Оленьи тропы

— Осаму Дадзай. Японский автор, — игнорируя меня, щебечешь ты. Девушка качает головой, серьёзно поджав губы.

— Нет. У нас из японского только Мураками, кажется.

— Ещё Мисима, мы видели.

— Ми... Да, возможно.

— Только я заметил, что у вас есть несколько изданий "Золотого храма", а "Исповеди маски" — ни одного! Это что же, гомофобная государственная повестка пробралась в либеральные питерские книжные? — улыбаясь с прелестной детской наивностью, не отстаёшь ты; серёжка в форме чёрного креста покачивается в твоём ухе. В широко распахнутых глазах девушки-кассира уже бушует такая паника, что я опять не выдерживаю.

— Егор... Тшш. Не надо. В таких книжных есть только то, что хорошо продаётся, ты же знаешь. Ремарка вон полно, "Великого Гэтсби". "Сумерек". Того, что на слуху. Пошли.

— Ага, или того, что недавно экранизировали! Кстати, ты заметила, что "Игры престолов" на полках стало поменьше, когда сериал закончился? — тараторишь ты.

— Да просто все, кому надо было, уже купили... Правда, пойдём, а? Мы тут уже час бродим, я тебе ещё ничего не показала.

— Ой, точно, я и забыл, Юлина программа-минимум: пять дворцов, три парка, шесть музеев за два дня!

— Главное — два бара, — ворчу я, следом за тобой покорно возвращаясь в торговые залы. — Музеи уж как получится, а напиться с тобой мне точно надо успеть. Я этого не делала чёртовых полгода... Ну куда ты опять, а?

— Сейчас, сейчас, погодь, только проверю кое-что!..

...Когда минут через двадцать мы наконец-то выходим из книжного, ты заталкиваешь в рюкзак не только "Лесного царя", но и два сборника рассказов Брэдбери (ты по всей стране собираешь рассказы Брэдбери — иногда мне кажется, что они никогда не закончатся); а ещё — игрушку: маленького, пухлого жёлтого Пикачу, которого достал в автомате у входа. Ты обожаешь такие автоматы. Иногда мне кажется, что ты готов спустить там пару сотен — лишь бы полавировать крюком на рычажках и подцепить очередную панду или оленёнка.

— Подарить тебе, не? Ну ладно. Подарю Отто! — решаешь ты — и Пикачу исчезает в засаленных недрах твоего рюкзака. Не факт, что Отто нужно это ценное приобретение, но выбора у него явно нет.

Утренний ненастный Невский размывается перед нами в мелкой мороси: блестят тёмно-серым глянцем плиты мостовой, теряются в мутной хмари атланты, кариатиды и кружева фасадов, деревянные террасы ресторанов сиротливо пустуют, затянутые плёнкой или прикрытые навесами. Небо серое и плотное, как шерсть огромной дымчатой кошки. Ты то болтаешь, перескакивая с темы на тему, то запрокидываешь голову в это небо, глубоко дышишь — и улыбаешься со странным выражением, будто стараясь надышаться солёной сыростью. В вышине короткими сердитыми штришками мелькают чайки. Показываю тебе барельеф со смешной вытянутой совой на доме Протасовых (снова привет Жуковскому — Маша Протасова была недостижимой любовью его жизни; а значит, привет и профессору Базиле, который всю жизнь писал о нём; "Бывают странные сближенья", — как он иногда мурлыкал, цитируя Пушкина, усмехаясь в седые усы); бело-розовый, ажурный, как шкатулка из зефира, дворец Белосельских-Белозерских (бородатые атланты взирают на тебя слегка подозрительно, хмуря кустистые брови, — так, будто ещё не привыкли к обилию последователей античной любви в северной столице); наконец мы подходим к Фонтанке и Аничковому мосту. Здесь толпа гуляющих и просто спешащих прохожих сгущается. Веснушчатый мальчик что-то бурно рассказывает маме, сжимая связку прозрачных воздушных шариков (ты поглядываешь на шарики с задумчивой завистью); девушка с синими дредами, чуть похожая на твою Лилит, сердито говорит по телефону; стайка китайцев упоённо фотографирует всё вокруг; старичок-букинист, которого я постоянно встречаю на углу набережной Фонтанки и Невского, раскладывает свой потрёпанный товар на деревянном лотке; "Насладитесь видами города с воды! Фонтанка, Мойка, канал Грибоедова, акватория Невы, ночная экскурсия на развод мостов! Отправление теплохода каждые полчаса, самая насыщенная программа в Петербурге, не пропустите!" — гундосит в громкоговоритель подмёрзшая женщина-промоутер, — жёлтая табличка с рекламой висит у неё на шее, как ярмо. Не прекращая болтать, мы останавливаемся у светофора. Чувствую, как тебя затягивает пёстрый хаос впечатлений, — и сладкое волнение с новой силой захватывает меня.

Я знакомлю тебя с Петербургом. Подумать только; слишком торжественно, чтобы быть правдой. Если в книжном я была мамой чересчур шумного чада, то сейчас — мама чада, впервые идущего в школу с чахлыми хризантемами.

— Бля-я... — рвано вздохнув, стонешь ты, глядя на серо-стальные волны Фонтанки. Их пенисто разрезают белые носы теплоходов и речных трамвайчиков; белые, голубые, розовые, серебристо-серые фасады облаками лепнины подплывают вплотную к гранитным плитам набережной. Мимо нас по мосту ползёт плотная толпа. Ты подходишь к тускло-зелёным перилам с пухлыми русалками — и долго просто стоишь, вцепившись в них — вникая, дыша, разглядывая. У меня почему-то снова колотится сердце — сильно, до боли. Вспоминаю, как сама впервые увидела это место — давно, в тринадцать лет; как влюбилась в него прошлым летом, когда приехала в отпуск. Почему-то для меня именно здесь — сердце центра; даже не на Дворцовой площади. Отсюда, от Аничкова моста и причала возле музея Фаберже, пульсирует и растекается его серебристо-синяя кровь.

Синяя, как вены на твоих смуглых ладонях, лежащих на меди перил.

— Чёрная змея, — шепчешь ты. По твоим губам — ярким, как открытая рана, — скользит всё та же странная, чуть безумная улыбка. — Шуршащая чёрная змея... Она всегда такая чёрная?

Ты всегда мыслишь образами. А ещё — любишь цеплять и шокировать ими, импровизировать, развивая неожиданные метафоры и сравнения: тело медленно дышащего чудовища-города, золотые монеты листьев, просыпанные с небес. Я тоже часто вижу образы, но внутри меня им нужна огранка, шлифовка; и бывает, что я стесняюсь вот так в лоб вываливать на собеседника тонкости своей чернильной шизофрении. Ты не стесняешься. Тем более — меня.

Но в образе реки-змеи мало вычурного — он очень естественный. Приглядевшись к течению под мостом, вижу сверкание серебристой чешуи, мелькает голодное раздвоенное жало. Фонтанка очень красива, и мне никогда не хотелось видеть в ней что-то угрожающее, тревожное; а ты сразу увидел именно это.

Почему?

Возможно, из-за меня. Как ни крути, я не олень, а хищник — пусть и маленький. Скорее всего, Питер отныне и навсегда будет казаться тебе хищным.

Городом, который однажды ужалит тебя, чтобы заполнить до краёв своим ядом.

— Фонтанка? Нет. Только в плохую погоду, — отвечаю я, заставляя себя отвести взгляд от стремительно сужающихся к низу линий твоего лица — и смотреть на волны. — Когда солнце, она синяя. Как и любая вода. В ней просто небо отражается.

— Нет, она же чёрная, чёрная сама по себе! Это охуенно! — восторженно шепчешь ты, ещё крепче впиваясь в перила — так, что костяшки пальцев белеют. Трепетно-проникновенная нежность твоего взгляда теперь достаётся реке. Я улыбаюсь, почти ревнуя. — Никогда такого не видел!..

— Сфоткать тебя?

— Да нет, не надо, потом, — небрежной скороговоркой бормочешь ты, отмахиваешься — и я едва успеваю перехватить за локоть твою руку, которая уже тянется к карману джинсов. Тут же отстраняюсь, смутившись.

— Нет, Егор, не здесь. Здесь нельзя курить.

— Ну почему-у?! — (Твоё лицо разочарованно вытягивается, мглисто-карий блеск глаз снова возвращается ко мне. Решительно качаю головой). — Ну пожалуйста! Один раз! Я просто обязан покурить, глядя на это!..

Твой голос срывается вверх, в ласковый порывистый лепет, окутывающий меня, как шёлковый шарф. Эти нотки всегда заставляют меня терять остатки благоразумия. Всегда, но не сейчас.

— НЕТ. Я тут ни при чём, просто так не положено. Это мост, и тут полно людей.

— Так я же не на них, я в сторону воды! Ну Ю-юля! — обиженно тянешь ты, надувая губы. Я стойко улыбаюсь, думая о том, какой же у тебя красивый рот — и о том, что надо срочно восстановить отношения с Ноэлем, увидеться с моим депрессивным ироничным Костей, цинично-насмешливым Богданом или прелестным безобидным Йосенькой, — с кем угодно. А может, и вовсе снова вернуться в Badoo и Tinder — лишь бы добить в себе эти кощунственные мысли. — Ну ладно... А хоть у Невы-то можно будет?

— Да. У Невы побольше места, а здесь слишком тесно и людно.

— Окей, окей... Зануда! Сторонница тоталитарных режимов! — фыркаешь, как лисёнок. Твой голос манерно виляет, пока ты косишься на меня сквозь густую тень ресниц. — Неудивительно, что тебе нравится Сталин!

— Да не нравится мне Сталин. Я же не знала, что это он на том фото, — подумав, добавляю: — Ну, и я не виновата, что в молодости он действительно был ничего.

Цокаешь и закатываешь глаза, изображая возмущение. Влившись в толпу, мы идём дальше.

— Всё с тобой ясно, Че Гевара-то тебе не особо понравился! Свобода не для тебя, да? Не для неё зреют в теплицах сибирские филологи?

— Не могу сказать, что зрела в теплице. И да, свобода уж точно не для меня. — (Улыбаюсь, безмятежно глядя на статуи Клодта по углам моста — обнажённые юноши укрощают коней, под тёмной бронзовой кожей их стройных тел бугрятся напряжённые мышцы. Заранее знаю, каким комплиментом ты их одаришь). — Обожаю рабство... "Укрощение коней", кстати. Знаменитая скульптурная группа. Говорят, что те лошадки, которые бегут в сторону от Литейного, уже подкованы, а те, которые к — ещё нет. Хотя на самом деле это, наверное, просто косяк исполнителей.

— Вот это задница! — восхищённо восклицаешь ты, изучая ближайшую скульптуру. — Вот это я понимаю — высокое искусство! А то везде одни голые бабы, отвратительно!..

— Это ты ещё в Эрмитаже не был, — вздыхаю я.

— А мы прокатимся на кораблике?

— Да, если успеем.

— А давай успеем? Пожа-алуйста!

— Хорошо. Конечно, прокатимся.

* * *

Пять лет назад. Чащинск

Вера придирчиво отстраняется, изучая результаты своего труда. В руке у неё подводка для глаз и скомканная салфетка; рядом, на столе, разбросано содержимое распотрошённой косметички — тушь, помады разных оттенков, пудра, большая палитра теней, карандаши для губ, карандаши для бровей, спонжи и кисточки. И ещё куча каких-то баночек и флакончиков с совсем уж загадочными для меня именами: хайлайтер, фиксатор, контур, основа... Всё это смутно меня пугает, как дикаря пугает говорящая коробочка с цветным экраном.

Обречённо приоткрываю один глаз; от тонального крема кожу чуть стягивает — непривычно. У меня уже затекли спина и шея, да и в целом я устала сидеть — ненавижу сидеть просто так, без дела. На мне изумрудно-зелёное платье с пышной юбкой — коктейльное, без рукавов, смутно напоминающее о Мэрилин Монро (если бы Монро была меланхоличной анорексичкой, а не обаятельной булочкой-хохотушкой); покупала его на выпускной из бакалавриата, и день рождения — один из немногих поводов его надеть. Потому что обычно я не ношу платья.

День рождения. Ещё пару дней назад я была уверена, что не буду праздновать. Если бы не уговоры и подзадоривания подруг — в основном, конечно, Веры, — в этом году я бы точно проигнорировала свой ясный золотой день в конце сентября. Слишком уж скорбный год.

Впрочем, главная внутренняя причина всё-таки отметить очень проста. Причина подойдёт к восьми, если не проспит и не забудет; а пока, наверное, смотрит аниме, или спит в комнате 612, или курит у входа в общежитие. Вздыхаю.

— Долго ещё?

— Сейчас, потерпите, Профессор! Та-ак, вот тут подтянуть... — бормочет Вера, щурясь, как снайпер за миг до выстрела, — и снова скользит чем-то острым и чуть щекотным по моему веку. Меня овевает её мятное дыхание и аромат парфюма — дорогой, островато-сдержанный, всегда один и тот же. Чувствуя странный покой, я закрываю глаза.

— У нас минут двадцать.

— Ага, помню, помню... В восемь явится Цыганская Кровь. Готово! — (Ещё раз придирчиво присмотревшись, Вера отстраняется. Радостно вскакиваю, как ребёнок, которого наконец отпустили гулять, — но она, ухмыляясь, хватает меня за плечо). — Э, нет-нет-нет, погодите! А контур для губ подправить? Вы же сказали, Вам не нравится и вышло слишком пухло?

— Не пухло, просто... Не совсем естественно. У меня губы тонкие, и...

— Так что плохого в том, чтобы сделать их более выразительными? — хмыкает Вера. Сама она накрашена как всегда — ярко, но со вкусом. Серебристая голубизна теней подчёркивает серебристую голубизну глаз, пудра делает смугловатый оттенок кожи тоньше, фарфоровее, сглаживает мелкие несовершенства. Пожимаю плечами.

— Ничего, просто непривычно. Давай оставим как есть. Я...

— Нет уж, мы исправим! Это Ваш праздник, всё должно нравиться именно Вам. Так что не бузите мне тут! — (Смеясь, Вера властно усаживает меня обратно на табуретку). — Скажите ещё спасибо, что не настаиваю на укладке. Но лаком я Вас брызну, тут без вариантов!

Вздрагиваю.

— Х-хорошо. Укладку правда не нужно, я не люблю кудри.

— Да-а? — сладко улыбаясь, мурлычет она — и принимается колдовать над моими губами. — А по Цыганской Крови и не скажешь.

Краснею.

— Эм... Я имела в виду, кудри на мне.

— А ну-ка не болтать, мешаете мне! — (Возмущённо цокнув языком, Вера тянется за ватным диском — моя неуместная реплика испортила какой-то мазок на её картине. Уже не впервые думаю, что всё это в кайф больше ей, чем мне. Нарядить и накрасить меня — это ведь очень необычно. Всё равно что поиграть с куклой, которую давно не доставали из шкафчика). — Да ла-адно Вам, Профессор, ну все мы взрослые люди, всё понимаем! Сколько можно отрицать очевидное?

— Какое очевидное? — грубым рывком возвращая себя в спокойствие, уточняю я. Смотреть лучше в пол; чёрные бархатные ремешки босоножек стягивают ноги. Каблучок совсем крошечный — но я так давно не ходила на каблуках, что всё равно немного волнуюсь.

Будь что будет. И сегодня меня не покидает чувство, что что-то будет. Разлитое в воздухе золотое напряжение; предвкушение нового этапа игры.

Может быть, Гамлет чувствовал себя так же, когда придумывал ход с актёрами и пьесой "Мышеловка". Не тогда, когда планировал само убийство Клавдия, а когда вносил в это элементы весёлой театральности.

Потому что даже убийство может быть весёлым.

— Такое очевидное... Приоткройте рот и сделайте буквой "О"! Ага, вот так... Всё!

Победоносно улыбнувшись, Вера наконец закрывает крышечку контура — так воин убирает меч в ножны. Нерешительно смотрю в зеркало. Красиво, даже очень красиво — но ощущение стянутой гипсовой маски не покидает меня. В отражении кто угодно, но не я; разве что глаза обо мне напоминают. Хотя в бордовом лепестке губ на бледном лице действительно есть что-то завораживающее.

На днях, когда на обеденном перерыве мы с тобой ели в переполненном кафе, к нам подсела Алина. Ты, как обычно, безудержно болтал — и разговор почему-то снова вышел к твоему "феминизму", засилью женщин на филфаке, матриархату будущего и косметике. Алина чуть вымученно смеялась и поправляла манжеты накрахмаленной блузки, сражённая твоим словесным напором; видимо, она уже жалела о том, что согласилась быть судьёй в нашем писательском соревновании — сравнить мой "Шестой акт" и твоего "Калеку". Одной из острот о макияже ты вдруг уколол меня, и Алина тут же шутливо возмутилась: "Да ну, где ты видишь косметику? Посмотри — совершенно естественная красота!" И вы оба изучающе уставились на меня. Я краснела и ёрзала на стуле, мечтая провалиться сквозь землю. Ты всё-таки обожаешь ставить меня в неловкие ситуации.