Гем-лорду хватает не только ума не протянуть мне руку, когда я, кряхтя, встаю, но и вежливости придержать тяжелую дверь особняка, пропуская вперед. Сделай он наоборот, и я бы оскорбленно фыркнул, что он чересчур надменен или приравнивает меня к женщине. Имеет смысл во избежание лишней ругани разобраться на досуге, что из принятых у одной стороны жестов вежливости другая воспримет как оскорбление или, напротив, уважение. Хотя до высшей логики, кто кого обязан пропускать в дверях, если там встретились император, юная леди, в которую он влюблен, и взвод СБшников, бегущий по тревоге, мне его все равно не выучить... Знаю я, кто тут и что пропустит. Возможность выпить чаю.
Приглашение звучит как "не соизволит ли один барраярский наглец посидеть за моим чайным столом?", и его явная ирония каким-то образом успокаивает. Спокойствие, от которого я не гневаюсь, а смеюсь сомнительной шутке, что, мол, если мне не под силу подняться по лестнице, меня могут и отнести на руках.
— ... но цепляться за шею я тебе не дам, — сообщает решительно, быстро припомнив, как я поймал его в захват на обманный прием с палкой. — А неплохо ты меня в тот раз подловил, до сих пор не верится. Я думал, барраярцы не хитрят.
— Это почему? — удивляюсь совершенно искренне. — А как я воевал, по-твоему? — Снова вопросительное хмыканье, и я поясняю коротко, как самоочевидное: — Полевая разведка. — А малоаппетитные подробности лучше не за чаем: как именно и кого мы там резали, и сколько скальпов на моем счету.
Принимаю чашечку слабо заваренной травы и скорее грею об нее ладони, чем пью, не находя пока в здешнем желто-зеленом чае особенного вкуса. Да и какой вкус в таком крохотном наперстке, не спиртное же... Впрочем, оно к лучшему. Количество теплой жидкости, которое я могу выпить из чистой вежливости, не слишком велико.
— Но ты с тех пор изменился, даже удивительно, — продолжает гем-лорд Эйри разговор, считая, вероятно, что этой фразой делает мне комплимент. — Я думал, вы, барраярцы, упрямее ослов.
Качаю головой, не споря об очевидных истинах. — У нас говорят "упрямей камня". Кстати, это похвала. Поэтому слово "изменился" вызывает у меня немедленное желание пересчитать свои руки-ноги, а потом и голову проверить, на месте ли. Нет, врачей для проверки звать не надо. У меня на них сейчас идеосинкразия.
— И еще какая, — констатирует как-то на удивление равнодушно. — Это цетагандийские методы лечения тебя не устраивают, или ты вообще не любишь показывать слабость?
Хмыкаю, но не обижаюсь. — А ты — любишь? А врагам?
— "Война — это путь обмана", уж ты-то должен понимать, — разводит руками. Надо же, признал мой военный опыт!
Пожимаю плечами. — Притворная слабость — одноразовый трюк, повторно не срабатывает. А один раз уже был, с тростью.
— Что ж, буду знать: когда ты, бледный и зеленый, едва на ногах держишься, то это истинная слабость, а не уловка с целью сломать мне шею.
Смеюсь, но на этот раз смешок выходит холодноват. — Какого черта ломать тебе шею, если ты вручил мне свою жизнь, и я просто могу приказать тебе пойти и утопиться в собственном пруду. Я правильно помню?
— Я еще помню, что кое-кто из присутствующих отверг тогда мою клятву и швырнул ее мне в лицо, — надменно цедит сквозь зубы и добавляет очень холодно: — Это оскорбление, кстати; так, на будущее.
А наш разговор все больше походит на фехтование. "Учти, я не настолько простодушен, чтобы наносить оскорбления неумышленно". Но фехтование учебное, когда острия рапир закрыты колпачками. "Желай я твоей смерти, давно бы воспользовался случаем".
Услышав это откровение, гем-лорд лишь пожимает плечами: — А это было мне очевидно с самого начала. Еще когда ты на меня напал. — В ответ на мое удивление, задумывается, наморщив лоб, и выдает: — Понял. Подсознательно. По запаху? Хотя с тобой, варваром, всегда было трудно что-либо различить.
— В каком смысле по запаху? — непритворно удивляюсь; мы же люди, а не хищные звери.
— Ты не против небольшой лекции об общепринятых у нас вещах? — Я киваю, и он, оставив чашку и подавшись вперед, продолжает наставительно: — Запах — то, по чему мы подсознательно оцениваем незнакомца. Не стану вдаваться в сложные для тебя подробности, но он, естественно, зависит от обмена веществ, а тот, в свою очередь, от генотипа. Люди опознают родственные комплекты генов по запаху и называют это внезапно вспыхнувшим доверием. Или наоборот.
Забавная теория, но неправдоподобная. — Я, например, решаю "свой — чужой", когда вижу. Я снайпер, — объясняю в ответ на вопросительно поднятую бровь, — доверять глазам мне необходимо, иначе куда я гожусь? Значит, по поведению. И скорее, чем родне, я доверюсь человеку, воспитанному в одних принципах со мною. Это благородство не в крови, оно в воздухе....
Продолжает фразу: — ...которым ты дышишь.
— "Мое слово — мое дыхание", ты об этом? — Нет, этого оборота цетагандиец не поймет. — Так говорит барраярский закон: "душа человека — в его дыхании, а значит, в его слове". Так что воздух — это в переносном смысле. Дух, а не духи.
— Одно другому не обязательно противоречит, — улыбнувшись. — Входил когда-нибудь в комнату, где только что произошла сцена? Там пахнет обидой и прозвучавшими претензиями. Возможно, честь тоже имеет свой запах.
Фыркаю. — Тестостероном там пахнет. Самый мужской запах вызова, вот спорщики, как бараны, и сшибаются лбами. — Как мы с гем-лордом... Меня вдруг осеняет. У нас ведь не принято маскировать парфюмом здоровый запах человеческого тела? — Слушай! Ты потому на меня срывался, что я для тебя пахну чужаком, да еще и по-мужски агрессивным, что бы я ни делал и ни говорил?
Вздыхает, точно признаваясь в постыдном. — Умеешь ты вопросы задавать. Да. Не только поэтому, но да.
Никогда не воспринимал мужской одеколон, как разновидность брони, но если с его помощью можно избежать смертельных сцен... Неожиданно решаюсь, хотя и не без неловкости: — Ладно. Пока я здесь, дашь мне что-нибудь попроще из парфюмерной лавки? — Жасминовую воду, ага. Спешно добавляю: — Ничего не обещаю — я полный консерватор в отношении приличных для мужчины запахов, — но принюхаюсь.
Гем-лорд, кажется, приятно удивлен, но и озадачен одновременно. — Попытаюсь подобрать. Духи каждому подходят свои, имей в виду. Они должны сочетаться с естественным гормональным фоном человека и подчеркивать лучшие ноты его дыхания.
— Например, что у тебя? — любопытствую неожиданно.
— Спокойствие, хотя во мне его немного. Это вроде мундира — помогает держать себя в руках. А в тебе, предвосхищая твой вопрос, — силу, неудержимость и немного мягкости. Что-то дымное, может быть, с запахом влажной хвои... посмотрим, одним словом. Плюс мужская роза.
Машу рукой, без слов умоляя избавить меня от подробностей. М-да. Духи, надо же. Надеюсь, дальнейшее желание замаскироваться не заставит меня красить физиономию, посчитав гем-грим камуфляжной раскраской? Признаюсь, помявшись: — Не знаю я правил этой игры. А садиться играть, положившись только на везение и кураж...
Цет понимает метафору и чуть подначивает: — Я думал, ты азартен.
А ведь верно. Вздохнув: — Серьезные игры закончились — мне больше нечего ставить. Поэтому можно позволить себе легкомыслие. Неадекватное по моим собственным меркам. И я и сам не знаю, когда оно пройдет, — предупреждаю честно.
Что может знать стрелка компаса про верное направление, когда сам Северный полюс исчез?ГЛАВА 11. Иллуми.
Чем дальше, тем больше я убеждаюсь в том, что разница восприятий, закономерное следствие разницы воспитаний, может быть по меньшей мере увлекательной. У моего нового родича находятся необычные эпитеты даже для обычного завтрака, беседовать с ним интересно, как разгадывать сложную головоломку.
— Праздник? — приходится переспросить.
Прелесть поздних просыпаний: солнечным светом залит дом, расслабленное удовольствие лености уступает предвкушению неторопливого завтрака и приятной прогулки, увы, пока не конной. У Эрика не настолько зажила спина, а я не настолько жестокосерд, чтобы хвастаться лошадьми перед тем, кто не в состоянии на них прокатиться. Но почему это утреннее благоденствие мой подопечный принял за празднество, я не могу понять никак.
— Кофе, — следует лаконичный ответ; барраярец тянется за поблескивающим боками кофейником, с явным наслаждением втягивает запах крепкозаваренной горячей горечи. — Первый раз, когда вижу рядом тебя и кофе.
— К сожалению, ты прав, — отзываюсь, перехватывая у него вожделенную утреннюю амброзию. — Мне нельзя пить его часто, нужно беречь рецепторы, так что львиная доля — твоя.
— Чтобы проснуться поскорей, — кивает он. — Сейчас у меня к черту сбит график. Кстати, когда твои изуверы со шприцами перестанут меня колоть, не знаешь?
Разумеется, я знаю. Медицинские отчеты ложатся на мой стол каждый день, свидетельствуя о быстром восстановлении, и остается лишь гадать, затронуло ли выздоровление только тело, или, вслед за ним, и дух.
— Еще неделю, — отвечаю, — ты хочешь остаться жить здесь или вернуться в город?
— Если там я буду меньше привязан к месту, — размышляет он вслух, — то, конечно, лучше в город.
Я думаю о том, что его храбрость неоспорима. Побывав на грани смерти, сейчас он восстановился настолько, что способен расстаться с безопасностью знакомого, искусственно спокойного убежища ради того, чтобы попытаться жить дальше. Проблема лишь в том, что контуры этой будущей жизни кажутся смутными даже мне, выросшему на Цетаганде и представляющему возможные варианты развития событий.
— Познакомишься с моей женой и сыновьями, — предлагаю я; это решение принято недавно, но осознанно. Ни поведением, ни видом новый родич больше не заслуживает изоляции, а стать своим невозможно, не рискнув сделать шага навстречу.
Как ни странно, Эрик поджимает губы и коротко выдыхает.
— Хорошо, что предупредил, — суховато замечает он. — Мне кажется, идея неудачная. Или этикет требует, чтобы вся родня была знакома лично? Все равно, не думаю, что их надо посвящать в подробности моего появления здесь.
— Тебя никто не может принудить, — стараясь не заставлять парня нервничать, успокаиваю я. И мне не стоит разочаровываться слишком сильно. Дух заживает медленней, чем стираются шрамы, и все придет в свой черед, а нервничает барраярец так, словно я намереваюсь представить его не клану, а императорскому двору.
Хотя здесь стоит если не учесть, то знать желания третьей стороны. — Моя супруга, должно быть, терзаема любопытством, — объясняю, — хотя ничто не обязует тебя ему потакать. В подробности я свою дражайшую не посвящал, но общее представление о ситуации она имеет.
— Я только надеюсь, — маскируя грубой шуткой неловкость, отвечает он, — что она не примется тыкать пальцами сквозь клетку. Вежливость не позволит.
Это верно. Завистницы могут упрекнуть миледи Эйри в надменности, следствии безупречного генома, и в остроте языка, следствии остроты ума, но ни одна из злоязычных кумушек не сумеет обвинить мою жену в дурном воспитании.
— Ладно, — решает Эрик. — Не будем огорчать леди, пусть она на меня полюбуется, хотя, боюсь, моя персона ее разочарует. Только прежде хорошо бы сформулировать, какой версии мы придерживаемся... официально.
— Я не стал бы лгать, — оценив по достоинству это "мы", предлагаю. — Кинти сложно обмануть, да и зачем? Она не болтлива.
— У нас, — следует мрачный ответ, — считается верхом неприличия говорить на столь постыдные темы с женщинами. Или она уже в курсе?
Но аппетита обсуждение Эрику не отбивает, чему я только рад.
— Нет, — похоронив перспективу приятного разговора за завтраком, сообщаю. — Может быть, она в недоумении от того, что я провожу здесь столько времени, но, в любом случае, ты имеешь право хранить свои секреты.
— Если твоя жена так любопытна, как я себе представляю, ей непременно захочется докопаться до истоков этого абсурда, — усмехается Эрик . Пауза. Он что-то прикидывает, машинально отщипывая по кусочку от тоста, и наконец, расудительно замечает: — Все равно это будет через неделю самое раннее. Ты успеешь меня и надушить, и наставить в манерах обращения с вашими дамами.
Все бы ничего, но Кинти — не обычная дама, о чем я и сообщаю. Хватка у дражайшей железная, как и чутье на фальшь, и вся эта восхитительная твердость нрава прикрыта женственностью, как шелком.
— Ты можешь вести себя со своей женой, как привык, я же предпочту ограничиться обычной вежливостью по отношению к даме, а если хочешь, чтобы я что-то конкретное сделал или чего-то избегал в общении с твоей супругой, скажи мне об этом напрямую и заранее, — отрезает он. — И не беспокойся. Галантно ухаживать за ней я не стану... по многим причинам сразу.
— Не тревожься, — улыбаюсь я, — миледи очень благоразумна, чем в выгодную сторону отличается от большинства дам света. Ей скучно слышать стандартно вежливые речи, как скучно тратить время на ежедневные балы, а обмануть ее проницательность так же тяжело, как ослабить твердость ее духа. Такой характер.
— Если мне будет неудобно с нею, я честно скажу, — выслушав оду моей жене, замечает, — А раз она такова, как ты рассказал, то и сама в этом случае не смолчит. Словом, твоя дама если не насладится моим обществом, то хоть позабавится. А всякие там тетушки, престарелые деды, младшие жены, племянники — их в программе показа не предполагается?
— Моя семья не настолько обширна, — рассмеявшись. — Так что шоу предполагается закрытым, семейного типа. В случае чего подлечишь нервы бутылочкой успокаивающего настоя. Семейный рецепт, прошу заметить.
— Здешние напитки мне не очень, — отвечает. — Надеюсь, этот твой рецепт на выходе дает что-нибудь крепкое?
Судя по тому, с каким удовольствием барраярец пьет чернейший кофе, легкие оттенки и привкусы ему недоступны. А жаль.
— Подберем покрепче, — посмеиваюсь, — хотя вкус для травяных настоев — не главное.
Удивительное ощущение владеет мною: завтрак тянется, как карамельная нить, золотясь и истаивая на языке, ни к чему не обязывающий разговор оказывается интересен не только темой — компанией, и то, что собеседнику пора отправляться на медицинские процедуры, вызывает досаду. Впрочем, долгим рассказом о тонкостях изготовления натуральных декоктов различного назначения можно утомить и более выдержанного, чем Эрик, человека.
* * *
В тишине кабинета, куда я удаляюсь ради бумаг и размышлений, мелодичная трель звонка звучит особенно мягко. Аккорд сложного струнного инструмента, прихотливого, как женская душа.
— Дорогая, — приветствую, улыбаясь изображению нежного лица. — Ты вполне благополучна, если судить по прелести черт.
— Надеюсь, что и тебя не мучает ни что большее, нежели загородная скука, — отвечает улыбкой жена. — Непозволительно разрешать делам отнимать столько твоей жизни, супруг.
— Что поделаешь, если дела насущны, — отговариваюсь я. — Дети не измучили тебя непослушанием?
— Нет, но мне хотелось бы развеяться от домашних забот, — решительно отвечает Кинти, блеснув взглядом. — Сегодня вечер с декламацией стихов в салоне "Небесное вдохновение", и я хочу быть там вместе с тобою, мой дорогой. Даже дела должны уступать высокому искусству.
