— Именно, досточтимый! Ведь что суть эти плакаты? Насмешка, если не сказать — издевка. Вдумайтесь! Вождь МСТ в одежде механика требует от жрецов прекратить играть трудящимися. А сам-то — ну вылитый рабочий, да! Разве что кольца Коронной школы на пальце недостает... А бьет? Вы только вглядитесь, по чему он бьет. По своему же брату, рабочему. Ну и, наконец: что, собственно, дурного или опасного в этих забавных человечках за столом? Что, я Вас спрашиваю? Тончайшее иносказание — вот что я вижу в сих плакатах. МСТ этого не понять, но Вы-то — человек умный.
Божий служитель соскакивает на землю.
— И что за бой имеется в виду? С кем?
Мохноног отпускает лестницу. Разводит руками. Напрасно, мол, досточтимый изволит гневаться.
— А это уж с кем Братство решит. Мастер Лутамбиу и прочие ответственные лица. Ну, и храм, конечно...
— Значит, так. Первое. Этот "хороший человек" сбывает отраву.
— Какую-такую "отраву"?
— Обыкновенную. Не умозрительную, не всякий там "дурман для головы простого люда", а порошки в бумажках. Ту самую дрянь, от которой он сейчас якобы помирает.
— Дык, взаправду помирает-то!
— Второе. Он двурушничает. Рисует любую пакость, лишь бы платили за нее. Все способы хороши, чтобы денег добыть на достойное дело. За это, выходит, бедняга и поплатился. Но перед тем, как пасть в неравной схватке, какие-то деньги он всё-таки передал Рабочему Братству. Я верно понимаю, что это — те самые девятьсот тысяч, которые неизвестно откуда взялись, пока Лутамбиу по области ездит?
— О чем я и толкую. Художник, может быть, очухается еще, хотя доктора говорят — не скоро. А может, и вовсе... Тут уж всё в воле Семерых.
— Вопрос: а на что эти тыщи?
— Да он предсмертной-то записки не оставил. Так что сами выбирайте, какое безобразие за ним зачислить. Лиратта тоже ведь — доброхот. А из благих побуждений — какой только дряни не измыслишь...
* * *
31.
Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 года, около полудня
Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).
Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ.
Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка той же лечебницы.
Я зачем-то понадобился барышне Ягукко. Иначе с чего бы ей около меня вертеться. Интерес ее ко мне, конечно, чисто деловой. А вот какой именно — попробую угадать. Ну, во-первых, насчет Минору чего-нибудь вызнать. Как вчера в участке все прошло. И это — самое вероятное.
Помнится, как-то зимой я ее тоже пытался расспрашивать. Насчет Буно. И она мне ничего не сказала. А теперь я ей ничего не скажу. Да не из вредности, а потому что подписку давал о неразглашении. А еще потому, что говорить мне особенно и нечего.
Впрочем, возможно, дело вовсе и не в Минору. О девице Магго она и у Алилы могла узнать. Тогда остается общежитие. Может быть, хочет намекнуть, чтобы я о нашей случайной встрече не трепался. Если Тагайчи меня все-таки видела, и поняла, что я ее тоже заметил. Но вообще-то, делать мне больше нечего, как всем подряд рассказывать, что барышня Ягукко дома не ночует, а в комнату лишь под утро возвращается — довольная и сияющая. Подумаешь, какое дело. Тем более, что мне самому в девчоночьем университетском общежитии по ночам и вовсе находиться не полагается.
Или она хочет мне что-то от соседки своей передать. У которой я, к слову сказать, и имя-то спросить забыл. И тогда это уже совсем некстати, потому что ни на какие продолжения я не рассчитывал. Лишнее это все. Хотя Тагайчи походит на сводню не больше, чем я на болтуна. Да и, по-моему, не видела она меня все же. Не разглядела в коридоре, слишком темно было.
Случилось это все еще до праздников. Как оно всегда со мною случается — нежданно. Шел домой с работы. Завернул в кабак, что на углу Училищной слободки. А там — девчонки сидят, школярки. К зачету готовятся. Между прочим, по анатомии. Одна спрашивает, а две другие ей по памяти отвечают. Я прислушался, конечно. Чую — не сдадут, плавают. Особенно на венозных соустьях.
Ну и как-то так вышло, что начал я потихоньку им подсказывать. А они меня в ответ спрашивают: а вы, мол, что — тоже это когда-то учили? Вроде сперва за доктора меня и не посчитали. Слово за слово, короче, отправился я к одной из них в общагу. Для продолжения, так сказать, знакомства и для закрепления познаний в анатомии. Ну и закрепляли. До утра. Пока я не спохватился, что уже на работу бежать пора.
А когда в коридор вышел крадучись, чтобы комендантшу не потревожить, увидел у дальней двери нашу стажерку — Тагайчи. Она аккурат домой возвращалась. Тоже тихонечко. Меня, кажется, не заметила. Ну и я ее, понятное дело, окликать не стал.
Окно над угловой койкой завешено наглухо, не пропуская света. И сама кровать огорожена ширмой со всех сторон. Всякие недужные случаются в отделении для тяжелых. Бывают и отходящие. А отдельных палат тут нет. Милосердно ли позволять остальным пациентам невольно наблюдать за ходом умирания? А иногда ширмы выставляют, чтобы оградить самого недужного от дополнительных раздражителей. Если таковые могут вызвать ухудшение его состояния.
Девушка в зеленом балахоне с белой оторочкой заканчивает перевязку. Собирает инструменты, собирается уже уходить. И на мгновение задерживается возле ширмы, словно раздумывая: заглянуть внутрь или нет. А может, нарочно тянет время, чтобы мастер Харрунга сам с ней заговорил.
— Барышня Ягукко! Вы какую-нибудь запись в тетради оставите? Добавления к назначениям будут?
— Нет, тут все хорошо идет. А дневник я уже написала. Кто это у вас на второй койке, тяжелый?
— Отравление амитином. Вторые сутки без сознания.
— "Чернушка"? Ясно. А кровотечение-то как порозовело, а?
— Да, завтра, наверное, можно и переводить... Быстро время летит, да? Вот и еще один год заканчивается.
— Не так уж и быстро. До лета во-он сколько остается. Вы в Новогодие когда дежурите?
— Мы пока график не утрясали. Знаю точно, что не тридцатого. Тридцатого я в прошлом году стоял. Третий, я думаю, день. Или четвертый. А вы?
— И мы, скорее всего, в третий. Хотя у нас тоже еще не утрясали. Может быть, вместе попадем. Хорошо бы.
Везет же кому-то. Есть, оказывается, на Столпе Земном девушки, с которыми можно разговаривать. О графике, например, и о дежурствах. А то я когда дома об этом обмолвлюсь, Тамми сразу же отключается. Неинтересно ей, понимаете ли!
— Да, хорошо. Все вместе и отпразднуем. Если, конечно, Ваш наставник против не будет. Или работать не придется до самого утра.
— Да даже если работать. Праздник ведь главное в хорошей компании встречать. А застолье и прочее — вовсе необязательно.
"И даже — нежелательно, — говорят эти хитрые глаза. — Завязывал бы ты, мастер Харрунга, с выпивкой!" Да, видать, совсем дела плохи, раз уж школяры доктора наставлять взялись.
— А что ж это Вы на праздники домой не съездите, Гайчи? Родители-то, небось, соскучились?
— Я, может быть, потом, в каникулы. А сейчас — дел слишком много.
Ну да, ну да, особенно тех, что по ночам решаются. С пареньком из "Доброхота". Вот же, мастер Чангаданг, сотворил-таки доброе дело. Провел осенью беседу с газетчиком, заодно и ученицу свою познакомил. А у ней там, похоже, все серьезно. Так что устроил личную жизнь барышне — в лучших традициях восточных наставников.
Только одна загвоздка, мастерша Ягукко. Будете всю жизнь в лечебнице проводить — не всякий муж с Вами уживется. Так что о работе иногда и забывать следует. Для собственной же личной пользы и выгоды.
— Ну нельзя же только о делах думать. Для женщины ведь не работа главное, а семья. Любовь там, дети... Не понимаю я вас, молодежь. Ни Вас, ни Минору.
— Ой-ёй-ёй, "молодежь"! Что это Вы, мастер Харрунга, в старики записались? А Минору... Так она, может, тоже из-за любви на себя напраслину берет. И очень даже по-женски все получается.
— Тогда я такой любви не понимаю. Убийца, дурманщик, крамольник — и это можно любить?
— То, что он убил, — еще не доказано. Но ведь и убийц же кто-то любит. Не потому что они — убийцы, а вообще. И крамольники не все плохи.
— Ну-ну. Как это все восторженно да возвышенно. Особенно для юных девиц.
— Не дразнитесь! Я бы на такого все же не польстилась. Тут я тоже Минору понять не могу.
А я однажды польстился. На самого настоящего крамольника и безобразника. Не в смысле любви, а просто по-человечески. Больше года назад это было. После Новомесячья Рогатого. Возвращался я тогда домой с работы. Та зима снежной выдалась. Поземка, ветер холодный, скользко. Я под ноги гляжу, голову в воротник прячу. Не сразу заметил, что за мной от самой лечебницы кто-то топает.
Долго топает, настойчиво. Училищную слободку прошли, Башенную площадь, свернули в Первый Шатерный. Тут она ко мне и подошла. Она, потому что преследовательница моя бабой оказалась. Правда, я это понял, лишь когда она голос подала. "Доктор?" — спрашивает тетка. "Ну?" — отвечаю. "Пойдем, — говорит, — со мной. Там плохо!"
И я пошел. Бывало такое и раньше — и в Мичире, и в Марбунгу. Запил кто-нибудь или с лихорадкой свалился, или рожает. А в больницу не едут. Либо по недомыслию, либо денег нет, а то и не в силах уже. Особенно если баба и если на сносях.
Добирались мы долго, и самое обидное, что в обратную сторону. На Восточный берег, в Старую Гавань, за вокзалом куда-то. И это я после уже сообразил, что тетка-то, похоже, нарочно петляла. А тогда просто шел и мерз, и ругался тихонечко. И на себя, и на нее, и на несчастливую судьбинушку.
Не напрасно, как выяснилось, ругался. По дороге расспросить, что случилось, как-то не удалось — слишком уж было холодно. А на месте... Никакой роженицы там не оказалось, и пьяницы в горячке тоже. А обнаружился рыжий конопатый парнишка чуть за двадцать. Пригоженький, будто с новогодней картинки. И с осколочным ранением бедра. Ни много, ни мало. Так что запоминай, Харрунга, адресок и дуй прямиком на площадь Ликомбо. Если лекаря, конечно, из этого дома так просто выпустят.
Я сказал тетке, что она дура. Я сказал, что о ранениях подобного рода все доктора обязаны сообщать. Я сказал, что здесь нужен хирург, а я таковым не являюсь, несмотря на то что в хирургии тружусь, откуда она меня "вела". А еще сказал, что тут нужны инструменты и лекарства, которых у меня при себе нет. И быть их не могло. А если бы и были, я б все равно не взялся. И что она — полная, совершенная, непревзойденная дура. Но впрочем, это я уже повторяюсь.
Баба отвечала спокойно. Выбрала она меня потому, что я в хирургическом корпусе работаю, и когда уходил, сторож, со мною прощаясь, назвал меня "мастером Харрунгой", а она слышала. И ланцет у них есть: сынок ее, слесарь, как-то по случаю приобрел, так как им мелкие гайки крутить удобнее. И еще есть "инструмент" — его сегодня один человек из Четвертой, прям из перевязочной спер. И бинтов они купили. А вместо спирта — водка разве не подойдет?
Ланцет оказался тупым и старым, зато "инструментом" — вполне приличный зажим. Можно сказать, повезло, а то могли ведь и шпатель утащить, раз он в хирургическом кабинете лежит. И даже иглы кривые скорняжные где-то сыскались. Но в аптеку я ее все равно отправил. А пока ждал под бдительным присмотром еще двоих молодцов, парень мне принялся про свое несчастье рассказывать.
Мол, они ничего дурного не хотели. Был праздник, зашли с ребятами в кабак. И не затем, зачем обычно ходят.
"Вы не подумайте, я вообще не пью — а с людьми поговорить. С согражданами. Что, мол, нельзя так жить. Выпивать, опять же, каждый праздник. На Владыку — за умерших, на Рогатого — за прекрасных дам, на Целительницу — за здоровье и за тех, кто в море. А начальству-то выгодно, что мы сидим, как болваны, а за нас всё решают. Давайте лучше по-настоящему веселиться. Давайте, мы лучше песню вам споем.
Ну и спели. Она, конечно, такая была, что в печать бы ее не пустили, но забористая. И никакого похабства, вот послушайте. Я только гармонь сейчас взять не могу. Такая была гармонь! Жалко..."
В тот раз он мне даже спел. А вот тогда, в праздник, допеть им не дали. Подошли мальчики из Судостроительной. "Корабелы, которые корабля и близко-то не видали. Их ведь чуть только в гильдию принимают, начинают на драки натаскивать. Рабочая дружина — называется. Личная охрана своих гильдейских воротил. А тут им, может, просто подраться захотелось."
Парень требования заткнуться не выполнил. Те оскорбились. "Слово за слово — драка и началась. Из кабака на улице уже. Народу-то много — праздник. А тут — черные. Стража, то есть. И так много сразу, будто нарочно рядом стояли и ждали. Стали нас разгонять. Кто-то ихнему десятнику по куполу двинул, те взбеленились. Вот гранату и кинули... Эх, гармошку жалко!"
Пришлось мне вспоминать свое недолгое хирургическое прошлое. На самом деле, просто парень был везучим. Ничего серьезного не задето. Ни кость, ни сосудисто-нервный пучок. Перед уходом я сказал, что послезавтра надо бы перевязать. Ребята пообещали встретить меня у вокзала — сюда, мол, сам не ходи. Подпольщики умбловы! Знали бы, кому доверились.
Гармонист, впрочем, поправился. А два месяца спустя сотник Нариканда велел мне разыскивать в Первой Ларбарской пособника незаконной тайной организации. Возможно, меня самого. И я тогда отметил Кайрана, Талдина Курриби, Камато и Чабира.
О! А чем это там мастер Чангаданг в Четвертой лечебнице занимается? Ну, дежурит, понятно. Но ведь самое же подходящее место, чтоб подобные знакомства сводить. А потом оперировать раненных беззаконников. Тайно, где-нибудь за городом. Или — еще лучше — на заброшенной барже! И Тагайчи по утрам не от дружка с любовного свидания возвращается, а из этой подпольной операционной. Какая прелесть!
А того своего пациента я как-то недавно видел. На Башенной площади. По-моему, это все-таки он был. Опять на гармони играл и пел. Под плакатами Мэйанского Союза Трудящихся. Готов, стало быть, человек к новым подвигам и свершениям. И жить, и помирать за великое дело готов. Не понимаю я все же нынешнюю молодежь...
— А Вы, барышня Ягукко, каких крамольников предпочитаете?
— А таких, как Вы!
Ну вот, кажется, мои деяния известны гораздо больше, чем я мог бы подумать. Ведь не читает же девчонка мысли на самом деле!
— А каких — как я?
— А таких, кто на чужих несчастьях себе славу не зарабатывает. Это ж и врачевания касается. Не только крамолы.
— Слышал бы Вас господин Мумлачи!
— Да тут полбольницы таких. Я имела в виду тех, для кого очередной недужный — всего лишь повод блеснуть.
— Ну, ничего. Половина — таких, зато половина — других.
— А больше всего я не люблю, когда возвышенные устремления кончаются — вот — чем-нибудь таким. Когда хороший человек себя до погибели доводит.
