| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Ах, ты господи, воля твоя, — охнул Никита Иванович, — как же мы с тобой общаться-то будем? Господин Глюк, не поможете ли? Я ведь в немецком ни копыта, ни холки, только и знаю, что нихт ферштейн!
Феликс Францевич потрогал свои тоненькие усики.
— Да я, если честно, недалеко от вас ушел, Никита Иванович...
Роза перевела свой взгляд, синий и испуганный, на Глюка.
— Das Mädchen, Pollhen, sie hustet so stark, das sogar mein Herz tut mir weh!
* * *
— Господин Глюк, — взмолился Никита Иванович, — вы ж вроде бы из немцев будете! Прежде-то Матильда нам все переводила, или Софья Матвеевна...
— В гимназии по немецкому я из "неудов" не вылезал... А от немца-предка мне осталась только фамилия, — Глюк пожал плечами, задумался. — "Девочка Польхен", Полли то есть, это я понял, и слово "сердце".
Тут Зотиков схватился уже за свое собственное сердце:
— Ой, неужто с Полюшкой что? Что за напасть на семейство, господи, воля твоя!
— В соседнем номере находится доктор Блюм, — сказал Глюк. — Он-то немец настоящий, из Германии. Я думаю, он не откажется вам помочь, тем более если девочка заболела...
— Ja, ja!
* * *
— закивала Роза, и синие глаза ее благодарно блеснули.
— А, так вы понимаете по-русски? — спросил Глюк.
— Ja, ein bißchen,
* * *
* — застенчиво улыбнулась Роза, очаровательно розовея, — малё...
— Вы, господин Глюк, посидите, подождите, я быстренько, — засуетился Зотиков, — я сейчас доктора Блюма к девочке проведу и вернусь; я ведь вам еще кое-что сказать должен...
— — — — — — — —
* девочка, она очень больна (нем.)
** я не знаю, что мне делать (нем.)
* * *
девочка, Польхен, она так кашляет, что у меня болит сердце! (нем.)
* * *
да, да! (нем.)
* * *
* да, немножко (нем.)
Глава 8
Разговорился, и как разговорился Никита Иванович Зотиков, управитель госпожи Новиковой! Впрочем, теперь-то мы знаем, что вовсе не Новикова была помещицей — если то, что рассказал Глюку об отношениях в семействе Полоцких Зотиков, правда. А, впрочем, зачем Никите Ивановичу лгать? Такие-то вещи: кто есть настоящий хозяин, под опекой ли имение, в долгах ли — выяснить нетрудно, и полиция этим непременно займется, если уже не занялась. Так что лгать и бессмысленно, и ненужно, и в поджоге Никита Иванович никак не был виновен. Всю предыдущую ночь провел Зотиков здесь, в номере шестнадцатом гостиницы "Лондонская", и свидетелями тому были коридорный, и доктор Блюм, и даже самоё полиция, поскольку с госпожой Полоцкой, Софьей Матвеевной, сердечный приступ еще в Городском саду случился, Зотиков ее в гостиницу и привез, и полиция с них, как с потерпевших от налета, показания здесь же, в гостинице, снимала — после того как доктор Блюм оказал помощь и выписал лекарство.
Может, потому и разговорился Никита Иваныч, что вторую ночь уж проводил на ногах, и несчастья друг за дружкой на его седую плешивую голову сыпались, да и с полицией общение сил не прибавляет — очень Никита Иванович устал. А усталый человек, сами знаете, за своим языком не всегда уследить может, даже самый разумный и осторожный.
Или же наливочка язык Зотикову развязала. Домашняя вишневка, особенно когда ее для вкусу и крепости спиртом или водкою разбавляют, весьма коварная штука: пьется она легко, как компот, или как сельтерская с сиропом, а попробуй потом встать! Ноги, как макаронины, не держат, а если и держат, то норовят в сторону куда-то увести, а голова ясная, легкая, и мысли такие легкие делаются, на месте не стоят, все летают... Куда тут язык унять!
Но по какой бы то ни было причине, а разговорился Никита Иванович, и дал Глюку пищу для некоторого размышления. Феликс Францевич на наливочку не сильно налегал, губы только смачивал, так что трезвость мысли сохранил, и теперь, оставшись в номере в одиночестве, мог пораскинуть умом.
Настойчиво, назойливо даже Никита Иванович Зотиков намекал на существование в жизни мадемуазель Рено какой-то тайны, причем тайны тридцатилетней давности, и в Швейцарии. Скорее всего, тайна эта заключалась в имевшемся у мадемуазель внебрачном ребенке — от того и слова ее насчет "траура по жизни". Хотя имелась, пусть невеликая, но вероятность, что тайна была иного свойства, и связанная к тому же с близким для мадемуазель человеком, братом, мужем или возлюбленным, совершившим в те давние времена нечто ужасное (убийство? измену родине? подлог завещания?). И с этим-то человеком она встретилась через много лет — случайно столкнулась, и он убил ее, опасаясь разоблачения. В таком случае поджог мог быть осуществлен этим злодеем только для отвода глаз, и без намерения убить пасынков госпожи Новиковой. Ведь флигель до минувшей ночи стоял пустой, а разрешение переночевать в нем мальчики получили только вечером, человек посторонний не мог о том знать. Но зачем тогда навешивать на дверь замок, зачем запирать его на ключ?
А мог ли сам Зотиков быть убийцей мадемуазель Рено? А поджог — по его просьбе или приказу осуществил кто-то из прислуги: одна из горничных, или кухарка? Костик, помощник садовника, отпадает... Хотя нет, не отпадает: Костик ни просьбы, ни приказа, конечно, не выполнил бы, но за определенную сумму денег — почему бы и нет? И замок Костик мог навесить — из той жестокости, которая иногда бывает свойственна подросткам, которые пекут гусениц живьем на листе жести, чтобы посмотреть на их предсмертные корчи, или поджигают кошек, облив их предварительно керосином. А потом, когда Костик сделал уже свое дело и явился за расчетом, вполне мог Зотиков мальчика утопить, и концы в воду тем самым спрятать. И возможность такая у него была — на дачу с утра Зотиков приезжал.
И мотив — даже слишком явный имелся у Никиты Ивановича мотив: месть.
Феликс Францевич никогда прежде не делал предложений руки и сердца, но вполне мог представить чувство стыда и унижения, которое вызывает в мужчине отказ женщины. Бывший помещик, пусть даже и разорившийся, дворянин хочет жениться на безродной гувернантке, без приданого, без средств, без связей; да это оскорбление!
С другой стороны, месть, отсроченная на тридцать лет? Не слишком ли долго ждать?
Но тут Глюк рассудил, что, возможно, вначале Никита Иванович о мести и не помышлял: из его же, Никиты Иваныча, рассказа исходя, прожил он с гувернанткою под одной крышей лет десять, если не больше. А потом гувернантка из дому уехала, а вернулась только пятнадцать лет спустя. Жизнь же у Никиты Ивановича, катящаяся стремительно к закату, не задалась, и вполне может так быть, что с годами именно ее, гувернантку, стал Зотиков винить в этой своей незадавшейся жизни. Может быть, когда б не внезапно вспыхнувшая к мадемуазель Рено страсть (тридцать лет назад), взялся бы за ум Никита Иванович, бросил бы пить, понемножку, потихоньку привел бы в порядок имение, и женился бы опять — на девице пусть безродной, но со средствами, произвел бы на свет потомство...
Чем больше размышлял над этой версией Глюк, тем более логичной и оправданной она ему казалась. Долгие годы одиноких размышлений вполне могли сосредоточить всю обиду, все сожаления о напрасной прожитой, загубленной жизни бывшего помещика на той, которая жизнь эту "на сто восемьдесят градусов" развернула. А потом внезапная встреча (три месяца назад) зажгла подготовленный долгими годами хворост обиды; и стал вынашивать Зотиков планы мести, поджидая удобного случая. А чем случай неудобен? Первый же вечер в чужом городе, проведенный не в узком семейном кругу, полный дом гостей; две дюжины подозреваемых, как вчера подсчитал Феликс Францевич. Понятно, что в начале вечера, когда гувернантку в любой момент могут хватиться, когда девочки еще не ушли в спальню, и мадемуазель Рено выполняет свои профессиональные обязанности, убивать ее Зотиков не спешит. А вот после ужина, когда гости разбрелись кто куда...
Феликс Францевич мысленно представил себе дачу: все двери по случаю жары, конечно, распахнуты, легкий сквознячок развевает кисею в дверных проемах, а если даже и не развевает, кисея прозрачна. Четверо мужчин играют в вист на веранде, остальные гости в комнате, кто возле рояля, за которым музицирует госпожа Воробейчик, кто поодаль, в креслах. Зотиков сидит напротив двери в комнату и прекрасно видит, как гувернантка встает со своего места направляется к коридорчику, из которого можно попасть в клозет...
Тут Глюк даже выругал себя (мысленно, конечно). Дался им этот клозет — Заславскому с Жуковским! Вовсе не в клозет она шла, она к лестнице шла, которая наверх ведет; не прощаясь, по-английски, без особого объявления (и понятно, эка важность — гувернантка!) мадемуазель Рено отправляется почивать. Лестница-то наверх начинается тут же, у входа в коридорчик!
Зотиков, извинившись перед партнерами — де, съел что-то за ужином непозволительное, — откладывает карты, выходит; вот он направляется (как бы) именно в клозет, партнеры на это смотрят сочувственно и понимающе, они тоже уже все в возрасте, знают, каково это, съесть непозволительное. Зотиков сталкивается перед лестницей с гувернанткой и под каким-то предлогом (мало ли! хозяйственный какой вопрос, или о детях что-то сказать будто бы нужно) увлекает мадемуазель Рено в буфетную: здесь, в комнате, пожалуй, что и невозможно разговаривать, рояль стоит в непосредственной близости, и, чтобы услышать друг друга, надо кричать. А уж в буфетной Зотиков набрасывается на гувернантку, пытаясь задушить...
Нет, не получается. Пусть Никита Иванович и потомственный дворянин, но дворянство это недавнее, и мать его из крестьян: породистость не успела еще проявиться во внешних чертах дворянина второго поколения, руки у Зотикова мужицкие, пусть и не очень большие, но с короткими, крепкими и толстыми пальцами, с широкой ладонью. Надо будет, подумал Глюк, с доктором Наливайкой еще об этих самых отпечатках поговорить...
Ну, хорошо, возможно, что Зотиков не убийца, и отводил своим рассказом подозрение от кого-то другого. От кого? Лояльность Никиты Ивановича по отношению к госпоже Новиковой сомнительна весьма, а вот по отношению к Полоцкой, Софье Матвеевна — тут уж сомневаться нечему. И не слова, которые Зотиков говорил, но сам тон этих слов, выражение лица его — нет, не великий же он актер, этот Никита Иванович, чтобы так притворяться!
В таком случае мадемуазель Рено убита Софьей Матвеевной. А все остальное (поджог, смерть Костика) — тут уж исполнителем Никита Иванович Зотиков. И обмолвка Новиковой (что гувернантку душили) приобретает новое, зловещее значение: возможно, Зотиков с Полоцкой хотели бросить тень подозрения именно на Елизавету Александровну. И та же Полоцкая, как бы случайно, обронила в беседе, что-де, задушили Матильду, зная мыслительные способности вздорной своей невестки и ее несусветную болтливость. Зотиков с Софьей Матвеевной специально отправились в оперу, чтобы отвести от себя подозрения, флигель должен был пустовать, и сгореть пустым. Тогда бы Никита Иваныч выдал Костику обещанную мзду, да и удара у Софьи Матвеевны бы не случилось.
Мальчики же погибли непредвиденно.
Но — нет, не виделась Глюку Софья Матвеевна убийцей. Пощечин надавать — это да, это, пожалуй, вполне в ее духе, обругать, швырнуть чем...
И зачем?
По какой причине?
Разве что мадемуазель Рено ее, Софью Матвеевну, шантажировала; но какого такого разоблачения могла бояться Полоцкая — непонятно.
Так что, ни до чего конкретно не доразмышлявшись, Феликс Францевич достал из кармана список, что составил вчера, и разложил перед собою. В конце концов, ведь возможен и тот вариант, что господин Зотиков рассказал Глюку чистую правду и безо всякой задней мысли.
И — стыдно быть таким забывчивым, Феликс Францевич! Ведь когда Зотиков с дачи уезжал, его видел околоточный, Заславский! Значит, не был Никита Иванович убийцей!
Если только Заславский не перепутал, не сразу ведь вспомнил; бывает ведь и так, что придумаешь себе воспоминание, и уверуешь в него, и перед глазами вроде бы сцена стоит — а неправда, не было такового.
Ну, хорошо, посчитаем, что Зотиков не убивал.
Тогда убийца кто-то из гостей госпожи Новиковой... Точнее, надо думать, госпожи Полоцкой? Помещица, если верны сведения Зотикова, именно она, и именно она — глава семьи, а Новикова просто тешит свое честолюбие, называясь барыней и командуя прислугой.
Тогда понятно и то, почему наняли студента в учителя, а не университетского профессора. Профессору-то по пяти рубликов за урок платить надо, а то и больше, и привезти-отвезти. А студента можно уговорить поселиться на пансионе, и платить пятьдесят копеек в день, а не рубль, как если бы он ездил туда-сюда. Старухи прижимисты, когда дело касается не до их личных нужд, а что Софье Матвеевне Алексей Новиков? Чужой совершенно, только то, что живет в доме. А Николеньке в университет еще рановато, вот и сэкономила Софья Матвеевна на профессорах. Или же Новикова нанимала преподавателя из своих собственных скудных средств?
Впрочем, это уже не важно: студент гувернантку не убивал, и версия эта могла родиться только в мозгу околоточного, распаленном строгими указаниями сверху о "политике". И в поджоге студент не может быть повинен, поскольку ночь провел в участке.
Однако что мы знаем про гостей?
А ничего мы про гостей не знаем (за исключением Воробейчиков). Заславский только список имен и успел составить, лично ни с кем не встречался. Люди в городе известные, но Глюк, по молодости и отсутствию важных связей, знал их лишь понаслышке.
Цванцигер, Генрих Михайлович, точнее, Генрих Михелевич, хозяин дачи, немец. Лет ему, должно быть, пятьдесят-шестьдесят, потому что дачу для него строил лет двадцать назад сам Фогель, известный в городе архитектор, то есть деньги у Цванцигера были уже тогда. На то, чтобы нажить капитал, годы нужны... либо женитьба на богатой наследнице. Или, может, приходился сам Генрих Михайлович наследником какому-то богатому человеку — оттуда и средства? Но в любом случае вряд ли ему меньше пятидесяти лет. Потому что молодые люди дачи себе как правило не строят — вот он сам, Глюк, получи он сейчас наследство, разве занялся бы он строительством дачи? Да ни в жизнь!
Далее у нас Синявский, Петр Иванович, хлеботорговец. Русский? Малоросс? Поляк? Еврей? Фамилию Глюк слышал, но вскользь, ни о возрасте, ни об имущественном положении Синявского представления не имел.
А вот про Захарова, Степана Захаровича, слышал много, и читал — был Степан Захарович известный в городе меценат, ценитель музыки и живописи, стипендию выплачивал молодой певице, подающей надежды стать великой меццо-сопрано, и на свои деньги послал ее учиться в Италию. И мадам Глюк, мама Феликса Францевича, была с господином Захаровым знакома лично, тоже как-то хлопотала о стипендии какому-то юному дарованию. Помнится, Степан Захарович на хлопоты откликнулся, и юное дарование было взято из трущоб (с Голопузовки, кажется. Или с Пересыпи?) и отправлено в Петербург, в балетную школу. Благотворитель, однако!
Благотворителям Феликс Францевич почему-то не доверял. Чудилось ему в благотворительности некое стремление откупиться от совести, вот как поданной после службы милостыней откупаются некоторые от бога: стыдно быть сытым, когда другие голодают. Но с другой стороны — так бы и погибло юное дарование в трущобах Голопузовки, не сводило бы с ума ценителей балета своими антраша и пируэтами, и искусство потеряло бы великого танцора. Или балерину (Феликс Францевич точно не помнил, девочка была то великое дарование, или мальчик). И вполне, по Феликса Францевича мысли, в прошлом такового благотворителя могла быть некая червоточинка, тревожащая теперь совесть. Но вряд ли что серьезное — скорее уж соблазненная и брошенная девица.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
