Красное Солнышко

Глава 12.

— Значит, выдал, говоришь, Савва дочку замуж?

Храбр опустил голову, буркнул:

— Выдал, княже. Только не Савва он теперь, а Пётр. Чернобогову веру принял, и этим везде хвастает. Не боится. Ему грамотку дали византийцы, охранную вроде бы. Мол, посол он их. И они его всей своей ромейской силой защищают.

Гостомысл отвернулся к затянутому слюдой окошку, за которым багровыми огнями играл закат, глухо спросил:

— А куда выдал? Неведомо?

— Ведомо, княже. Какой то ромей её увёз. В сам Царьград.

Мужчина мгновение помолчал, потом повернулся, и на его лице нельзя было прочесть никаких эмоций. Оно было, словно маска. Махнул рукой, и вдруг облегчённо улыбнулся:

— Ну и чур с ним!

Коротко, дробно раскатился смехом, ткнул шутливо паренька в плечо кулаком:

— Знаешь, всё думал, как там Эпика с Дубравушкой уживутся. А теперь и гора с плеч! Ты то как, не нашёл кого себе?

Парень покачал отрицательно головой:

— Нет, княже. Те, что нравятся, со мной не поедут. Да и не отдадут их за меня. А тех, кого бы сами отцы рады выдать...

Так же точно, как князь, махнул рукой. Потом буркнул:

— Коли такая б как у Слава Анкана, или твоя, княже, Эпика, что готовы на смерть пойти, лишь бы рядом с ладой быть — ни мига бы единого не раздумывал! А теперь вот...

Гостомысл поднялся с лавки, подошёл ближе, положил руки на плечи, внимательно посмотрел в честные глаза:

— Такие, как они — раз в жизни попадаются. И вот этот единый раз и нельзя потерять. Поскольку жизнь твоя тогда половинчатой будет. Понял, о чём я?

Храбр взгляд выдержал, не отвёл. Твёрдо ответил:

— Понял.

Гостомысл отпустил юношу, отступил на шаг назад, взглянул на чисто выскобленную Божью Ладонь, вздохнул:

— Как там наши, интересно...

И вдруг спохватился, охнул:

— Вот же, ворона пуганая... А ведь у твоего друга уже дитя должно было народиться!

— Верно...

Охнул парень. Потом взглянул ошарашенно на князя:

— И я забыл... Интересно, кто у него, малец, али девчонка?

— Приедем, узнаем. Ты то как, домой поедешь, родню навестить?

— Коли отпустишь, княже...

Тот чуть помолчал, потом произнёс:

— Завтра гости*(* — купцы) в те края едут. Коня тебе дадут. Справа воинская у тебя — все обзавидуются. Одёжа тоже. Куны есть?

— Откуда, княже?

— Возьми. Сбегай на торг, купи гостинцев своим. Сам знаешь...

И верно — диковинки заморские жрецы отдать все повелели. Вплоть до камешка речного пёстрого, до булавки деревянной, из нездешней берёзы чернокорой вырезанной. И повелели языки за зубами под страхом смерти держать. Так что у юноши подарить родным было нечего. Так что деньгам Храбр обрадовался. Коротко поблагодарил, ухватил кошель вышитый, полный резан* (* — обрезок серебряной гривны, денежная единица славян), и только дверь хлопнула. Дел срочных вдруг навалилось — гостинцы купить. Гостей найти, договориться с ними, чтобы с собой взяли. Некогда рассиживаться... Проводив юношу взглядом, Гостомысл вновь сел на лавку, налил себе взвару холодного из кувшина, сделал пару глотков, задумался. Вроде всё хорошо. Жрецы вестям хорошим обрадовались. Твёрдо пообещали по весне, как снег сойдёт, отправить людей в новые земли. Он с братом рассчитывал человек на двести, самое большее — триста. Но служители Святовида твёрдо пообещали тысячу. Полную, причём. Целый Род, причём немалый. По поводу девиц незамужних затылки поскребли, но сразу сказали, что больше десятка вряд ли наберут. Знать, судьба такая у дружинников, чудинок в жёны брать, да тех, кого по пути ухватят. Но здесь печалиться нечего. Пусть кровь мешается. Не страшно. Не разбавится, а наоборот, новую силу поимеет. Освежиться молодой порослью. Другое дело, как брат там. Всё ли у него хорошо? Зимовка нормально идёт? Не голодают ли? Чужинцы, о которых Брендан и Крут рассказывали, войной на них не идут? Эх... Незнание — самая лютая пытка... А здесь — словно в гадюшник окунулся! Жрец говорят одно — делают другое. На словах — всё хорошо. А на деле... Как стояло дело на месте, так и не движется. Хотя, кто знает? В зиму людей срывать с обжитых мест никто не будет. Может, и зря себя князь накручивает?..

...Молодёжь гуляла во всю ширь души. Коляды настали! Стучали бубны, гудели сопелки и рожки. Вокруг большого костра отплясывали парочки и одиночки. Веселись, народ! Гуляй! Праздник великий на дворе! Там, умыкнув украдкой девицу из шумящей толпы, юноша срывал с её губ первый поцелуй... С высокой насыпи вала, окружающего град, по залитой намедни ледяной дорожке катались младшие. С шутками, смехом, распеванием частушек. Да и кое-кто из взрослых, хлебнув стоялого мёда, с молодецким гиканьем стоя на ногах и размахивая руками лихо съезжал вниз. Веселье на Славянской Земле! Праздник! Костры. Радостный шум, стоящий над городком, свет костров, распевание колядок... Храбр выехал из леса, полюбовался на раскинувшийся на большой поляне родной град. Веселье так и переливалось через деревянные стены! Не спеша подъехал. К чему коня напрягать? Снег глубок. Идти жеребцу нелегко. А ворота — нараспашку. И дозорных нет. Ну ещё бы: зима — самое спокойное время на родной земле. Враги в снега не нападают. Не пройти им. Так что в честь праздника народ расслабился. Гуляют все... Жеребец, выбравшись на укатанный путь, довольно фыркнул, выпустив длинные струи пара из заиндевевших ноздрей, прибавил ход, чуя отдых и тепло. Храбр пошевелился в седле. Всадник вывернулся из-за вала, с которого скатывались дети, и смех словно обрезало. Чужак! Воин в полной броне. На огромном коне, укрытом полотняной попоной. Меч в ножнах красы невиданной на боку. Доспех... О таком и мечтать не смели! У седла самострел приторочен необычного вида. Да два вьюка небольших возле круглого щита всадника. Копья, правда, не видно. Но и так понятно, что воин этот не обычный. Те, что заставу Родовую берегут, против этого так... Мягко говоря, слабы. Видна сила невиданная, ухватка, полученная не простыми тренировками, а опытом настоящих битв... Шапка кунья высокая. Поверх плаща — наплечник из волчьей шкуры, Род указывающий... Значит, свой? Но кто?! Ведь ясно, что нездешний этот воин! А тот спокойно, не повернув головы в сторону мгновенно притихших детей, въехал в град. Повернул вправо. Проехал возле так же вдруг замолчавших людей, веселящихся у большого костра, где сразу же наступила тишина... Кое-кто уже потянулся рукой к поясу, на котором ножи висели... Мужчины и отроки стали своих любушек загораживать... А воин возле избы бабки Тороповой остановился, с коня спрыгнул. Привязал того за уздечку к ограде. Затем вдруг повернулся, отвесил людям поклон, опять развернулся, и в дом вошёл... Миг, и вдруг крик истошный из избы послышался... Ломанулись туда мужики. Никак, лихое чужак учиняет?! Двери в дом вынесли, и остановились, поражённые — сидит бабка на постели, да голову приезжего гладит, гладко выбритую. А тот на коленях перед ней стоит, в живот её уткнулся лицом... Увидела старуха такое, замахала рукой на вломившихся в избу мужиков, тогда только кто-то сообразил, что за чужинец к ним в гости пожаловал, протянул:

— Сородичи! Это же Храбр Торопов! А говорили — сгинул...

Тот, видно услышал, поднялся, и родовичи вновь притихли — вымахал парень за два года в косую сажень! Плечи широченные, мышцы через кольчугу бугрятся.

— Коня моего на общинную конюшню сведите.

— Сделаем! А ты...

— Живой я. Здоровый. Просто дальний поход был. Задержался в пути. Можете потрогать.

И руку протянул, мол, щупайте. Не морок я. Да протолкался тут крепкий мужик в избу, увидел Храбра, чуть не в ноги ему кинулся:

— А Слав мой, жив ли?!

Улыбнулся молодой воин, сразу понятно стало, что в порядке всё с тем, о ком спрашивали. Но и словами облегчил душу отца друга:

— Жив-здоров твой сын Славута, дед Добрыня.

— Здоров?

Облегчённо вздохнул родович, потом вдруг схватился:

— А чего это ты меня дедом кличешь?

Храбр расплылся в улыбке:

— Так ты им уж как месяц стал! Дитя у Слава народилось.

— Дитя?!

— Дитя, дед Добрыня! В Грудне*(* — ноябре.) жёнка его родить должна была.

— Жёнка?!

Но тут очнулась бабка, зашикала на всех, замахала руками:

— Уходите, уходите! Коня Храброва обиходьте пока! Завтра приходите. Дайте мне с внуком побыть! Когда ещё увидимся...

Слезу непрошенную со щеки смахнула... Храбр сиротой был. Кроме бабки у него и не было никого. Налетели вороги, захватили град. Людей порубили, замучали. Застава, правда, отомстила, изведя всех кочевников. Да только от Рода уцелели лишь бабка, да две только родившие молодухи, которых в тайник вместе с детьми спрятали... Остальные то потом на эти земли пришли. Их других родов. Так Совет племён постановил, чтобы земля пустой не оставалась...

...Послушались мужики, стали друг друга подталкивать к двери, на двор выбираться. Потом двое отроков внесли вьюки, повели лошадь на общинную конюшню. Расседлали, дивясь богатой сбруе, тщательно вытерли. Остудили, проведя по крытому двору несколько кругов. Потом воды принесли. Тёплой. Насыпали овса в ясли щедрой рукой. Тщательно вычистили, выскребли. Жеребец громадный, сильный. Под стать всаднику. Косит большим взглядом на юнцов, но плохого себе не позволяет. Ни копытом не бьёт, ни кусает. Спокойный, видно. Хрустит себе зерном, перемалывает большими ровными зубами. Дали морковку — схрупал в мгновение ока. Благодарно ткнулся в руку большим носом. А что? Животина, она тоже сладость любит... Едва Храбр с бабушкой один остались, старушка бросилась к печи — внука то покормить с дороги надо, как опять в двери стучаться. На этот раз не вышибая, когда думали, что на помощь спешат. Нет, аккуратно, вежливо. Одна соседка заскочила, принесла миску капусты квашеной, ягодой клюквой богато проложенной. Вторая репы притащила пареной. Третья — ногу кабанью закопчённую. Ещё одна — каравай тёплый, только из печи, видно вытащенный, пшеничный. И пошло — поехало. Одна за одной бабы идут, несут угощенье и заедки праздничные: пироги с начинкой и простые лепёшки, орешками пересыпанные. Ягоды томлные, мочёные, сушёные... Часу не прошло — стол в избе ломится. Родович вернулся. Помочь надо. А в следующий раз и тебе помогут. Нет такого у славян, в одиночку жить. Не прокормишься! Почему и самое страшное наказание, кроме смерти, конечно, из Рода изгнать. Извергом сделать. Ни поля не вспахать, ни защитить себя и близких... Испокон веков славяне друг за дружку держаться, потому и живы. Потому что гурьбой и батьку бить сподручнее... Будь Рода славянские поодиночке, давно бы истребили их находники, кочевники и прочие желающие обрести земли и рабов. Империя латинская, ещё первого Рима, истинного, пыталась на славян ярмо одеть — не вышло. Исчезли римские легионы в дремучих лесах, словно их и не было. До Рима — персы захотели эти края завоевать. Еле ноги унесли. Бросали раненых, мерли от жажды и голода. Не вышло у них. До персов кочевники из степей пожаловали. И остались от них лишь одинокие каменные статуи, разбросанные по Дикой Степи... А до кочевников— хунну приходили и вовсе неведомые племена. Только память славянская о них ничего не сохранила хорошего. Видно, недостойны были. А и в прежние времена, ещё до Потопа Великого враги о славянские Рода всегда зубы ломали. Что атланты безжалостные, что наги ужасные. Мало кто возвращался... Если вообще возвращался... Но тем и сильны славяне, что стараются жить мирно. Чужого не захватывают. Людей не угнетают. Нет у них рабства подобному тому, что в тёплых краях. Нет и воровства. Не ходят рати захватывать чужие земли. Миром стараются всё решить. Ибо силу свою сознают славянские племена. А истинно сильный — всегда добр. Это лишь слабый вымещает свою ущербность на других. Стремится их оболгать, навредить, украсть, ударить в спину исподтишка. Ибо чует подсознательно своё ничтожество. И чем слабее народ, тем хуже к другим относится. Но не истинный славянин!..

... С утра, едва рассвело, Храбр первым делом на конюшню направился, друга своего четвероного навестил, посмотрел, как о нём позаботились, сыт ли? Попоной ли тёплой накрыт? Ледышки-наморозки из под копыт вычищены ли? Проверил, потом по граду прошёлся, провожаемый взглядами завистливыми молодых ребят. Не у одного глаза загорелись, при виде одёжи добротной, в здешних краях не виданной. От оружия знатного. Что уж о коне богатырском говорить — бегали всю ночь по очереди, любовались вороным. Впрочем, что тут гулять то? Град — место невеликое. Едва четыре сотни людей в нём живёт... Задумался парень, идя по утоптанному вчерашними гулёнами снегу, откуда жрецы целую тысячу народа возьмут? Впрочем, не его это дело. Как то там брат Слав поживает? Всё ли у него хорошо? Как дружина зимует? Родила ли чудинка другу сына, ил дочку? И словно запнулся, замер на месте — встало перед взором лицо той дочери Оттоновой, когда они коровок тощих забирали у франков... И чего это вдруг? Мотнул головой, снова пошёл дальше, походкой неспешной, пока до дома родителей Слава не дошёл. А там его уж заждались, все глаза проглядели! Хотят о сыне, да о семье его вести узнать. Просто места себе не находят от нетерпения. Постучал Храбр в двери дубовые, мешковиной прошитые сверху. Вошёл в сени, обмёл сапоги щегольские, чёрного сафьяна. Хоть и холодно на улице ныне, да надо же кураж свой показать, похвастаться? А ведь, если честно, одевал на ноги лишь когда из-за вала выезжать собирался. До этого то в валенках ехал...

В сенях сапоги обмёл веником, на место поставил, только тогда вторые двери открыл, внутрь избы вошёл, поклонился хозяевам, за накрытым угощением столом гостя ждущим с самого утра. В ответ тоже полоны получил. На Славянских землях кланялись не подобострастно, как раб господину, а в знак приветствия, либо уважения. Хозяин к столу пригласил, на почётное место усадил, рядом с собой. И хозяйка напротив уселась, на парня глядит, как на чудо какое то. Стали вопросы задавать, пришлось речь держать, отвечать. На всё, конечно, не мог парень ответа дать, но про семью сына их старался отвечать полностью. Интересовались, конечно, кто такая невестка. Откуда родом, сколь ей годков. Умелая ли хозяйка, и как у них жизнь складывается. Храбр отвечал обстоятельно и честно. Что девица ликом красива, нравом кротка и послушна. Родом — сирота чудская. Но характером вельми добра и ласкова. Что должен у них уже ребёнок родиться. А кто — сказать он не может, поскольку не ведает. Долго у пути был. Да ещё в Арконе-граде дела дружинные вершил. И так чудо, что смог домой заехать, родные края повидать. А вот приедет ли когда сам Слав с невесткой — тоже не знает. Поэтому родичей обманывать не хочет. Как Боги пожелают, так и будет. Но надеяться на лучшее стоит. А коли есть желание и возможность, то он бы вообще предложил им к сыну перебраться. Но тут только им решать. А так — готов передать Славу весточку, а он у князя разрешение возьмёт. Земель там много свободных, все добрые. Зверь в лесах несчитаный, а врагов, почитай и нет. Так что думайте, уважаемые родичи, решайте. Он ещё три дня в граде побудет, а потом ему путь назад лежит, в Аркону. А по весне — обратно в поход. Долго ещё сидели за столом, расспрашивали парня о том, не болеют ли они, хорошо ли питаются. Как в дружине приняли их. Словом, всё то, о чём любой родитель про своих детей знать желает. Отвечал Храбр, что мог. И видно было, что родители Слава довольны услышанным. После обеда распрощались, парень домой пошёл, к бабушке любимой, единственной своей кровной родне. Та расхлопоталась, было, да огорчил её внук, что уже наелся у друга-побратима. Расстроилась бабушка, но вскоре отошла от обиды. Тем паче, что внуковы подарки уж больно ей по душе пришлись: платок расписной, ожерелье-монисто из морских кустов каменных, что в тёплых краях растут, да варежки расписные вязаные, что на базаре в Арконе были куплены. Принесла бабуля сбитня горячего, сели за стол оба, попивая ароматный напиток, заедая шанежками тёплыми. Старушке тоже интересно было всё — как живут, обустроились ли. Любопытствовала, не женился ли и сам Храбр втихую от неё. Успокоил бабушку внук — нет. Холост он. Да и туго в тех местах с девицами. Нелегко найти. Это Славу повезло. А он, Храбр, пока ещё один. И в ближайшее время никого не предвидится. Впрочем, сказал это и осёкся — снова та девица перед глазами на миг словно живая возникла. Даже кулаки от злости сжал — что за напасть такая?! Бабушка заметила заминку и словно клещ в собаку вцепилась — кто, что, чего... А парню и самому непонятно — что за чудо такое? Ромейку, с которой Тайное изведал, мужчиной стал, не помнит. А вот эту из франков — забыть не может, хоть ты тресни! Бабуля губами сухими тонкими пожевала, потом на свет выдала, что, знать, запал её внук этой заморской девке в душу. Да не может та его разыскать. И как приходится той девке тяжело по жизни, вспоминает она славянского парня, что не стал её портить... Но помочь она этому делу может. Не зря столько лет ведьмой была. Ведает бабушка многое, и от морока единственного внука избавит. Велела ему баню истопить, а сама принялась свои травы, что под притолокой висели целыми вязанками, перебирать, настой готовить... Пока Храбр дрова таскал, да каменку затапливал, возле забора все градские невесты перебывали. Глазки ему строили, шутки пытались шутить. Только словно в каменную стену стучались. Глухо сердце воина. Ни разу не забилось чаще ни при одной. Молча таскает Храбр охапку за охапкой в баню, да подкидывает в топку. А пока те горят, на дворе топором-колуном машет. Чурбаков у бабушки полно, община навезла. А вот поколоть некогда. Ну и старается парень. Машет тяжёлым тупым болваном, и со звоном разлетаются расколотые поленья в стороны. Соседские ребятишки только успевают в поленницу под навесом укладывать. А в Храбре силушка играет, по жилам струится. И нравится ему это занятие, дрова рубить, да печку топить, куда больше искусства военного. Так что рубит он дрова, а глаз примечает всё вокруг: ограду бы поправить. Крышу подровнять у сарайчика-амбара. Вон и солома, похоже, подгнивать начала... Эх, остаться бы хотя бы до лета красного, чтобы снег сошёл! Тогда бы всё переделал. А так... Дров нарубить, да в избе что поправить по мелочи... Нет времени совсем. А ещё на заставу заехать обязательно надо. Поблагодарить дядьку Святовида за то, что выбрал их со Славом...