Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

Что у нее было — так ему казалось — так это совершенное равновесие. Когда он был с ней, он чувствовал, что впервые в своей жизни учится ходить.

Ходить так, как ходила она: без усилий, не стесняясь, как животное, и в то же время осознанно, осторожно, помня обо всем, что может вывести ее из равновесия, и используя это, как канатоходцы используют свои длинные палки... Это, думал он, обитательница истинной свободы разума, это женщина, свободная быть полностью человеком, это совершенная мера, это совершенное изящество.

Он был совершенно счастлив, когда был с ней. Долгое время он не просил ничего, кроме того, чтобы быть с ней. И долгое время она относилась к нему настороженно, нежно, но отстраненно. Он думал, что она имела полное право держаться на расстоянии. Мальчик из пуэбло, парень, который не мог отличить своего дядю от отца — он знал, кем он был здесь, в глазах недоброжелателей и неуверенных в себе людей. Несмотря на свои обширные знания о человеческом образе жизни, историки сохранили огромную человеческую способность к фанатизму. У Тиу не было подобных предрассудков, но что он мог ей предложить? У нее было все, и она была такой, какая есть. Она была цельной. Почему она должна смотреть на него? Если бы она только позволила ему смотреть на нее, быть с ней, это было бы все, чего он хотел.

Она посмотрела на него, он ей понравился, она нашла его привлекательным и немного пугающим. Она видела, как он хотел ее, как нуждался в ней, как сделал ее центром своей жизни и даже не подозревал об этом. Так не годится. Она пыталась быть холодной, оттолкнуть его. Он повиновался. Он не умолял. Он держался в стороне.

Но через пятнадцать дней он пришел к ней и сказал: — Тиу, я не могу жить без тебя, — и, зная, что он говорит чистую правду, она сказала: — Тогда поживи со мной немного, — потому что ей не хватало страсти, которой наполняло воздух его присутствие. Все остальные казались такими ручными, такими уравновешенными.

Их занятия любовью были мгновенным, безмерным и непрерывным наслаждением. Тиу была поражена самой собой, своей одержимостью Живом, тем, что она позволила ему так далеко увести себя с ее орбиты. Она никогда не ожидала, что будет кого-то обожать, не говоря уже о том, чтобы ее обожали. Она вела упорядоченную жизнь, в которой контроль был индивидуальным и внутренним, а не социальным и внешним, как это было в жизни Жива в Стсе. Она знала, кем хочет быть и что делать. В ней было направление, истинный курс, которому она всегда будет следовать. Их первый год вместе был чередой постоянных сдвигов и перемен в их отношениях, своего рода захватывающим танцем любви, непредсказуемым и экстатичным. Очень постепенно она начала сопротивляться напряжению, интенсивности, экстазу. Это было прекрасно, но неправильно, подумала она. Она хотела продолжать двигаться. Это постоянное направление снова начало отдалять ее от него; и с этим он боролся за свою жизнь.

Именно этим он и занимался после долгого дневного похода по пустыне Асу-Аси на Ве, в их чудесно теплой палатке, сделанной на Гетене. Сухой, ледяной ветер стонал среди скал из малинового камня над ними, отполированных бесконечными ветрами до блеска, как лакированные, и вырезанных затерянной цивилизацией линиями какой-то огромной геометрии.

Они могли бы сойти за брата и сестру, когда сидели в тепле походной печи: у них был одинаковый красно-бронзовый цвет лица, густые, блестящие, черные волосы, изящное, компактное телосложение. Пуэбланский этикет и спокойствие движений и голоса Жива вызывали у нее более четкий, быстрый и живой отклик.

Но теперь она говорила медленно, почти натянуто.

— Не заставляй меня выбирать, Жив, — сказала она. — С тех пор, как я начала учиться в университете, я хотела попасть на Терру. Даже раньше. Когда я была ребенком. Всю свою жизнь. Теперь они предлагают мне то, чего я хочу, ради чего я работала. Как ты можешь просить меня отказаться?

— Я этого не делаю.

— Но ты хочешь, чтобы я отложила это. Если я это сделаю, то могу потерять этот шанс навсегда. Вероятно, нет. Но зачем рисковать этим — в течение одного года? Ты можешь последовать за мной в следующем году!

Он ничего не сказал.

— Если ты этого хочешь, — натянуто добавила она. Она всегда была слишком готова отказаться от своих притязаний на него. Возможно, она никогда полностью не верила в его любовь к ней. Она не считала себя привлекательной, достойной его страстной преданности. Она была напугана этим, чувствовала себя неадекватной, фальшивой. Ее самоуважение было интеллектуальной вещью. — Ты делаешь из меня бога, — сказала она ему и не поняла, когда он ответил со счастливой серьезностью: — Мы создаем бога вместе.

— Мне жаль, — сказал он сейчас. — Это другая форма причины. Суеверие, если хочешь. Я ничего не могу с собой поделать, Тиу. Терра находится на расстоянии ста сорока световых лет. Если ты улетишь, то, когда доберешься туда, я буду мертв.

— Ты этого не сделаешь! Ты проживешь здесь еще год, ты будешь на пути туда, ты приедешь через год после меня!

— Я знаю это. Даже в Стсе мы объединялись для этого, — терпеливо сказал он. — Но я суеверен. Мы умрем друг для друга, если ты уйдешь. Даже в Катхаде ты знала это.

— Я этого не знала. Это неправда. Как ты можешь просить меня отказаться от этого шанса из-за того, что, по твоему признанию, является суеверием? Будь справедлив, Жив!

После долгого молчания он кивнул.

Она сидела пораженная, понимая, что победила. Она одержала несчастливую победу.

Она потянулась к нему, пытаясь утешить его и себя. Она была напугана тьмой в нем, его горем, его молчаливым принятием предательства. Но это не было предательством — она сразу отвергла это слово. Она бы не предала его. Они были влюблены друг в друга. Они любили друг друга. Он последует за ней через год, самое большее через два. Они были взрослыми, они не должны были держаться друг за друга, как дети. Отношения взрослых основаны на взаимной свободе, взаимном доверии. Она говорила себе все это так же, как говорила ему. Он сказал "да", обнял ее и утешил. Ночью, в полной тишине пустыни, с шумом крови в ушах, он лежал без сна и думал: "Оно умерло, не родившись. Это никогда не было задумано."

Они оставались вместе в своей маленькой квартирке при университете еще несколько недель, прежде чем Тиу уехала. Они занимались любовью осторожно, нежно, говорили об истории, экономике и этнологии, были чем-то заняты. Тиу должна была подготовиться к работе с командой, с которой она собиралась лететь, изучая земные концепции иерархии; Жив собирался написать статью о зарождении социальной энергии на Вереле. Они усердно трудились. Их друзья устроили Тиу большую прощальную вечеринку. На следующий день Жив отправился с ней в порт Ве. Она поцеловала и обняла его, говоря, чтобы он поторопился, поспешил и прилетел на Терру. Он видел, как она садилась во флаер, который должен был доставить ее на ожидающий на орбите корабль ПСС (Почти со Скоростью Света). Он вернулся в квартиру в Южном кампусе университета. Там друг нашел его три дня спустя сидящим за своим столом в странном состоянии, пассивным, говорящим очень медленно, если вообще говорил, неспособным есть или пить. Будучи уроженцем пуэбло, друг распознал это состояние и вызвал лекаря (хейниты не называют их врачами). Убедившись, что он родом из одного из южных пуэбло, лекарь сказал:

— Хавжива! Бог не может умереть в тебе здесь!

После долгого молчания молодой человек тихо сказал голосом, который не был похож на его голос: — Мне нужно домой.

— Сейчас это невозможно, — сказал лекарь. — Но мы можем организовать долгое пение, пока я не найду человека, способного обратиться к богу. — Он незамедлительно обратился с призывом к студентам, которые были бывшими жителями Юга, — откликнулись четверо. Они просидели всю ночь с Хавживой, распевая песнь спокойствия на двух языках и четырех диалектах, пока Хавжива не присоединился к ним с пятым диалектом, хрипло шепча слова, пока не рухнул и не проспал тридцать часов.

Он проснулся в своей собственной комнате. Рядом с ним разговаривала сама с собой пожилая женщина. — Тебя здесь нет, — сказала она. — Нет, ты ошибаешься. Ты не можешь умереть здесь. Это было бы неправильно, это было бы совершенно неправильно. Ты это знаешь. Это неподходящее место. Это неправильная жизнь. Ты же знаешь это! Что ты здесь делаешь? Ты заблудился? Ты хочешь знать дорогу домой? Вот она. Послушай. — Она начала петь тонким, высоким голосом, почти без мелодии, почти без слов песню, которая была знакома Хавживе, как будто он слышал ее давным-давно. Он снова заснул, а старуха продолжала разговаривать с собой.

Когда он снова проснулся, ее уже не было. Он так и не узнал, кто она такая и откуда родом; он никогда не спрашивал — она говорила и пела на его родном языке, на диалекте Стсе...

Сейчас он не собирался умирать, но ему было очень плохо. Лекарь отправил его в больницу в Тес, самое красивое место на всей планете, оазис, где горячие источники и окружающие холмы создают мягкий местный климат, и где могут расти цветы и леса. Здесь есть тропинки, бесконечно петляющие под огромными деревьями, теплые озера, в которых можно плавать вечно, маленькие туманные пруды, из которых с криком поднимаются птицы, окутанные паром горячие источники и тысячи водопадов, чьи голоса — единственный звук за всю ночь. Там ему велели оставаться до тех пор, пока он не поправится.

Он начал говорить в свой блокнот после того, как пробыл там двадцать дней или около того; он сидел на солнечном свету на пороге своего коттеджа на поляне, поросшей травой и папоротниками, и тихо разговаривал сам с собой с помощью маленького записывающего устройства. — То, из чего вы выбираете, чтобы рассказать свою историю, — это не что иное, как все, — сказал он, наблюдая, как ветви старых деревьев темнеют на фоне неба. — То, из чего вы строите свой мир, ваш локальный, понятный, рациональный, последовательный мир, — это не что иное, как все.

И поэтому весь выбор является произвольным. Всякое знание частично — бесконечно мало частично. Разум — это сеть, выброшенная в океан. Та истина, которую она привносит, — это фрагмент, проблеск, отблеск всей истины.

Все человеческие знания носят локальный характер. Каждая жизнь, каждая человеческая жизнь локальна, произвольна, бесконечно малый сиюминутный отблеск отражения... — Его голос оборвался; тишина поляны среди огромных деревьев продолжалась.

Через сорок пять дней он вернулся в университет.

Он снял новую квартиру. Он сменил сферу деятельности, оставив социальные науки, специальность Тиу, ради обучения экуменическому служению, которое было интеллектуально тесно связано, но привело к другому виду работы. Это изменение продлило бы его пребывание в университете как минимум на год, после чего, если бы он хорошо учился, он мог бы надеяться на должность в Экумене. Он преуспел, и через два года его вежливо спросили, как это принято на советах Экумены, не хочет ли он поехать на Верел. Да, сказал он, так он и сделает. Его друзья устроили в его честь большую прощальную вечеринку.

— Я думала, ты нацелился на Терру, — сказала одна из его менее проницательных одноклассниц. — Вся эта чепуха о войне, рабстве, классах, кастах и гендере — разве это не земная история?

— Это текущие события на Вереле, — сказал Хавжива.

Он больше не был Живом. Он вернулся из больницы как Хавжива.

Кто-то еще наступил на ногу непутевой однокласснице, но она не обратила на это внимания. — Думала, ты собирался последовать за Тиу, — сказала она. — Думала, именно поэтому ты никогда ни с кем не спал. Боже, если бы я только знала! — Остальные вздрогнули, но Хавжива улыбнулся и виновато обнял ее.

В его собственном сознании это было совершенно ясно. Как он предал и оставил Лиан Лиан, так и Тиу предала и оставила его. Не было пути ни назад, ни вперед. Поэтому он должен свернуть в сторону.

Хотя он был одним из народа, он больше не мог жить с ним; хотя он стал одним из историков, он не хотел жить с ними. Поэтому он должен отправиться жить среди инопланетян.

У него не было никакой надежды на радость. Он подумал, что все испортил. Но он знал, что две длительные, напряженные дисциплины, которыми была наполнена его жизнь, — наука о богах и история, — дали ему необычные знания, которые могли бы где-нибудь пригодиться; и он знал, что правильное использование знаний — это самореализация.

Лекарь пришел навестить его за день до его отъезда, осмотрел его, а затем некоторое время сидел, ничего не говоря. Хавжива сидел рядом с ним. Он давно привык к молчанию и до сих пор иногда забывал, что среди историков это не принято.

— Что не так? — спросил лекарь. Судя по его задумчивому тону, это был риторический вопрос; во всяком случае, Хавжива ничего не ответил.

— Пожалуйста, встань, — сказал лекарь, и когда Хавжива сделал это, попросил, — А теперь немного пройдись. — Он прошел несколько шагов; лекарь наблюдал за ним. — Ты выведен из равновесия, — сказал он. — Ты знал об этом?

— Да.

— Я мог бы сегодня вечером вместе спеть заклинание спокойствия.

— Все в порядке, — сказал Хавжива. — Я всегда был неуравновешен.

— В этом нет необходимости, — сказал лекарь. — С другой стороны, может быть, это и к лучшему, раз уж ты едешь на Верел. Итак: прощай эта жизнь.

Они формально обнялись, как это делали историки, особенно когда, как сейчас, было абсолютно ясно, что они никогда больше не увидят друг друга. В тот день Хавживе пришлось подарить и получить немало официальных объятий. На следующий день он поднялся на "Террасы Дарранды" и отправился сквозь тьму.

ЙЕОВЕ

Во время его путешествия в восемьдесят световых лет со скоростью ПСС-корабля умерли его мать, и его отец, и Лиан Лиан, все, кого он знал в Стсе, все, кого он знал в Катхаде и на Ве. К тому времени, когда корабль приземлился, все они были мертвы уже много лет. Ребенок, которого родила Лиан Лиан, жил, состарился и умер.

Это было знание, с которым он жил с тех пор, как увидел, как Тиу поднялась на борт своего корабля, оставив его умирать. Благодаря знахарю, четырем людям, которые пели для него, старухе и водопадам, он выжил; но он жил с этим знанием.

Изменились и другие вещи. В то время, когда он покинул Ве, планета-колония Верела Йеове была рабовладельческим миром, огромным трудовым лагерем. К тому времени, когда он прибыл на Верел, закончилась Освободительная война, Йеове провозгласил свою независимость, а сам институт рабства на Вереле начал распадаться.

Хавживе очень хотелось понаблюдать за этим ужасным и одновременно великолепным процессом, но посольство незамедлительно отправило его на Йеове. Житель Хейна по имени Сохикелвеньянмуркерес Эсдардон Айя дал ему совет перед отъездом. — Если вы хотите опасности, это опасно, — сказал он, — а если вам нравится надежда, это вселяет надежду. Верел разрушает сам себя, в то время как Йеове пытается создать сам себя. Я не знаю, удастся ли это. Вот что я вам скажу, Йехедархед Хавжива: в этих мирах разгуливают великие боги.

Йеове избавился от своих боссов, своих владельцев, четырех корпораций, которые управляли обширными рабовладельческими плантациями в течение трехсот лет; но, хотя тридцатилетняя война за освобождение закончилась, боевые действия не прекратились. Вожди и военачальники среди рабов, пришедшие к власти во время Освобождения, теперь боролись за сохранение и расширение своей власти. Фракции боролись за вопрос о том, следует ли навсегда вышвырнуть всех иностранцев с планеты или принять инопланетян и присоединиться к Экумене. Изоляционисты, наконец, были отвергнуты, и в старой колониальной столице открылось новое экуменическое посольство. Хавжива провел там некоторое время, изучая, как они говорили, "язык и манеры поведения за столом". Затем посол, умная молодая землянка по имени Солли, отправила его на юг, в регион под названием Йотеббер, который добивался признания.