Сыщик и канарейка

Это было умно. На прямой дороге у Хардли не было ни одного шанса, однако здесь, в старых кварталах, где узкие улочки проложили задолго до появления автомобилей, леди Гринберг была вынуждена сбавить скорость.

— Не переживайте, доктор, — утешила меня леди Гринберг, лихо вписываясь в очередной поворот. — Возможно, за рулем я не так долго, но километров накрутила достаточно. Это так... невыносимо. Сидеть все время взаперти из-за траура. Я не могу еще появляться на людях, поэтому часто беру машину и выезжаю на целый день.

Я обратил внимание на тоску в ее голосе. И на то, что за исключением набивного гардарикского платка в ее внешности не осталось ярких пятен. Даже канареечные перья в волосах были спрятаны под шапочку черного ханского меха. Действительно, барон Фрейбург умер менее полугода назад. По обычаям эти месяцы леди Эвелин должна была провести, не выходя из дома и не принимая посетителей. Зная, что ее и покойного барона Фрейбурга не связывали никакие отношения кроме деловых, я не подумал, что леди Эвелин будет соблюдать декорум. Оставалось только посочувствовать ей: при знакомстве леди Эвелин показалась мне деятельной натурой. Подобное заточение должно было переноситься ей тяжело.

— Раз мы заговорили о трауре... Вы не получили наследство? — подал голос Эйзенхарт, не отрывавший взгляда от преследуемой машины.

— Ах да, — недовольно покосилась на него леди. — Когда спустя несколько недель тишины газеты разразились статьями об убийстве Ульриха ревнивой любовницей, я очень удивилась. Но представьте себе мое изумление, когда со мной связался поверенный Ульриха и объявил меня единственной наследницей. Не ваша работа, детектив? В любом случае, я отказалась.

— Моя, — легко признался он. — Я подумал, общественности необязательно знать всю правду. Но отказаться от права наследования? Почему? Разве вам не нужны были деньги, чтобы уехать в колонии? Вы не получили наследства вашей бабушки, но дохода с продажи замка Фрейбурга должно было хватить.

— Я передумала. Нашла кое-что, ради чего стоит здесь остаться.

Мы не успели узнать, что именно. Лобовое стекло неожиданно звякнуло и пошло трещинами вокруг небольшой дырочки прямо посередине.

— Кажется, в нас стреляют.

— А ведь я был уверен, что после четырех пуль в плечо двигать правой рукой он не сможет, — пробормотал Эйзенхарт. — Ошибся.

Второй выстрел заставил его отнестись к опасности серьезнее.

— Пригнитесь! — крикнул он леди Эвелин.

— Еще чего! Если вы не заметили, мне нужно видеть, куда ехать, иначе мы разобьемся.

Машина опасно вильнула. Только эта случайность позволила нам избежать третьей пули.

Тонкие пальцы напряженно сжали руль, однако, насколько я мог судить по ее мимике, леди была скорее рассержена, чем напугана.

Мне вспомнилось, насколько хладнокровной, даже отрешенной, она выглядела, когда пришла в полицейское управление после покушения. Тогда меня восхитило ее самообладание. В данной ситуации оно стало отдавать чем-то неестественным. Другая женщина на ее месте давно бы билась в истерике...

— Сколько еще у него выстрелов? — вместо этого практично поинтересовалась она у Эйзенхарта.

— Девять. У него два военных "Кригера" на шесть патронов каждый.

— Будем надеяться, что он не попадет в бензобак.

Словно услышав ее, следующий выстрел Хардли направил ниже. Как и два последовавших за ним.

— Шины, — возмутилась леди Эвелин. — Он стреляет по шинам!..

Мы и сами это поняли, когда после громкого хлопка машина просела на один бок, и все завертелось. Теряя управление, леди Гринберг ударила по тормозам, но было слишком поздно. Последним, что я запомнил, прежде чем закрыл глаза, была кирпичная кладка стены впереди.

ГЛАВА 18

ДОКТОР

Столкновения не произошло. Машину ощутимо тряхнуло при торможении, но, когда я открыл глаза, стена стояла на том же месте, а я все еще был жив. Автомобиль остановился меньше, чем в десяти сантиметрах от кирпичной кладки — везение, достойное вмешательства Вирд. Леди Эвелин, поправив съехавшую набок шапочку, легко выскользнула со своего сиденья и присела на корточки у простреленного колеса.

— Что там? — поинтересовался Эйзенхарт, выходя вслед за ней. — Починить можно?

Леди Эвелин что-то пробормотала на иньском наречии. Нечто нецензурное, если я правильно расслышал.

— Шина в лохмотья и трещина в ободе, — повторила она громче, поднимаясь на ноги и выбрасывая испачканные во время осмотра перчатки прямо на землю. — Тут и вулканическая мастерская не спасет. Которой я, кстати, не вижу. Смиритесь, детектив. Ваша погоня окончена.

Тот смерил ее внимательным взглядом.

— Нет, — возразил он. — Должно быть что-то еще. Не зря же из всех машин города мне попалась ваша. Должно быть...

Логика в его словах улавливалась с трудом. Ее и не было: только нежелание признавать очевидное. Взъерошив волосы, Эйзенхарт быстрым шагом дошел до угла. Повернул обратно. Зашел на второй круг.

— В самом деле, детектив? "Должно быть"?! Это все ваши аргументы? Может, в таком случае спросите, нет ли у них автомобиля? — крикнула ему вдогонку девушка. — Вам ведь должно повезти.

Под ними леди Эвелин подразумевала приближавшихся к нам молодых мужчин, заметно взволнованных и явно собиравшихся на улицу в спешке. Один из них, добродушного вида парень с взъерошенными волосами и удивленным взглядом янтарных совиных глаз, выбежал лишь в рубашке и на ходу натягивал пальто.

— Вы в порядке? Мы видели аварию в окно...

— Все хорошо, — отмахнулся Эйзенхарт, возвращаясь к нам. — Леди очень вовремя удалось затормозить.

— Леди Эвелин? — молодой филин удивленно моргнул и склонился перед ней в легком поклоне.

Отвлекшаяся от перепалки с Эйзенхартом, леди Эвелин недоуменно нахмурилась.

— Мы ведь знакомы?

Предположение казалось настолько же абсурдным, насколько был нелеп облик филина. Если безупречное произношение и знакомство с леди Гринберг могло навести на мысли о положении в обществе, то его наряд вынуждал отбросить эту теорию. Ни один приличный человек (Кроме Эйзенхарта, чьи вещи хоть и были слишком дорогими для детектива полиции, быстро приходили в негодность после поисков расчлененного трупа на городской свалке, прыжков из окон доходных домов и трехдневных "мозговых штурмов" в кабинете.) не позволил бы себе появиться на людях в пальто полувекового возраста с наполовину оторванным карманом и пятнами масла на груди.

— У вас случайно нет машины на ходу? — совершенно серьезно поинтересовался Эйзенхарт, пришедший к тем же выводам что и я.

— Нет.

— Oui, — одновременно ответил спутник филина, худощавый джентльмен, до сих пор хранивший молчание.

Между ними завязался оживленный спор на арнуальском. Ухо выхватывало отдельные слова: "experience", "charge", "puissance"...

— Полиция, — Эйзенхарт перебил спорщиков и достал жетон. — Вынужден реквизировать ваш автомобиль. Если вы не против, — подумав, добавил он, обращаясь к филину.

Тот махнул рукой.

— Пойдемте.

По ту сторону кирпичной стены, столкновения с которой мы только чудом сумели избежать, оказался бывший каретный двор.

— Мы только переехали, даже не успели открыться, — пояснил филин, заметив, как все обратили внимание на лежавшую при входе вывеску "Электромастерская. Э. Дюбаль и партнер". — Леди Гринберг, господа, это мой напарник, Эжен Дюбаль...

— Тот самый Эжен Дюбаль? Я ваша горячая поклонница!

Я обернулся. На кумира девичьих грез арнуалец походил мало, но восторг, прозвучавший в голосе леди Эвелин, заставил меня задуматься, не видел ли я его прежде на сцене.

— Enchante, — месье Дюбаль, явно польщенный таким вниманием, церемонно поклонился. — Если, конечно, вы ни с кем меня не спутали.

— Никогда! Но что вы делаете в Гетценбурге? Самый молодой член Арнуальской академии наук мог бы...

— Бывший член, мадемуазель. Это долгая история...

— И не та, которую следует рассказывать леди, — вмешался филин.

Леди Эвелин рассмеялась.

— Вы пытаетесь меня отпугнуть или заинтриговать?

Мастерская выглядела так, словно была не новой, а функционировала еще с эпохи императрицы Клементины — и все это время без уборки. Пробираться между завалами инструментов и запчастей приходилось с великой осторожностью. Зато стало понятно плачевное состояние одежды забывшего представиться партнера. Я и сам неловко зацепился за какую-то деталь, оставившую на рукаве липкий темный след.

— Зачем вам машина? — спросил я Эйзенхарта. — Хардли все равно не нагнать.

— Вы знаете, где мы, доктор?

Я понятия не имел.

— Мы у восточных ворот. А за ними живет человек, который точно знает, куда отправился Хардли. Я же говорил, что должно быть что-то еще.

— Ваш загадочный информатор?

Эйзенхарт усмехнулся:

— Нет. Поверьте, когда мы приедем, она сразу перестанет быть для вас загадкой. Хотя, — честно добавил он, — менее таинственной не будет никогда.

Через анфиладу бывших конторских помещений мы прошли на задний двор, где нашему взору предстало нечто. Стоявший под открытым небом автомобиль напоминал первые самоходы, лишенные отделки и поражающие сложностью выставленного напоказ каркаса.

— Я говорил, что это экспериментальный образец, — попытался оправдаться филин.

— Ага... — у Эйзенхарта, как у всех нас, перехватило дыхание от увиденного. — Ничего, мы просто обожаем эксперименты. Оно точно ездит?

— Oui, — арнуалец, помогавший леди Эвелин забраться на заднюю скамью, оскорбился до глубины души. — И отлично.

Я не знал, почему, но Эйзенхарт, отказывавшийся сперва садиться к ней в машину, попросил леди сопровождать нас в дальнейшей поездке. Она только этого и ждала: у нее единственной глаза при виде этого чудовища загорелись не ужасом и отвращением, а восторгом.

— Ладно, — Эйзенхарт предпочел не спорить и уселся впереди. — Доктор, вы с нами?

Я с сомнением посмотрел на латунные цилиндры и трубки, высовывавшиеся из-под передних сидений. Почему-то идея прокатиться на этом образце не вызывала у меня энтузиазма.

— Разумеется.

ГЛАВА 19

ЭЙЗЕНХАРТ

Месье Дюбаль не обманул — автомобиль ездил отлично. Даже слишком, на вкус Виктора. В ушах свистело, глаза слезились от ветра, и он понял, что имела в виду Эвелин, когда говорила, что они слишком низко летали. Но если с ее лица всю дорогу не сходило мечтательное выражение, то Виктор вцепился в скамью и надеялся, что на следующем повороте его не вынесет из машины.

Первым, что они увидели на подходе к вороньему табору, были пестрые ленты, удивительными цветами распустившиеся на черных ветвях боярышника. Старый оберег от зла, превратившийся в символ несчастий. Потом машина, повинуясь его приказам, свернула с дороги на размытую прошлой осенью колею. За изломанными силуэтами деревьев показались шатры, яркие, как завязанные на кустарнике узлы.

Не доезжая до разбитого на лугу лагеря, Виктор велел остановить автомобиль. Стоило заглушить мотор, как на капот приземлился ворон, хитро косящий черным глазом. От неожиданности сидевший рядом с Виктором филин вздрогнул.

Никто не любил воронов. Возможно даже, их терпели еще меньше, чем бездушников. Ворона не понимали: в то время как другие духи выбирали, кого одарить своим благословением, по склонности и таланту, Ворон смотрел на судьбы. Всех его подопечных объединяло одно — их глазами он видел самые значимые события в истории человечества, будь это извержение Кампанийского вулкана или революция в Арнуале, первая железнодорожная катастрофа или цунами у берегов Синдистана. Одного этого было бы достаточно, чтобы люди невзлюбили воронов, считая их предвестниками беды. Но Ворон еще дарил родившимся под его звездой неслыханную удачу. Взять, к примеру, недавнюю статистику: при крушении "Манифика" единственным выжившим из ста восемьдесят пяти членов экипажа и трех тысяч пассажиров оказался молодой ворон-аппенинец, зайцем пробравшийся в машинный отсек. Ради возможности взглянуть на мир их глазами, Ворон даровал своим подопечным долгую, хотя и вряд ли счастливую жизнь.

Потому воронов ненавидели: они приходили и приводили за собой несчастье, а сами оставались невредимыми. Неудивительно, что их винили за следовавшую за ними по пятам смерть.

Первое сожжение ворона датировалось тринадцатым веком. Тогда толпа в маленькой горной деревушке решила, что болезнь уйдет, если не станет человека, который ее привел. То, что эпидемия началась до прихода чужака, уже не играло роли. Остальной мир подхватил: если убить ворона до того, как он нашлет несчастье, все обойдется. Их называли живой смертью, похитителями удачи, бедой во плоти. Их сжигали, колесовали, отправляли на гильотину. Не за преступления. Только за то, что им не повезло родиться.

Гонения на воронов продолжались шестьсот лет. Немногие выжившие последовали примеру бродяг-йенишей и сбивались в таборы, готовые подняться в любой момент. Предыдущий император запретил преследовать воронов и восстановил их во многих гражданских правах, но это мало что изменило. Вороны все так же предпочитали жить обособленно. Лишь немногие возвращались в общество, тем более открыто. А остальные люди все так же ненавидели их и, лишенные законной возможности для самообороны, боялись.

— Зачем вы меня сюда привезли? — спросила его Эвелин, перегнувшись через сиденье.

В ее голосе впервые прозвучал страх. Но из присутствующих только Виктор понимал, почему он звучал.

— В таборе живет человек, которому известно, где сейчас искать Хардли, — откликнулся он. — Аматео! Я знаю, что ты рядом!

Большинство людей представляло воронов в образе синти, хотя схожего между двумя племенами было мало: лишь кочевой образ жизни и иррациональная ненависть, которую испытывали к ним остальные. Глупость. Вороны не спешили развеять этот предрассудок, но Виктор знал их секрет. Они были серы. Шутка природы, позволявшая им скрываться от подозрений. Серое оперение встречалось среди ястребов, цапель и сов. Серым цветом глаз обладали выходцы Королевского острова, расселившиеся по империи. Вороны легко могли затеряться в толпе — никто ведь не ожидает, что вестник беды будет выглядеть как Джо-торговец, приезжающий в город на ярмарку. Нет, конокрады-синти, с их таинственными обычаями и странным языком, одетые в вызывающе яркие тряпки, подходили на роль таинственного противника гораздо лучше. И вороны в таборах этот миф старательно поддерживали.

Как и мужчина, вышедший из-за деревьев. Высокий и стройный, гибкий как ивовый прут, он обладал плавными, словно перетекающими движениями. Однако это была мягкость не танцора, а человека, с одинаковой легкостью способного как обчистить карманы, так и перерезать горло. Длинные волосы были небрежно стянуты на затылке кожаным шнурком, нитки керамических бус лежали поверх залатанной цветастой рубашки и старого армейского пальто со споротыми знаками отличия. Но, несмотря на облик, он не был синти: у тех не встречалось русых волос и светлых глаз с тяжелым вороньим взглядом, заставлявшим задуматься, кто на самом деле смотрел на тебя.