Позови меня

"Ничего не пьешь! Ничего не трогаешь, пока я не разрешу! Только с моих рук!"

Знакомый голос взорвался в голове, и я испуганно осмотрелась по сторонам, но обладателя так и не увидела. Официант тут же подал мне салфетку, и я вытерла пальцы, продолжая всматриваться в толпу.

Мое внимание привлекла пара, точнее, мужчина, который прижал девушку к стене и задирал на ней платье, вначале я отвела взгляд, а потом резко обернулась и замерла — по ее шее тонкой струйкой стекала кровь, и я видела, как мужчина жадно слизывает ее длинным языком и снова вгрызается в ее шею, а она не сопротивляется. Может, это такое представление... игра... Я попятилась назад, не веря своим глазам, и наткнулась на кого-то, обернувшись, увидела, как один из танцующих схватил какую-то женщину за волосы и склонился к ее лицу. Несколько секунд я не могла понять, что происходит, пока не заметила, как застыл ее взгляд и из приоткрытого рта в рот мужчины перетекала тонкая струйка голубого смога, тот втягивает его, издавая утробное рычание, а женщина оседает на пол, пока ее не отбрасывают в сторону, как тряпичную игрушку, а мужчина не переводит на меня сверкающие глаза, и я вижу в них... Боже, там ничего человеческого... там кайф, какое-то первобытное, дикое наслаждение. Я хотела закричать и не смогла, только хватать губами воздух и пятится назад, глядя обезумевшим взглядом на вакханалию ада. Нет. Они не танцевали. Это мне на первый взгляд так показалось. И они не разговаривали.

Это смерть выплясывала свой танец в этом адском зале, где по полу бежали ручейки крови, и я ступала туда ногами. Выхватывая из полумрака жуткие картины, от которых мороз шел по коже, и шевелились волосы на затылке.

Но самое страшное, что я не слышала криков. Только всхлипы жертв... их покорное принятие смерти. Меня начало тошнить, я не могла пошевелиться, я вросла в этот мраморный пол и дрожала. Увидела, как одну из танцовщиц схватили трое мужчин, они порвали на ней одежду, издавали рык, как голодные хищники, дорвавшиеся до пиршества. Толкая ее из рук в руки, как мяч по кругу, они смеялись, а она не вымолвила и слова протеста. Ее бросили на пол, и пока один пристраивался сзади, расстегнув ширинку, другой склонился к ее лицу и вгрызся в ее шею клыками. Они трахали ее прямо на полу и драли на части. То меняясь, то одновременно. Она кричала и хрипела, а они громко смеялись. Я видела, как они полосуют ее тело, на куски, на ошметки, проникая в нее везде, членами, руками, клыками. Они слизывали с нее кровь, обсасывая собственные пальцы, наслаждаясь и довольно урча. Я хотела броситься к ней, растолкать их, не дать им ее мучать, но не могла. Меня что-то сдерживало, что-то невидимо управляло мною. Или кто-то.

Я вдруг поняла, что мне это напоминает ресторан. Шведский стол, где гостям вместо закусок предложены живые люди, которые прекрасно понимают, зачем их сюда привели, и не сопротивляются. Они смирились. Они знают, что они НИКТО. Только сейчас я осознала истинное значение этого слова, когда видела пустоту в глазах той девушки. И затем в глазах других жертв. Я хотела броситься вон оттуда. Прочь. Я задыхалась и спотыкаясь пробиралась куда-то, падала на пол и в ужасе отползала в сторону, натыкаясь на тела или на совокупляющихся нелюдей, которые устроили пиршество секса, крови и смерти. Пока не поднялась с колен и не застыла в очередной раз, на секунду задохнувшись от радости — я увидела Нейла и с ним еще двоих мужчин. С облегчением вздохнула.

Мне захотелось закричать и позвать его, но я словно потеряла голос. У меня была одна надежда, что он заберет меня отсюда. Какая-то глупая, идиотская надежда. Я ошибалась. В очередной раз. Зачем тому, кто намеренно меня сюда привез, забирать меня отсюда? Нет. Это не вкусно...Он ради этого привез. Чтоб показать, что он такое на самомом деле.

Нейл бросил на меня мимолетный взгляд, без всякого интереса, а потом повернулся к танцующей позади него одной из стриптизерш и поманил ее пальцем. Она покорно подошла к нему, сверкая алебастровым телом, натертым блестками. Очень красивая, точеная, как кукла. Нейл резко опустил ее на колени, надавив на плечи, схватил за подбородок и заставил посмотреть на себя. Я судорожно хватала ртом воздух, чувствуя, как легкие раздирает от желания закричать. И в голове...там странное ощущение дежа вю... только сейчас всё иначе, потому что происходит на самом деле.

А потом я услышала другой крик. Первый крик жертвы. Она кричала так, что у меня закладывало уши. Девушка извивалась на полу и рыдала, хрипела, просила, но продолжала смотреть Нейлу в глаза. По ее щекам текли слезы, и я видела, как она, обезумев, раздирает свою кожу на лице ногтями. Я тихо всхлипывала и тряслась. Смотрела и понимала, что она сходит с ума от дикой боли, но не от физической. Нейл мучает ее мысленно. Я не хотела знать, что именно он делает с ней.

Он вдруг поднял на меня взгляд, удерживая девушку за светлые волосы, и я содрогнулась, когда увидела, как трепещут в наслаждении его ноздри и как сверкают глаза, в которых, плескается бездна — та самая бездна, которую я так звала. Он получает удовольствие от ее боли и не скрывает этого, он ее поедает. Это его блюдо на этот вечер. И ему вкусно вдвойне. Потому что жрет нас обеих. Ее боль и мой страх одновременно. Настоящий страх, теперь уже не состоящий из догадок, не эфемерный. Нейл снова перевел взгляд на девушку, и та громко закричала. Но в этот момент он сжал ее скулы, поглаживая щеку большим пальцам, и подал ей нож. Он улыбался... какой-то новой для меня улыбкой, а она рыдала и шептала "пожалуйста"... А потом я увидела то, чего никогда не забуду. Никогда в своей жизни. Девушка резала на себе что-то. Резала и истошно кричала, продолжая смотреть ему в глаза. Нейл развернул ее спиной и дернув за волосы что-то шепнул на ухо, а я остекленевшим взглядом смотрела на две, вырезанные на голой груди, буквы НМ, из которых сочилась кровь. Нейл держал ее за волосы и не прерывал зрительный контакт. Она уже не кричала, а скулила и тряслась всем телом. И я вдруг поняла, что он делает — Нейл забирает последние мгновения ее жизни. Он ее убивает. При мне, извращенно, по-садистски, наслаждаясь моментом. Я заплакала от бессилия и от осознания. От жестокого, безжалостного осознания.

Я могла писать об этом сколько угодно... Как легко описывать ужасы и жесть, когда не видишь этого лично...Как легко быть отстраненно-жестокой, дабы порадовать публику кровавым зрелищем, но сейчас это не вымысел. Это реальность. И это по-настоящему жутко. Это настолько страшно, что мне кажется, я сойду с ума. Как я могла любить это чудовище?

И вдруг погрузилась в темноту. В тот самый момент, когда почувствовала, что от шока у меня отнимаются ноги. Я отключилась. Резко. Быстро.

Глава 13

Мои воспоминания начинались смертью. В этом не было ничего шокирующего, ничего безобразного или отталкивающего. Для таких, как я. Смерть не может пугать того, кто сам же ее и сеет, кто ею живет и питается в полном смысле этого слова. Тогда, правда, еще и не понимал, что я и есть смерть. Смотрел на тела родителей, на то, как их уносят, накрытых черными саванами, которые мгновенно пропитались кровью, потому что телами то, что от них осталось, было очень трудно назвать. И я чувствовал, как сжимаются и разжимаются пальцы моей левой руки. Быстро сжимаются и разжимаются. До хруста в костях и боли в фалангах. Этот признак ярости или сильных эмоций, которые я пытался контролировать, останется со мной навсегда. Потому что это было похоже на бред. Хорошо спланированный. Умело приведённый в действие, но бред, не поддававшийся пониманию. Учитывая то, на кого было совершено покушение. Это не просто убийство императорской семьи и всех возможных наследников. Это открытый вызов системе и тому, кто останется. Остался я.

Такие, как мы, не умирают своей смертью, более того, умирают очень редко. Кто и зачем? В тот момент не имело значения. Я знал только одно — за мной смотрят сотни любопытных глаз тех, кто рад, что я остался сиротой, и никто из них не должен знать, что ребенку с ледяными равнодушными глазами, внушавшими ужас даже слугам, которые его вырастили, больно. Это была моя первая и последняя боль, я похоронил её глубоко и закопал, зашвырял комьями мерзлой земли проклятого, провонявшего предательством Континента. А, точнее, я гораздо позже узнаю название тому чувству, что разворотило все внутренности, заставляя жадно вдыхать отравленный воздух, пропитавшийся запахом покойников. Улыбка Смерти особенно устрашающа, когда навечно замирает на губах тех, кто нам дорог. И пусть это всегда считалось отклонением от нормы, но я был привязан к родителям. Нонсенс. Зверь, истинное чудовище может существовать в стае, но навсегда остаётся одиночкой. Он не может испытывать никаких эмоций к соплеменникам. Даже если это те, кто дали ему жизнь. Даже они со временем становятся конкурентами в борьбе за еду, за место обитания, за положение в обществе. Сфера чистого, жесточайшего эгоизма, не признающая родственных связей, кроме тех, что несли выгоду.

Только не со мной. Правда, понял я это, лишь когда мысленно попрощался с душами родителей. Выработанные тысячелетиями правила поведения обречены становиться отличительными признаками отдельно взятого общества.

Деус не может чувствовать боль. Деус — высшее существо, не знающее эмоций. Деус императорской крови — хладнокровней втройне.

Я никогда их не откапывал — воспоминания. На протяжении многих лет даже не пытался. На них образовался нарост пыли, инея и кровавой корки, но они не истлели. Оказалось, воспоминания бессмертны. Особенно те, что причиняют боль. У меня их было слишком мало, тех ценных, которые стоило сохранить.

Я убивал бессчётное количество раз сам. Чужая жизнь имела для меня ничтожную цену, а когда собственноручно назначаешь стоимость, то она кажется смехотворной. Мне доставляло удовольствие отнимать жизнь. Это естественная потребность для Деуса, такая же естественная, как поесть, поспать или заняться сексом.

И я не скрывал получаемого наслаждения. Я позволил себе этот недостаток, потому что благодаря ему меня боялись в десятки раз больше, чем других Деусов, а я пожирал чувство паники и смаковал все грани дикого ужаса и боли. По кругу. Я игрался с едой в изощренные игры. И не только с едой. Мне нравился сам процесс, всегда и во всем. Не вкусно просто отобрать душу, не интересно осушить досуха и при этом не вобрать в себя каждую грань страха и боли. Я — гурман, ем не только для насыщения. Более того, я мог бы не питаться долгое время. Высшие Деусы могут достаточно длительное время находиться без еды. Но это не имело смысла. Смертные. Их жалкие жизни не стоят того, чтобы ограничивать себя в удовольствиях. А сам процесс охоты настолько притягателен, что не имеет смысл отказывать себе в нём ради тварей, существующих только для удовлетворения моих потребностей.

Я испытал это наслаждение, когда убил впервые не ради насыщения, а только потому, что мне не понравились воспоминания смертного подростка, который прислуживал в казармах. Я увидел то, чего сам никогда не знал, и во мне проснулась волна ненависти — жадно отобрал его душу, чтобы понять. Вбирал её в себя, кусками, перед глазами проносились мысли жертвы, фантазии, желания. А я беззвучно хохотал. Нет, мне не было смешно, я, мать его, не понимал, почему у меня, у высшего существа, нет и четверти тех ярких красок в голове, которые я видел у смертного. Никто. Презренная еда, которая живет и дышит только для того, чтобы кормить меня, развлекать и умирать с моим именем на губах. Я с этим вырос, меня так воспитывали, и не только меня. Этот мир принадлежал нам. Никто не задается вопросом почему-то или иное звено пищевой цепочки стоит в определенной последовательности. Мы замыкали ее. Такова иерархия нашего мира, где все принадлежит нам. Парадокс, но все миры, которые я видел, пусть даже мельком, пусть всего пару минут, несмотря на различия в климате, в рельефах местности, в устоявшихся обычаях населявших их существ, все эти миры объединяла одна особенная черта. Жизни достойны лишь сильнейшие. Физически, духовно. Испокон веков. Тот, кто сильнее, тот и определяет устройство того или иного пространства, а также возможность жизни для других.

В тот день я впервые откопал воспоминания и сравнил. Я возненавидел смертных ничтожеств, у которых есть право на эмоции, на счастье, на слёзы. Я пожирал их с наслаждением, бл**ь, с изощренным кайфом, растягивая агонию на недели и месяцы. Питаясь страхом, желаниями, мольбами. Это было вкуснее крови, вкуснее всего, что мне доводилось пробовать — страх и боль. Тот самый страх, который я почувствовал, когда к носкам моих ботинок растекалась багровой лужей кровь, и я не отступал, а смотрел, как мои ноги утопают в ней, как белеет рука матери на фоне красного, как блестит на ее пальце кольцо. Я знал, что она мертва, и мне было страшно. Нет, меня не напугали, как человеческого ребенка, мертвые тела. Жалкие смертные могли визжать от ужаса, увидев мертвеца. Мне тоже хотелось орать, звать ее по имени, плакать. Да, мать вашу, я не имел право даже на это. Меня напугало, что я больше никогда не услышу ее голос, не увижу, как она смотрит на меня, и не почувствую, как прикасается ко мне.

Никто никогда не прикасался к Деусу императорской крови — не положено, а мать прикасалась. Я помнил, как отец смотрел на нее исподлобья и, отчеканивая каждое слово, говорил: "Это не смертный — это Деус. Он не нуждается в прикосновениях. И сам касается, чтобы отнять жизнь. Не приучай его к тому, что приравнивает его к низшей расе". Но я помнил ее прикосновения, и я возненавидел того, первого сметного, убитого мной за то, что в его воспоминаниях мать целовала и ласкала своего ребенка, а отец подбрасывал вверх на вытянутых руках, и мальчик смеялся. Я слышал смех, я сам мог хохотать, но это иное, в нем звенят другие ноты. Не знакомые мне, непонятные, но вызвавшие черную зависть. Зависть, потому что он мог позволить себе быть слабым, а я нет. Эмоции и привязанности — это самая большая наша слабость. Они оттягивают нас назад, не позволяя хладнокровно мыслить на несколько шагов вперёд. Но, вашу мать...есть такие эмоции, что стоят золота всех миров вместе взятых. И это я пойму гораздо позже.

А тот парень, он плакал, я видел, как по его щекам текут слезы, когда я заставлял его вспоминать снова и снова самые болезненные моменты его никчемной жизни. Помню, как трогал кончиками пальцев щеки, а потом лизнул соленую каплю. Я не умел плакать, а он, ничтожество, умел и имел право. Я сожрал его душу, сожрал и еще несколько часов смаковал трапезу. Одичавший, пытающийся выжить и выгрызть себе место под солнцем, Деус, вдруг понял, в чем его сила — в страхе, который он внушает и не только смертным. Легче всего в этом мире продать именно страх. Страх и надежду. Испуг заставляет подчиняться, склонять головы, падать на колени не только людей, а надежда держит в узде глупцов, готовых верить в лучшее.

Это единственный убитый мной смертный, которого я помнил, а дальше это стало столь неважно, как вспоминать, что ты ел год назад на завтрак.