О людях и нелюдях

— Трое суток у столба в серебряном ошейнике. Каждый день по дюжине плетей.

— Невинная девица! Я думал, это изголодавшаяся вдова. На ней клейма негде ставить, на вашей девице!

— Если не заткнешься, тварь, я тебе крылик в глотку вобью! — пригрозил стражник.

— Почтенные, а нельзя ли выкупить преступника?

Стражники остановились и переглянулись.

— А много ли дашь?

— Шесть златиков.

Предложенная цена была достаточно велика, чтобы заинтересовать служивых, и в то же время не чрезмерна, не вызывала соблазна проследить за швыряющимся золотом нелюдем и прощупать его на предмет тайного богатства. Расчет Дрозда оказался верен, физиономии стражников выразили сильнейшую заинтересованность. Кошак, согнувшись чуть ли не пополам, хрипло дышал и сплевывал на землю кровавые сгустки.

— Деньги подходящие. Но имеется загвоздка. Судья потребует отчета о наказании. И очень рассердится, когда узнает, что оно даже не начиналось.

— Судья живет в вашем селении?

— Нет, он здесь проездом. Сегодня до света уехал с дочерью, дела у него. Но город недалеко, он быстро узнает, что преступник исчез.

— Преступник не исчез. Он позволил себе оскорбительные речи в адрес почтенного судьи и его дочери, и вам пришлось накормить мерзавца заговоренным серебром. Вы были в ярости, погорячились, и гнусный оборотень не дожил до столба. У вас ведь есть крылик из заговоренного серебра?

— Есть, — на лицах стражников заиграли довольные улыбки. — Давай деньги, забирай тварюгу и уматывайте отсюда. Ты сам-то тоже из них? Чегой-то крылика на тебе не видать.

Дрозд кивнул, снял с пояса кожаный мешочек, вытащил оттуда немного меди и пару сребриков. С неплохо разыгранной тоской глянув на мелочь в раскрытой ладони, протянул кошель служивым. Там осталась лишь обещанная сумма, остальное он предусмотрительно держал в поясе. Пусть стражники думают, что оборотень отдает последнее, меньше соблазн прижать его где-нибудь и забрать остальное.

Мужики быстро пересчитали златики, поделили и попрятали по карманам. После один снял с шеи преступника серебряный ошейник. Второй плюнул парням под ноги, достал из-за пазухи висящий на цепочке крылик и помахал перед собой.

Дрозд дотащил кошака до безлюдного проулка и положил на землю.

— Оборачивайся, приятель. Мало ли что. Лучше тебе быть здоровым.

— Одежду помоги снять.

— Да чего там снимать, одни лохмотья. У меня есть запасная, поделюсь.

— Я тебя знаю? — кошак с трудом разлепил заплывшие от побоев глаза.

— Знаешь. Не болтай, оборачивайся, потом поговорим.

Рыжий застонал и начал перекидываться. Дрозд терпеливо ждал, не забывая поглядывать по сторонам. Наконец парень поднялся на ноги, отряхнулся и взглянул на своего спасителя.

— О, да это ж горемыка! Грач или как там тебя?..

— Дрозд.

— А я — Вьюн, если помнишь.

— Помню.

— Спасибо тебе. Эх, золота жаль... Откуда такая прорва денег? Разбогател?

— Можно и так сказать. Охотился в лесу и подглядел случайно, как разбойники добычу прятали.

— Правда? Повезло. А все горемыкой прикидываешься.

— Вьюн, давай-ка ноги уносить. Успеем еще поговорить.

Они успели и поговорить, и наговориться, и надоесть друг другу разговорами, ибо с того дня скитались вместе. Дрозд изрядно утомился от одиночества, а Вьюн вообще не мог без компании. Правда, как выяснилось из его же собственных откровений, из-за этой неискоренимой любви к общению кошак частенько влипал в передряги.

— Вот что странно, Дрозд. Нам, оборотням, от людей нехило достается. Могли бы хоть друг к другу относиться по-хорошему, так нет. И меж собой грыземся: кошаки с псами, псы с волками, волки с медведями. А, да если б только так! Меня однажды свои коты чуть не угрохали. На чью-то подружку не так взглянул, — Вьюн с досады махнул рукой. — Жалко, что ли, если я на хорошенькую мордашку просто посмотрю? Ну, или поглажу где-нибудь.

— Да и трахнешь, так от нее не убудет, — с подчеркнутым сочувствием закивал Дрозд. — На запах любви ведь не поведешься.

— Вот-вот, — вздохнул Вьюн. — Что?! Какое там "трахнешь", шутник? Э, да ты что, и впрямь пошутил? Я думал, ты в вечной скорби.

— С тобой рядом никакая скорбь надолго не задержится, — ухмыльнулся Дрозд.

Жизнелюбие Вьюна оказалось заразительным. Рядом с рыжим охальником не хотелось вспоминать о потерянном прошлом, думать о непроглядно-темном будущем, видеть в настоящем лишь горечь и неприкаянность. К чему? Сегодня ты здоров, сыт, одет и при деньгах, чем не праздник? Возможно, завтрашний день всадит тебе под ребра нож из заговоренного серебра. Так успей хлебнуть радости напоследок.

И они хлебали, много и жадно. Дни и ночи напролет не вылезали из постелей столь же жадных до жизни красоток нелюдской крови, вечера просиживали в кабаках в обнимку с бутылками и бочонками. Кочевали из города в город, перебиваясь случайными заработками и плодами хитроумных делишек Вьюна, никогда не забывая находить возможность весело провести время.

Пока однажды пьяный в драбадан Дрозд, обнимая очередную милашку, чтобы не упасть, не ткнулся носом в собственный портрет на стене кабака. Физиономию свою он бы ни по чем не узнал (художник постарался), но внизу имелось имя и список примет. За любые сведения о пропавшем обещали солидное вознаграждение. К счастью, подружка не обратила никакого внимания на грубо намалеванную картинку, да и читать она вряд ли умела. Зато сам он мигом протрезвел, спровадил девушку и отправился блевать во двор.

Решение Дрозд принял уже давно. Князь не должен узнать об участи, постигшей младшего сына. Отец не стар, пусть снова женится, у него еще могут быть наследники.

Бродяга хорошенько обдумал перечисленные под портретом приметы. Никакой фамильной серьги с гербом у него давно уже не было. Ее выдрали с мясом волки Когтя, а разорванная мочка после обряда заросла без следа. Татуировку с соколом он срезал сам, когда решил не возвращаться домой. Шрама на плече тоже не осталось. Шрамов вообще нигде не осталось, так что и старая нянюшка не смогла б опознать его по какой-нибудь памятной ей одной метке, как приключилось это с героем древнего сказания.

Но все эти важные мелочи не привлекут внимания ловцов: стражников и сыскарей. На них обратят внимание позже, когда будут рассматривать попавшую в невод рыбу. Сыскных же дел мастера станут в первую очередь глядеть на лицо и осанку. Спрятать их куда труднее, а угодить в руки властей не хочется. Конечно, скорее всего бродягу-оборотня с темными волосами, синими глазами, подходящим возрастом и ростом отпустят, помучав на допросах. А если нет? Вдруг кто-то, может, сам князь, каким-то невозможным образом узнает его? Говорят, с помощью волшбы можно многое открыть.

Рисковать Дрозду не хотелось, поэтому он отпустил бороду и стал сутулиться.

Поначалу он много думал о том, каким образом правда выплыла наружу. Наиболее вероятным казалось, что, допрашивая очередного нелюдя, Соколиный случайно наткнулся на того, кто присутствовал при обряде или был потом в заброшенном замке вместе с Когтем. Дрозд молил Крылатую, чтобы это оказался не Лунь. От старого волка князь мог узнать всю правду, от остальных услышать лишь о превращении младшего княжича в презренную тварь и последующей гибели от клыков оборотня, у которого имелся большой счет к хозяину Северных земель. Или...

Дрозд вдруг очень живо представил висящую на дыбе Ненасыть, источающую такую ненависть, что, казалось, воздух вокруг волчицы дрожит, словно марево над раскаленными на солнце камнями. "Твой единственный сын теперь один из нас, ясный князь! Жрет падаль и совокупляется в зверином обличье. Верно, и внуками тебя уже наградил, такими же подлыми псами, как ты и он!"

Слова звучали в ушах, будто только что услышанные наяву. И признести их могла не одна Ненасыть. Оборотни ненавидели Соколиного столь люто, что вытерпели б любые пытки, лишь бы еще раз отомстить ему.

Размышления о путях, которыми правда дошла до отца, вскоре наскучили, ибо были никчемны. Даже если о нем рассказал Лунь, остается лишь помолиться Всеблагой за его душу и надеяться, что оборотень встретился с любимой женой и детьми в полуденных кущах. Там, куда отправляются рано или поздно все, не только люди и звери, деревья и птицы, трава и цветы. Что бы ни твердили служители Крылатой о каком-то отдельном посмертии для созданий Клыкастого.

Вьюн сначала потешался над присмиревшим, зарастающим бородой приятелем, потом, когда тот перестал составлять компанию в развлечениях, начал ворчать. Дрозд не собирался рассказывать кошаку правду о себе, поэтому просто предложил тому отправляться восвояси. А он, мол, устал от городов и хочет забраться в глушь.

— Спровадить меня решил? — возмутился Вьюн. — Нет, я не хочу снова один бродить. Ты надежный попутчик. Хочешь в глушь — давай там пошатаемся, все какое-то разнообразие. Коровки-козочки, свежее молоко, сметана и сливки, румяные селяночки... М-м-мр-р... Валерьки, может, где найдем. Пошли прямо завтра, а?

Поначалу "глушь", то бишь удаленные от городов селения, где ни один из них раньше не бывал, сильно разочаровала. Селяне там оказались не такими темными, как надеялся Дрозд. По части подозрительности они могли дать фору любому горожанину. Утешало лишь то, что за пределами густонаселенных земель короны портреты и перечень примет младшего княжича перестали попадаться в каждом кабаке. Мечты Вьюна о селяночках и сливках тоже не сбылись. Деревенские девки чурались чужаков, да и парни всегда были настороже, и, чуть что, лезли в драку.

Оборотней в друзьях распознавали почти сразу, ночевать оставляли на улице, зато часто предлагали работу и не так уж плохо платили. Сперва парни даже радовались: крысы в "глуши" значительно превосходили городских размерами и вкусовыми качествами. Дрозд в песьем облике с удовольствием гонялся и за кроликами. Но селяне, заплатив за придушенных грызунов, не спешили еще и потчевать охотников. Один мужик заявил прямо:

— Я думал, вы крысами нажрались, пока ловили, так и не велел бабе на вас готовить.

Сунутый тогда сердобольной хозяйкой черствый хлеб и сухой сыр не сильно подняли настроение.

Жизнь несколько наладилась, когда они набрели на избушку ворожеи, но та оказалась женщиной очень непростой. С Вьюном она быстро нашла общий язык, а на Дрозда смотрела с большим подозрением, и не упускала возможности уколоть. Не то чтобы зло, а так, слегка, будто в шутку. Началось все с одного разговора наедине.

— Смотрю я на тебя и дивлюсь: откуда такой взялся? — задумчиво сказала тогда Осинка. — Псов-оборотней мне повидать пришлось, да только все они на дворняг смахивали. А в тебе порода видна, но среди знати детей Клыкастого нет. Благородные следят за чистотой крови. — Женщина помолчала, Дрозд, не ожидавший ничего подобного, покрылся холодным потом. — Признайся, ты ведь не псом родился?

— Псом.

— Псом так псом, — усмехнулась она. — Не забывай только, что породу не спрячешь. Она — как пырей или сныть-трава, пробьется, сколько огород не перекапывай. Где-нибудь да вылезет, не во внешности, так в поступках. Хотя... Некоторым удается спрятать, будто в могилу зарыть. Ни один росточек не покажется. Такие умельцы и становятся настоящими псами.

Последние слова Осинка произнесла, будто плюнула, Дрозд промолчал.

Он не собирался ни с кем откровенничать, в особенности узнав, что его ищут. Изменившееся отношение ворожеи ничуть не задевало, ибо было привычно. Пусть Осинка воркует с Вьюном и называет мальчиком, а его — песиком. В ласке не отказывает, из дома не гонит — что еще нужно? Песик так песик, ведь так и есть?

Все снова изменилось с появлением девчушки с именем какой-то травки. Селяночка была хорошенькая и ласковая, и, что удивительно, не испытывала ни малейшего предубеждения против оборотней, столь свойственного большинству людей. Ей нравился звериный облик новых знакомых, особенно она нежила рыжего. Дрозд даже стал ревновать, чего раньше никогда не случалось. Виночка, как он называл ее сначала про себя, а потом и вслух, оказалась еще и доброй и всячески старалась делить свое внимание между котом и псом поровну.

Те несколько седмиц, проведенных в хижине Осинки с юной селяночкой, казались сказочным сном. У бродяги будто появился свой дом, надежный и безопасный, где его принимали таким как есть и даже, наверное, по-своему любили.

Его же человеческая девушка притягивала необычайно. Она даже пахла по-особому, не так, как женщины оборотней, гораздо приятнее. Дрозду было интересно, действительно ли людские женщины более привлекательны для племени Клыкастого, или это происходит только с ним, потому что он не прирожденный оборотень. Возможно, Вьюн знал ответ на вопрос, но спросить означало выдать себя. С Осинкой Дрозд ничего подобного не замечал, но та — ворожея, а, значит, уже не обычный человек. Он же, став нелюдем, с человеческими женщинами старался дел не иметь, поэтому сравнивать Виночку было не с кем.

А потом все опять рухнуло.

В гибели Осинки (он был уверен, что ее нет в живых, что ее сожгли заживо те, кто искал младшего княжича), он винил себя, и казнился, что не может снять тяжкое бремя с девчушки, навоображавшей на свою голову невесть что. Но не рассказывать же ей и рыжему прохвосту свою историю? Стыдно, да и награда за него обещана немалая. Виночка по простоте душевной, скорее всего, и не подумает воспользоваться, а вот Вьюн... И его снова глодало чувство вины, на сей раз уже из-за того, что он не доверяет единственному другу.

По приходе в Надреченск от чувства вины перед кошаком он избавился, но радости не испытал. Ведь заодно исчезли и иллюзии относительно их дружбы. Впереди же маячила встреча с отцом, которая не должна была состояться.

Оставался единственный выход, он был у него всегда. Луню в свое время удалось убедить щенка в ценности жизни и подарить тому несколько лет скитаний. Плохих ли? Хороших? Всяких. Главное, живых. Но теперь, похоже, отпущенный срок подошел к концу. Воспользоваться выходом проще простого: песья голова или даже только челюсти, разорванные запястья, и вытекающая темная кровь. Красная, ничем не отличимая от человеческой. Решимости хватит. И на то, чтобы выпустить кровь, и на то, чтобы не заживлять раны. "Почему ты не покончил с собой?" — спросил Орлик. Потому, ясный лорд, что время еще не пришло. Но оно уже на пороге. Скребется в дверь, царапает ключом в замке...

V

— Ну и замки у наместника! Насилу открыл, — пробормотал Вьюн, быстро проскальзывая в комнату с отмычкой в руке. Он тихо притворил за собой дверь, запер и привалился спиной. — Дрозд, это я. Поговорить забежал.

Арестованный медленно сползал по противоположной стене. Лицо его было белее свежевыкрашенной будки заставы, взгляд остановился.

— Ты умом тронулся в заточении? — шепотом поинтересовался кошак, подходя к приятелю и присаживаясь перед ним на корточки.

— Я думал... Мне казалось... Сейчас войдет...

Рыжий вопросительно поднял брови, ожидая продолжения.