Хотя, стал я погружаться в самоанализ, тут скорее память Олега чудит. Уж бытие “свячёным градом” с милыми личностями вроде борджия всяческих симпатии к городу не добавляли. А поскольку тут сего и не было, мне стоит самому смотреть и оценивать.
И в первую очередь, готовиться к тому, что Рим — это не Новоград какой. А культурный центр, а частично и политический, если не враждебной напрямую, то конкурентной и недружественной Вильно в целом, ну и моей симпатичной персоне в частности, группы. И девица, пролезшая в койку, может не “страсть пробуждать”, а отделы мозга раскурочить, делая болтливым овощем.
В общем, картина понятна, думал я, прибывая к складу довольствия Управы. И начал вываливать на Серонеба Васильевича, завхоза нашего управного, свои хотелки.
— Ты, Орм, — ошалело выдал старик на “ты”, против чего я, в силу антикварности Серонеба, и не возражал, — в милитантный поход собрался? Мыслишь Полис какой силами своими воевать? — не без ехидства полюбопытствовал старик. — Мож, и гаковница тебе скорострельная потребна?
— А есть? — воспрял я духом, сияя на деда глазами, полными надежды.
— Нет, гаковницу я тебе не дам, — растоптал надежду гадкий дед. — И не таращься так на меня, сказал — не дам, — отрезал он. — Припас метательный получишь, панцирь скрытный тож. И довольно с тебя, у самого мало не склад, мной же выданный, — напомнил он.
— А бонбы ручные? — напомнил я.
— Изыди, окаянный! — взревел дед. — Служки панцирь и припас доставят, — бросил он мне в спину.
— Жадина, — поблагодарил деда я.
После покручинился, да и похихикал немного: милитантный “порыв” был, по здравому размышлению, забавен. Впрочем, от гаковницы я бы не отказался, да и бонбы ручные — вещь полезная. А что есть они у деда зловредного, я запомнил. Вот будет меня Добродум по Полисам гонять, по хотелкам своим злонравным, растрясу деда на гаковницу, окончательно решил я.
Ну а так, возьму панцирь скрытный, цербик и перун, эфирострел открытого ношения, более напоминающий укороченный карабин, вроде маузера, нежели пистолет. И вообще, мне в случае конфликта бежать более пристало, как душонке чернильной, а не войну воевать. А то раздухарился на воспоминаниях исторических, да и Добромира на меня дурно влияет, отметил я.
Так, потихоньку, стал я собираться к отбытию. Навестил родных, застал лишь Эфихоса, прилежно бьющего баклуши, распрощался с родственниками посредством него. Обежал наставников, получил от них список литературы и посыл подальше: мол, всё что надо, преподали, остальное сам по книгам учи. Кроме Добромиры, но занятия с ней и так были двумя днями в неделю ограничены.
Что меня уверило в том, что то ли посольство бриттское вскоре стрясётся, то ли Добродум, после римского вояжу, меня будет по делам своим злокозненным гонять. Ныне же, во время моего учения, гоняемы невиновные сотрудники управы были. Эх, им облегчение, мне огорчение, проявил немалый художественный вкус я, мотаясь уже по лавкам, обретая указанную литературу.
В полночь же был я у кабинета начальственного. Кстати, доставили мне снаряжение в саквояже, немало сейфовый напомнивший. И неспроста, Добродум на мои изысканные приветствия небрежно кивнул, но взгляд свой подлючий на саквояж уронил и покивал уже себе. Злодейство мыслит, резонно заключил я, вздохнув.
— Вижу, готовы, Ормонд Володимирович, — констатировал не менее готовый Добродум. — Принимайте, — нагрузил он мою невинную персону вторым саквояжем. — А нам в порт, отбываем через час. Аэростат “Спорый”, торговый, но спорый, — откаламбурил он.
— Это сутки лететь, — прикинул я. — Впрочем, никогда не летал, любопытно.
— Отчего же сутки? — удивлённо уставился на меня Добродум. — Сегодня же в полдень на месте будем, груз у нашего возничего для Рима, маршрут регулярный, без остановок.
— Две тысячи вёрст за десять часов? — скептически уставился я на Добродума. — На аэростате? Шутить изволите, Добродум Аполлонович?
— Не изволю, — оскалился Леший, покидая кабинет, а уже в мобиле продолжил. — Всё же, юны вы, Ормонд Володимирович, и нелюбознательны. Впрочем, надо признать, что и ажиотажа супницы не вызвали. Супницами их из-за формы называют, кстати, нашей Академии изобретение, уже лет пять как бороздящее пятый окиян, — поэтически высказался он. — Впрочем, увидите. Две сотни вёрст в час делают, если память не подводит.
На удивление, не соврал Леший: у причальной мачты бултыхалась натуральная летучая тарель, правда несколько более пухлая, нежели представляли оные в Мире Олега. Здоровенная, с небольшой, фактически отсутствующей гондолой, слабо освещенная. Признаться, взирал я на это чудо техники с немалым интересом. Приглядевшись и приблизившись, узрел я на диске, опоясывающем тарель по узкому краю, пропеллеры, в круглые кожухи заключённые.
— А места нам хватит? — с некоторым опасением взирал я на крохотную гондолу, поднимаясь с Лешим по ступеням причальной мачты.
— Увидите, — ехидно ответствовал злонравный Добродум.
И я увидел. Признаться. в плане развития техники я считал Мир Полисов прискорбно отстающим, но после помещения в Спорый, я отпросился у пребывающего в соседней с моей крохотной каютке Добродума, да и облазил, насколько возможно, Спорый.
И могу сказать, что если как пассажирский транспорт сей аэростат не годился, будучи лишён основной прелести, “воздушности” и обзора, то в качестве грузового равных себе не имел. Гелиево-воздушная смесь, гондола, фактически “скрытая” в линзе судна, создавали на диво аэродинамическую форму. А винты придавали ускорение до двухсот вёрст в час, при грузоподъемности в тысячу четей, соответствующих примерно двумстам тоннам, если ориентироваться на шестнадцатикилограмовый пуд.
Да, при таких раскладах у железных дорог шансов нет, разве что совсем уж сверхскоростных, какие для груза и нужны-то толком. Пары сотен километров в час, выдаваемых тарелью, более чем хватает для всего мыслимого в пределах шарика. И отцовское дело лет через десять на нет сойдёт, ежели сам дирижабль не прикупит, прикинул я, сделав напоминание себе отца просветить: секретного и служебного я ничего не узнал, да и открывать не собираюсь, а информация о “супницах” семье важная.
На этом я и отправился почивать, потому как полюбоваться полётом не дала бы темнота. Да и обзора Спорый не предоставлял. Ну а Рим, что Рим, посмотрим на него, ну и думать на месте будем, успокаивал я себя, засыпая.
*ежели что, плетёный человек есть название клетки, сплетённой из ивовых прутьев. В форме этакой антропоморфной фигуры. Друиды туда пихали жертвы, предпочтительно человеческие, и сжигали нафиг, во славу Кенария конечно.
7. Кутёж в Вечном Граде
Проснулся я в Спором, часов в девять пополуночи, засунул нос в каюту Лешего и тот час же его втянул: сам к табакокурению, как занятию достойному и пользительному, относился я положительно. Но пока чисто умозрительно. А вот леший в каютушке торгового судна умудрился напустить столько дыма, что вешать можно было не только топор, но бригаду дровосеков, с лесопильней притом.
Ну а я, помимо завтрака, доставленного корабельным юнцом в каюту, занимался штудиями эфирными, обозревая окрестности и свою замечательную персону в потоках эфира. Занятие это меня до прилёта и развлекало.
Полюбоваться Вечным Городом с высоты полёта мне не довелось, хоть и хотелось. Устройство Спорого не предполагало обзорных отверстий, хотя, ближе ознакомившись с его нутром, да выспавшись, мог сказать я, что, например, полы прозрачные в “лепестках” грузового трюма, а точнее вместо них, вполне может тарель и в удачное пассажирское судно превратить. Но, это при нужде, да и мне не столь важно, так, игра ума.
Однако с причальной мачты Римом я полюбовался, хотя не сказать, что многое узрел: застройка Полиса была монументальной, и многие высокие здания перекрывали обзор на Рим в целом. Но впечатляет, факт.
Мобиль нас ждал, в комплекте не только с погонщиком, но и с неким полноватым дядькой в натуральной тоге, принявшим грамоты посольские и незвано в провожатые нам самоназначившимся. Впрочем, сопроводительные труды его заключались в том, что уместил зад он свой в мобиль, взирал на всё округ надменно, да и надулся, превратившись из полного дядьки в дядьку сферического, идеально-фигуристово.
Кстати, был любопытный момент, что насладившись зрелищем моей нагруженной аж двумя саквояжами персоны, Леший взял, да и наложил коварные клешни свои на саквояж с моими пожитками. Первый порыв высказать вороватому начальству мысли мудрые и поучительные свои сдулся под его взором злоехидным.
С другой стороны, рассуждал я, можно и повернуть взгляд так, что у меня злонравный Добродум в носильщиках значится. Так что приосанился я, да и плюнул (мысленно, а жаль) на начальство, на руку нечистое.
А сам Рим, видимый мной в окна мобилей, вызывал ощущения странные. Масса людей, одетых “исторично”, в тоги на голое тело, но вот за телом они явно не слишком усердно следили, как мужчины, так и женщины. Да и мелькающие не столь редко люди в нарядах с “варварскими штанами” и о ужас, пиджаками да шляпами, оставляли ощущение маскарада.
Но сама архитектура была на загляденье: очевидные инсулы для не самых богатых обитателей полиса, да и просто ограда особняков были исполнены в стиле столь изощренном, что внешне казалось, что Акрополь — весь город. И позолота. Не сказать чтоб везде, но было её много. И, к слову, могу сказать, что смотрелось весьма приглядно, вот только не всегда уместно: перетянутая верёвка для сушки барахла (с оным барахлом), закреплённая на золотой лук Купидона с золотыми крылами выглядела редкостно неуместно.
Но экскурсией наша поездка не была, так что вскоре мы прибыли к совершенно монументальных объёмов гостиному двору на самой границе Акрополя. От виденных мной Полисов сам Акрополь отличался тем, что и так высотная (безусловно, для полисов) застройка сменялась чуть ли не небоскрёбами, зданиями этажей на двадцать, а то и тридцать.
Ну а наш сопровождающий, буркнув что-то там трудноуловимое, целенаправленно намылился в трапезную под открытым небом, прилегающую к гостиному двору, где ему тотчас, как я отметил, притаранили глиняную бутыль. Что ж, рассудил я, следуя с Добродумом за служкой, будем надеяться, что круглый тип хоть водой пойло разбавляет.
А вот с нумером вышло забавно: дюжина не комнат, а залов, с низенькой мебелью, присталой скорее для лежания, нежели иной позы, с бассейном, но одна на двоих.
— Вы, Ормонд Володимирович, — раззявил зев Добродум, — полагаетесь местными слугой моим. Соответственно, куда вас помещу — дело моё. Есть каморка специальная даже, — не поленился леший найти некий закуток, более мётлам подобающий, нежели мне. — Но я вам выделю уголок какой попригляднее, — злокозненно ухмыльнулся он.
— Бес с ним, могу и тут обитать. Стены разве только поломаю, чтоб вместиться, — ответствовал аскетичный я. — Что нам делать положено, Добродум Аполлонович, а уж если совсем точно, мне?
— Переоденьтесь, ежели желаете, в стенных шкафах простыни имеются, — злоехидно начало перечислять начальство. — Примите багаж свой, — впихнул он в меня саквояж. — И готовьтесь, сейчас нас отвезут либо в театр, либо в Колизей. Последнее скорее по срокам выходит, бои будут, — отметил он.
— Традиция? — уточнил я.
— Она самая, мы “желанные гости”, нас потребно развлечь перед делом. Да и дело решается не сказать, чтоб быстро, — поморщился он.
— Жрать пакость всякую на пирах, — покивал я, припомнив науку наставников.
— Помните — и славно. Впрочем, вам, как вы выразились, “жрать пакость” не обязательно. А так да, решаются вопросы на пиру. Мы же не враги, но и не граждане, — констатировал Леший.
Простыню я решил проигнорировать. Была мысля, конечно, накинуть поверх костюма, но по здравому размышлению от неё я отказался: столь эпатажный наряд посольскому человеку не пристал, да и, признаться, жарковато в этих Италиях было.
А вот шляпу я оставил. Аксессуар полезный и уместный, но не по местной жаре, а волосья мои достаточно светлы, чтоб от солнца уберечь. Да и головными уборами, как по изученному, так и по натурному наблюдению, местные пренебрегали, по мере нужности пользуя капюшоны, а в торжественных случаях венцы в виде венков.
Добродум на мою простоволосую персону хмыкнул злоехидно, но комментировать не стал, так что спустились в молчании. Круглый сопровождающий, узрев наши персоны, подхватился и направился к мобилю, где и расположился, благоухая перегаром. На кой нам сдался сей тип, лично я в упор не понимал до сего момента: это же ароматизатор для самоката! Ну а что перегаром разит, так традиции разные, оно, может, римлянам за амброзию выходит.
Тем временем мобиль подкатил к Колизею, вполне узнанному мной по памяти обеих своих “ветвей”. Круглый, подтверждая мои мудрые мысли, тотчас по сдаче наших персон служителю Колизея, укатил в питейное заведение уже при Колизее.
Ну а нас с Добродумом уже крайне разговорчивый служка вёл в ложу, треща о ничего нам не говорящих именах гладиаторов и том, каким видам фауны ноне доведётся полакомится человечиной (или наоборот).
Довел до обширной ложи под навесом и скрылся в недрах Колизея, пригрозив, что ежели Добродуму чего возхочется, то надо за верёвочку дернуть, что этого служителя призовёт, а уж он всё решит со страшной силой. Добродум покивал, небрежным жестом тыкнул мне на столик, где пребывали листы с программой текущего дня, да и развалился на ложе с припасённой книжкой. И не предупредил, злодей, посетовал я, просматривая программку. Попали мы на перерыв, до боёв с час ещё.
Кстати, нужно отметить, что Колизей был несколько переделан в угоду времени. А именно, считался сей гладиаториум в Риме элитным, так что оказался он ныне лишён знаменитых рядов скамей почти полностью. А вместо них были ложи, аналогичные нашей, победнее и побогаче, хотя последние — редкость.
А вообще, рассуждал я, лениво осматривая всяческих римлян, шушукающихся в ожидании представления, довольно неприятная традиция. Вот у нас, помимо эллинических состязаний, есть кулачная забава, стенка на стенку. Народ не геморрой на мраморных скамьях, шкурами прикрытых, насиживает, а морды бьёт от души.
Лично мне оба способы “реализации агрессивного начала” мыслились идиотскими, но и некоторою нужность оных в рамках природы человеческой не признать нельзя. Ну и взаимные зуботычины видятся несколько более разумными, нежели резня как рабов, так и подданных, да даже граждан, на потеху почтенной публике.
