Жанна

— Да, — помедлив, сказал Грейг.

Нравилось ему это или нет — но он и в самом деле понимал.

План Ульрика был не так плох, но он с первых же дней начал трещать по швам. И до дня Посвящения, и в особенности после него, Грейг с Жанной виделись гораздо чаще и вели себя куда свободнее, чем этого хотелось Риу.

Сам Ульрик винил в этом Грейга, который, по его мнению, вел себя, как влюбленный идиот, и хуже того — как влюбленный девственник, который не способен думать ни о чем, кроме предмета собственного помешательства. Возражать на упреки Риу было трудно, поскольку их возвращение в столицу в самом деле что-то изменило в его чувствах к Жанне, и порой Грейг готов был поверить в то, что он и правда не в себе. Причем не только потому, что его мысли постоянно так или иначе возвращались к Жанне, и от этих мыслей сердце у него сжималось, расширялось, ныло и проделывало еще кучу странных фокусов. Были и более простые, но при этом — обескураживающие перемены. Скажем, раньше он все время чувствовал себя голодным, и уж точно не способен был наесться хлебом — хлеб, как и сыр, и овощи, и даже яйца или рыба, только приглушал вечное чувство голода, но подлинное насыщение он чувствовал только тогда, когда съедал хороший кусок мяса. Теперь же Грейг вполне способен был не обратить внимания на то, что за весь день он не съел ничего, помимо куска хлеба. Он мало спал, поскольку постоянно находился в состоянии какого-то приподнятого, радостно-мучительного ожидания нового дня и новой встречи с Жанной. Ульрик говорил, что он осунулся, и что глаза у него блестят, как у тех сбрендивших фанатиков, которые кричат, что они видели Спасителя и тот пообещал им, что вернется в этот мир и восстановит справедливость на земле никак не позже следующих Зимних праздников.

А когда Грейг с досадой сказал Ульрику, что ему уже не двенадцать лет, и того больше не должно заботить, что он ест и как он выглядит, тот возразил:

— Как бы не так! Ты раскаляешь себя добела, поскольку в глубине души ты веришь в то, что Жанна вот-вот сделает тебя своим любовником. Поэтому ты никого не слушаешь, не следуешь моим советам и ведешь себя, словно олень во время гона.

Грейг тогда промолчал, хоть и кипел от возмущения.

Вот оно что, теперь Ульрик будет рассказывать ему о сдержанности!.. Можно подумать, сам Риу проявил благоразумие, имея дело с его матерью...

Да Ульрик вообще не понимал, о чем он говорит! Он не сумел сопротивляться своей страсти к женщине, которая вовсе не была королевой и не обладала, кроме титула и власти отдавать ему приказы, ни настолько бурным темпераментом, ни такой сильной волей, как Ее величество. И им не приходилось постоянно жить в одном дворце или даже в одном и том же городе. Только от самого Ульрика зависело, поехать к его матери еще раз или же держаться от нее подальше — и при этом он из раза в раз делал совсем не то, что ему следовало делать с точки зрения любых законов, здравомыслия или приличий. Так что можно себе представить, сколько "твердости" и "осмотрительности" проявил бы Ульрик, если бы он имел дело с Жанной, а не с Хелен!

Хотя, может быть, Ульрик по инерции считал Жанну той девочкой, которая оправдывалась перед ним, доказывая, что она вовсе не обнималась с Грейгом, а всего лишь пыталась отнять у него книгу. Та девочка, правда, легко переиграла Ульрика, не дав ему удалить Грейга от двора — но той зимой у Ульрика, во всяком случае, была возможность пойти на прямую ссору с юной королевой и добиться своего с помощью герцога Сезара. Теперь же такой возможности у лорда Риу больше не было.

В первые же дни после своего возвращения в столицу Грейг начал осознавать, что Жанна стала настоящей королевой — не только по имени, но и по сути. Ни разу не создав у тальмирийской знати впечатление, что она в чем-то противостоит своему дяде, Жанна, тем не менее, сумела превратить свое формальное главенство на советах в реальную власть. Точно так же, как в первый день в Рессосе Жанна настояла на том, чтобы составить манифест самой и обратиться к подданным от собственного имени, Ее величество дала понять, что и другими вопросами, касающимися управления страной или даже столичных дел, она тоже собирается заниматься лично — так же, как делала ее мать.

От Бьянки Жанна унаследовала принцип, что любое знание — такая же основа власти, как и золото. Жанна готовилась к каждой аудиенции и завела не одного, а четырех секретарей, которые должны были предоставлять ей нужные ей сведения. Глава городского магистрата, обратившийся к совету с какой-нибудь мелкой просьбой вроде чистки городского коллектора, обнаруживал, что королева, к его удивлению, хорошо осведомлена об устройстве древнего имперского водопровода, который служил основой городской канализации, и что Жанна в курсе того, что именно благодаря заботам магистрата прежняя система была значительно усовершенствована за последние двадцать лет. Участникам королевского совета, приунывшим в предвкушении того, что им придется в течение следующего часа выслушивать скучные, а порой просто-напросто неаппетитные объяснения о водосборе и о сливе нечистот, оставалось только наблюдать за тем, как Жанна в течение десяти минут обсуждает с просителем подробности, которые никто из них не знал, и только для проформы спрашивает мнения своего дяди, прежде чем подписать окончательную смету. Жанна также никогда не забывала, кто из окружающих ее сановников добивается какой-то должности для своего сына и племянника, и не стеснялась пользоваться этим в своих целях. Словом, она умела давать людям то, чего они хотят, и заставлять их делать то, чего хочется ей.

И в планы Жанны совершенно не входило, что Грейг будет демонстрировать ей свое преклонение издалека, как человек, заранее считающий свою влюбленность безнадежной. Единственная уступка приличиям, которую она готова была сделать, заключалась в том, что во дворце она всегда общалась с Грейгом исключительно в присутствии придворных или слуг, а для того, чтобы остаться с ним наедине, спускалась в прилегавший к замку парк, достаточно обширный и запущенный, чтобы в нем можно было вместе сидеть на одной из каменных скамеек или же прогуливаться под деревьями, не чувствуя себя все время под прицелом взглядов дежурившей на стене охраны.

Сейчас, поздней осенью, парк был довольно неуютным местом — пронзительный ветер, холод, сырость и пожухшие, коричневые поросли вьюнка на мокром мраморе псевдо-имперских статуй. Лица у ложных языческих богов и у героев древних эпосов были унылыми, а полуобнаженные тела казались побелевшими от холода. Но Грейгу с Жанной было все равно.

Жанна, по большей части, была очень занята, так что ради прогулок в парке ей пришлось пожертвовать коротким временем послеобеденного отдыха, когда она могла подняться в свои комнаты и чуть-чуть полежать в полной тишине, прикрыв глаза и наслаждаясь тем, что ей не нужно разговаривать с кучей людей одновременно, улыбаться и вникать в хитросплетения очередных проблем. Жанна сказала Грейгу, что иногда, среди ночи, она просыпается посередине какой-нибудь фразы — и осознает, что во сне она продолжала обсуждать какие-то вопросы, выносить решения, подписывать приказы...

"Интересно, у моей матери это тоже было так, или дело в войне?.." — спросила тогда Жанна, и Грейг не нашелся, что ответить. Раньше он вообще не задумывался, тяжело ли Бьянке было исполнять свои обязанности. Бьянка всегда держалась так, как будто бы ей ничего не стоит ежедневно разбираться с кучей самых разных дел, но в реальности это, конечно, не могло быть так. У женщины, которая когда-то забрала его у Ульрика и сделала своим пажом, был гибкий и дисциплинированный ум, и она наверняка заскучала бы, если бы ей не приходилось постоянно напрягать свою изобретательность и свою память. Но даже Бьянка не могла всегда справляться с этой кучей дел легко и с удовольствием. Однако — удивительное дело, сколько Грейг не рылся в памяти, пытаясь найти доказательства тому, что у Бьянки тоже бывали дни, когда ей не хотелось ничего делать, или когда у нее болела голова, или когда просители и бесконечные бумаги вызывали у нее только досаду или раздражение, он не мог вспомнить ничего определенного. И Жанна, надо полагать, в глазах своих сановников выглядела настолько же неутомимой — всегда с улыбкой на лице, всегда с каким-нибудь уместным комплиментом для любого посетителя, сыплющая деталями и цифрами с такой легкостью, как будто она знала их с рождения, а не сидела над бумагами до поздней ночи.

И Грейг чувствовал себя польщенным тем, что Жанна жертвует отдыхом ради того, чтобы иметь возможность побыть с ним.

Конечно, больше всего свободного времени у королевы оставалось после ужина, но встречаться с Грейгом в полной темноте было бы слишком вызывающе, хотя Жанна не преминула заявить, что это глупо — детей в браке, может быть, и правда чаще зачинают ночью, но вот большая часть адюльтеров и интрижек совершается средь бела дня. Так что обычно у них было полчаса или, от силы, час после обеда — в зависимости от того, насколько значимые темы обсуждались за столом и, соответственно, насколько рано Жанна, ее родственники и несколько приглашенных к королевскому столу гостей заканчивали трапезу.

Час или даже полчаса наедине — это, конечно, несравнимо больше, чем они могли рассчитывать хотя бы год назад, но это время всегда проходило издевательски молниеносно, и его никогда не хватало — не то что на поцелуи, даже на самый обычный разговор. Поэтому Грейг испытал необычайно сильный гнев, когда, спеша на место встречи, издали увидел за деревьями, рядом с Жанной в ее опушенном горностаями плаще, крупную фигуру Ульрика. Риу стоял к нему спиной, но это ничего не значило — высокий рост, кудрявые светлые волосы, завязанные в хвост, и привычка вопреки придворной моде носить темные камзолы, делали его бывшего сюзерена одним из самых узнаваемых людей во всем дворце. Если его и можно было с кем-то перепутать со спины, то разве что с самим же Грейгом.

Грейг почувствовал, что в глазах у него темнеет от досады и негодования. Так! Мало Ульрику того, что он буквально не дает ему прохода, так теперь он еще решил явиться сюда, чтобы украсть у них даже те полчаса, которые Жанна сумела оторвать от дел!

В другое время Грейг бы посчитал необходимым сообщить о своем приближении, но сейчас он так сильно разозлился, что решил, что Ульрик с его выходкой не заслужил никакой обходительности с его стороны. Раз уж Грейг по его вине лишился возможности провести эти полчаса с Жанной, он, во всяком случае, сможет узнать, что именно задумал Риу. При его настырности, Грейг бы не удивился даже, вздумай Ульрик намекать, что его незаконный сын, чья внешность так нравится девушкам, подхватил в лагере обычную солдатскую болезнь. Так что вместо того, чтобы направиться к Жанне и Риу напрямую, Грейг бесшумно сбросил плащ, перекинул его через узловатую ветку ближайшего дерева и осторожно проскользнул в просвет между цветочными кустами, стараясь не зацепиться за колючки рукавом.

-...азываю вам, что делать, я просто хочу... — доносилось до Грейга из-за мокрого куста. Он развернулся боком и стал осторожно протискиваться вперед. В результате своего маневра он приблизился к Риу с Ее величеством достаточно, чтобы слышать их разговор, и оказался почти за спиной у Ульрика.

— ...быть осторожны и не допускать ошибок, — сказал тот.

Грейг в своем укрытии закатил глаза.

Жанна отреагировала более решительно.

— Моя мать не допускала никаких ошибок, сир. Но это ее не спасло. Ни целомудрие, ни осмотрительное поведение не защищают женщину от клеветы.

Грейг кожей ощутил секундную неловкость Ульрика. Риу, должно быть, не считал, что королева Бьянка вовсе не давала людям поводов для сплетен. В те времена, когда Бьянка была жива, а Ульрик проводил все свое время при дворе, это, конечно, не казалось таким важным, но постфактум — когда женщина, чей муж не может встать со своего кресла, постоянно окружает себя привлекательными и здоровыми мужчинами, то это, безусловно, могут неверно понять. Сказать такое вслух, в особенности перед Жанной, Риу, разумеется, не мог, но королева поняла смысл этой заминки по его лицу.

Голос Жанны задрожал от ярости.

— Взгляните на себя!.. Вы стоите передо мной — и думаете, что, конечно, моя мать была прекрасной женщиной, но ей не следовало бы вести близкую дружбу с таким количеством мужчин... И это думаете вы — ее друг и ее главный сторонник! Что же тогда должны думать все остальные?.. Для того, чтобы вам угодить, женщина, видимо, должна не выходить из своих комнат и носить на лице тряпку, как в Бескаре. Потому что, если она позволяет мужчинам видеть свое лицо — то, значит, она хочет возбудить в них страсть и думает только о том, как бы ей изменить своему мужу!

— Клянусь Богом, я вовсе не думаю — и никогда не думал! — будто ваша мать чем-нибудь заслужила эти сплетни, — быстро сказал Риу. Голос Ульрика звучал расстроенно и вместе с тем смущенно. Может быть, он даже спрашивал себя — не предал ли он в самом деле свою дружбу с Бьянкой тем, что несколько секунд назад мысленно осуждал ее поступки.

— Нет; вы просто думаете, что ей следовало вести себя осторожнее. Но правда в том, что женщина не может быть достаточно осторожной, чтобы защитить себя от сплетен и чужого осуждения. Вы, например, считаете меня неосторожной, потому что я провожу время с вашим сыном, которого я люблю. А моя мать была неосторожной, потому что она проводила время с Гвидо Пеллерини, которого она не любила. А какая-нибудь ещё дама, оказавшаяся жертвой сплетен, повела себе неосторожно, потому что оставалась слишком неприступной, и обиженный поклонник стал в отместку распускать о ней грязные слухи. Что приводит нас, в конечном счёте, к Бескару и тряпке на лице... Хотя я сильно сомневаюсь, что это способно уничтожить повод для упреков. Думаю, что обвинений, сплетен и укоров женщинам в Бескаре достается даже больше, чем у нас. И единственный способ быть неуязвимой для таких упреков — это просто отказаться играть с вами в ваши игры о "правильном поведении" и "осторожности". Это игра, в которой невозможно выиграть — побеждает только тот, или точнее, та, кому хватает силы воли выйти из игры. У меня было время поразмыслить, сир! С того момента, как совет избрал регентом Франциска — несмотря на то, что и закон, и здравый смысл требовал оставить власть в руках у моей матери — я поняла, что я не собираюсь провести всю свою жизнь, вежливо улыбаясь тем, кто считает нормальным говорить женщинам вещи, который любой мужчина посчитал бы оскорблением. И я не стану делать вид, что те, кто молча слушает и "в чем-то понимает" подобные рассуждения, заботятся о моих интересах.

— Не только о ваших, — парировал Ульрик. — Вы забываете, что на кону не только ваша репутация, но и успех нашего дела, и, в конечном счете, наши собственные жизни! Вы хотите быть откровенной, Ваше величество — ну что ж, я тоже буду откровенным. Может, вы и правы в своих рассуждениях о женщинах — не мне судить. Но вы сейчас обязаны подумать о других — о всех тех людях, которые защищают наше дело и рискуют своей жизнью, чтобы вернуть вам корону. Вам не приходило в голову, что быть правителем — не таким, как Франциск, а, например, таким, каким был ваш отец — это значит жертвовать своими интересами ради благополучия страны и своих подданных?..