие (экс-Сан-Керепес), в которых обитают столь удивительные ланисты?..

Глаголь одиннадцатая

Расставшись с Гансом-егерем, сегодняшним спасителем и открывателем для меня местных информационных горизонтов, мы с Мартином, которому, кстати, ланисты понравились (принял их за артистов), воротились в Лимес. До ужина было еще далеко, покамест не проголодался, а Мартин, осмелев, по пути периодически взлетал с моего плеча за мелкой насекомной добычей и в Мусейон прибыл уже сытый, с клювом, изгвазданным останками мух, бабочек и мотыльков.

Ганс-сантехник с Рудольфом встретили нас на границе Пинакотеки веселые и довольные. Рудольф солнечно лыбился до треугольных ушей, как ребенок, а Ганс, словно на сказочный магический посох, важно опирался на облезлый, повидавший самые разные производственные виды старенький, но еще крепкий вантуз.

— Идем, хозяин, — деловито пробубнил сантехник. — Принимай, знаешь-понимаешь, работу, однако. — И добавил свое фирменное "тудыть".

Рудольф же по дороге вертелся под ногами преданной собачонкой, сияя мохнатой рожицей и задирая кверху большие пальцы сразу обеих костлявых ручек. В общем, заранее призывал бурно восхищаться содеянным.

И, признаюсь, я и впрямь восхитился. Сам белоснежный как лебедь, сверкающий искорками ослепительного перламутра аппарат описывать не буду — не моего ума и вашего слуха дело. Но вот что важно: из ниши за спиной не дошедшей до нас Андромеды Праксителя Ганс золотые руки соорудил изящную кабинку с дверцей и даже шпингалетом. Мало того, вдобавок заботливо водрузил на стену компактный рукомойник, представляете? Я просто обомлел от восторга! Гип-гип, ура!!! Наконец-то у скитальца появилось ухоженное отхожее место! Вот что такое настоящий Мастер, даже если этот Мастер всего лишь маленький косоротый гном.

От избытка бурных эмоций и чувств я сгрёб Ганса в охапку и, невзирая на его скромные протесты и неубиваемо профессиональную вонь, жарко обнял и пылко расцеловал.

Удивлены?

Допускаю.

Брезгливо поморщились?

Понимаю.

Но вы просто не были в той самой зловещей "Пытошной" и не восседали с дрожью врожденного эстета на том грязном помойном пожарном ведре в компании с крысами. А я и был, и восседал. Отсюда эмоции и чувства, ясно?

И вот отныне — прощай, Пытошная, прощай навсегда!

Мы вернулись в Кунсткамеру; чертёнок Рудольф засуетился было на предмет ужина. Я отозвал его в сторонку и спросил шепотом, чем можно отблагодарить Ганса, но Рудольф заверил, что всё путем и чтоб я не переживал. Потом они оба снова залезли в глотку Камина, минуток пять там покурлыкали и вернулись взъерошенные, с блестящими, замаслившимися глазками. Щеки трудяги Ганса раскраснелись как свёкла, а у Руди аж подшерсток на мордочке поднялся дыбом. Но я деликатно притворился, что ничего подозрительного не вижу и даже вообще не заметил их отсутствия.

Вот так вот, как говорится, с шутками и прибаутками, этот насыщенный самыми разными событиями и яркими впечатлениями день стал клониться к финалу. Солнце на дворе тоже клонилось к своему сегодняшнему финалу, и я, друзья, к обоим этим финалам наконец действительно проголодался.

Когда за окнами стемнело и о стекла начали хищно биться злобные нетопыри, Ганс-сантехник, которого после еще пары визитов в Камин совсем развезло, неуверенно дирижируя себе вантузом, как волшебной палочкой, и бормоча под нос "знаешь-понимаешь" и "тудыть", с третьей или четвертой попытки сумел-таки исчезнуть, забыв у нас дерматиновый чемоданчик с инструментом. Впрочем, Рудольф заверил, что утром Ганс обязательно явится — распеться и поправить здоровье на день грядущий. Тогда и добро свое заберет.

Сам же Рудольф, сунув под мышку спёрнутую намедни вместе с фруктами вазу, отправился за моим ужином. Его не было довольно долго; начал уже не на шутку волноваться, что неимоверно отчаянного чертёнка в какой-нибудь жанровой картине взяли, извиняюсь, за хвостатую задницу за воровство, когда до моего носа долетели вдруг страшно аппетитные ароматы жареного мяса, а вослед ароматам появился и Рудольф. Его физиономия просто светилась от горделивого счастья существа, с честью выполнившего гражданский нечеловеческий долг. Во вчерашней же вазе, дымясь, восхитительно шкворчала, без преувеличения, целая мясная гора.

— Стейк "Блэк анус"! — торжественно, как конферансье или герольд, объявил Рудольф. Невзирая на собственную потустороннюю сущность, смачно сглотнул слюну и, уже менее пафосно, изрек: — Знаменитый "Блэк анус" с малой кровью. — Тихо добавил: — Повара, кабы поймали, все ребра переломали бы...

И я, друзья, уничтожив целиком блюдо сего божественного "ануса", поваров тех отлично бы понял и даже не очень осуждал. Хотя и понимал, что бесшабашный смельчак Рудольф оставил из-за меня, своего нового друга, голодными уж не знаю скольких обитателей очередного обчищенного полотна, да и сам рисковал если и не жизнью (за кучку пускай ужасно вкусного, но всего лишь мяса, чай, не убили бы), то здоровьем и трудоспособностью точно.

Вот так первый наш с Мартином полноформатный день в санатории "Блэквуд" фактически закончился. Осталась самая малость: произвести вечерний туалет — и баиньки.

Перед "и баиньками" я отправился в зал скульптуры к новой кабинке. И, войдя в этот залитый серебристым лунным сиянием зал, вспомнил вдруг слова Ганса-архивариуса-пинакотекаря о Мусейоне дневном и ночном. Почему вспомнил? Объясню.

То, что различное освещение придает любым наблюдаемым объектам несколько разный визуальный облик, вызывая у наблюдателя разный же эмоционально-психологический настрой и эффект, любому дураку понятно, верно ведь? Поэтому то, что все без исключения статуи — и металлические, и каменные — показались сейчас немножко иными, нежели во время обсуждения установки и приемки унитаза, ничуть не удивило. Однако же здорово удивило другое.

Еще приближаясь к залу, временно ставшему наќноклозетом, до моего опытного на всевозможные звуки слуха донеслось будто удаляющееся гулкое цоканье конских копыт, представляете! Сначала я счел это цоканье галлюцинацией, плодом сбоя утомленного за нашпигованный ярчайшими происшествиями и событиями день мозга... Но нет! Мозг вроде особо не сбился, а цокот копыт всё продолжался, покуда не стих где-то вдали. Творец-Демиург, лошадиные скачки в Мусейоне?! Что за идиотизм! Кому тут скакать? На ком?..

Подойдя же к двери хранилища статуй и взявшись за ручку, услышал внутри неясные звуки и шорохи. Тем не менее, храбро рванул дверь на себя (отступать некуда и уже некогда), и ... И — тишина. Полная, мертвая, гробовая — выбирайте на вкус. Опять вспомнил библиотекаря: было ощущение, что с момента последнего визита тут что-то переменилось. Статуи казались какими-то не совсем такими, и поза той же Андромеды вроде стала более... фривольной. Но главное, не покидало чувство: чего-то здесь теперь не хватает.

Впрочем, на рассуждения и анализ ситуации времени уже не оставалось. Скакнув в заветную нишу, закрылся на шпингалет. Минут через десять открылся и, не поднимая глаз, поспешил в Кунсткамеру, гоня прочь неуютные и неуместные на сон грядущий раздумья и мысли.

Возле вигвама разделся, повесив одежду на разрисованный узорами и украшенный затейливой резьбой приспособленный под вешалку столб пыток с вонзенным в него декоративным томагавком. Выключив канделябровое освещение, нырнул под почти невесомое, но теплое-теплое трофейное одеяло и с неќописуемым наслаждением вытянул во весь могучий рост подуставшее за день тело.

Я почти уже впал в объятия приветливо нежного Морфея, как внезапно в голове заерзала зыбкая мысль: сколько же в этом диковинном "Чернолесье" Гансов? Не сразу и сообразишь, какой именно в данный момент пред тобой.

И, постепенно угасая, мысль та обернулась дельным советом: ориентируйся по головным уборам. Ганс-грубиян в клоунском колпаке с бубенчиками — завхоз; любитель поумничать вперемежку со всяческими подвохами в балахоне и шишаке — архивариус-библиотекарь-пинакотекарь, которого я мысленно окрестил еще и "философом"; тоже далеко не дурак, хотя изрядный противоречивец в соломенной шляпке — ведущий эксќкурсовод санатория; храбрец и повелитель Ойкумены в картузике с индюшиным пером — главный егерь, проще — лесник; ну и, надеюсь, последний на сегодня Ганс — трогательно замызганный сантехник-вонючка в грязной бандане с золотыми-презолотыми руками. Вот и всё. Действительно, очень просто!

Так сколько же этих Гансов у меня получается, а?

Один, два, три, четыре...

(Глаза слипаются.)

...Пять...

Пока — пять.

Засыпаю. Спокойной ночи.

Всё.

Уснул.

Глаголь двенадцатая

Перед завтраком, которым по доброму уже обычаю взялся обеспечить меня опять выскочивший действительно, как чёртик из Камина, лапочка Рудольф, разумеется, следовало причесаться, умыться, почистить зубы и проч. Но, памятуя о ночном конском топоте, я решил пока ограничиться утренним санминимумом у фонтана и в прилегающих к мусейонной площади кустиках.

Решил — и ограничился. Умылся под струйкой прохладной воды из Орфея и там же почистил зубы. Шарпея в кустиках не наблюдалось, зато уже без умолку бухтел мне что-то маловразумительное Мартин. Насколько сумел уловить, компаньон познакомился вчера с какой-то птичьей самкой и теперь рассуждал вслух о различных вариантах и перспективах дальнейшего развития взаимных с ней отношений. Однако же...

(Однако же сделаю не шибко лирическое, друзья, отступление. Я вот каким-то нутром почувствовал, что, возможно, утомил вас чересчур уж конкретным описанием пошловато-бытоватой стороны своего курортного приключения. Да-да, следует быть лаконичней: поел — так просто поел и всё, а не перечислять разные яства и блюда, чуть не цитируя меню; сходил в туалет — ну и сходил, подумаешь, событие! — да можно и вообще без этого пункта. Главное же внимание надобно уделять действительно главному: главным встречам, главным событиям, в общем, самому-пресамому главному из того, что с вашим рассказчиком в этом удивительном "Блэквуде" стряслось.)

После завтрака Мартин улетел, а я позволил себе более детальную экскурсию по Мусейону, с усердным, по рекомендации библиотекаря-пинакотекаря, чтением всех встречных-поперечных пояснительных табличек к экспонатам, долее всего задержавшись, разумеется, в Аквариуме (хотя там не было никаких табличек), чего совершенно не стыжусь — у настоящего человека даже в психическом санатории должна присутствовать тяга к прекрасному.