Нечего бояться

— Эй, коссовец, хватит прятаться! Распрями спину, поднимись с колен. Сегодня мы восстановим нарушенную справедливость!

— Не верь Освобождению, они неспособны дать нам покоя. Верь тем, кто готов пойти за тебя на смерть!

— Выйди к нам, и вместе мы заберем украденное правительством! Нашу свободу!

Моя дверь тоже отозвалась короткой дробью. Я не подала признаков жизни, потому что запомнила приказ Ника: "Никуда не соваться". Стучали настойчиво, впрочем, вскоре ушли. Не сказать, что я не задумалась о ситуации, но и не заинтересовалась ею. Время неспокойное, порою попытка к действию облегчает существование, создает ощущение причастности. По четвергам частенько обещают кровавую расправу над Единством или военными. Но, остудив пыл, расходятся по домам.

День побежал дальше. Я просидела до обеда за записями и, окончательно запутавшись в выводах предшественников, решила сходить в пункт выдачи помощи. Сегодня обещали привезти партию вакцины против гриппа. Казалось бы, какое дело до гриппа, когда бушует мор. Ан нет, без нормального питания и отдыха организм сдавался, из него высасывало последние силы, и обычная болезнь превращалась в смертельную.

За продуктами мы ходили с Ником, но со смены он вернется к вечеру, и я не захотела дожидаться его. Лучше заберу сама, по частям, чтобы скорее обеспечить участок лекарством.

Заглянула в полупустой шкаф. К зиме правительство расщедрилось на вещи для доктора — взять свои я не догадалась. Но с размером оно перестаралось. Куртка оказалась велика; рукава закатывала вдвое. Шапка спадала от дуновения ветра, потому приходилось ходить в платке, повязанном на голову. Я влезла в это недоразумение, именуемое "одеждой", и показала отражению в зеркале язык.

Окрестности лаборатории пустовали. Серые стены поглощали те немногие звуки, которые оживали в Коссе, но тишина давно уже не давила на затылок. Я привыкла и научилась наслаждаться ею. Закрой глаза — мир затеряется в безмолвии. А около пункта выдачи оживет, наполнится...

Так и случилось, но голоса были другими, ропот — сильный, звонкий. Детский смех неразличим. Я шагнула за последний поворот, оставалась лишь прямая улочка. Впереди виднелась площадь.

Откуда здесь столько мужчин и женщин, разве они не трудятся? Днем приходят в разы меньше. И настроены горожане иначе: позы, голоса, движения — всё непривычное. Нет обычной скованности, тягучести.

Я не успела приглядеться, как коссовцев точно толкнули в спины, и они хаотично, без очередности направились к грузовику. Они выкрикивали злые обещания, шли напролом: с досками, обломками стульев, железными прутами.

Первые почти взгромоздились в кузов, когда прогремела серия выстрелов. И ещё одна. Многих задело, и они свалились обратно к толпе. Угрозы сменились воплями боли. Я подалась вперед. Какое-то иррациональное чувство заставляло приблизиться, посмотреть. Самую малость, немножечко... До площади оставалось с десяток крупных шагов.

— Эй, ты спятила?! — донеслось со спины осипшим надорванным голосом.

Чьи-то пальцы обхватили за талию, сжав под ребрами. Я попыталась отцепить руки, но мужчина — а судя по ругательствам, это был именно он, — резко потянул меня к земле.

— Пригнись.

Прижал к стене; вовремя, потому что часть обезумевшего народа, убегающая прочь от стычки, скучковалась по тонюсенькой улочке, толкалась и была готова затоптать любого. Я смогла рассмотреть своего спасителя: морщинистый мужчина с проседью в темных волосах и белым шрамом, рассекающим правую бровь. Ему понадобилась секунда, чтобы оценить обстановку, а затем он ногой выбил хлипкую входную дверь, заколоченную на две доски, и затолкал меня в чье-то опустевшее жилище.

Пыль ударила по ноздрям. Кашляя, я подбежала к окну, кончиком платка оттерла его. Сквозь грязные стекла прекрасно осматривалась площадь. Люди наступали, но военные перебивали их на подходе; человеческие тела падали, точно подкошенные невидимой косой. Кровавые лужи расплывались под ними, окрашивая снег причудливыми узорами.

Выстрелы гремели один за другим и нескончаемыми потоками разносились по городу. Уничтожали сонную тишину угасающего Косса. Редкие птицы взметнулись в небеса.

— Советую переждать, — гаркнул спаситель и исчез в проходе. Не испугался вернуться в гущу боя? Или поспешил сбежать с более разумными?

Я не успела даже поблагодарить его.

От вида из окна кожа покрылась морозом. Смерть, кругом смерть... И не медленно входящая в дом к болеющему мором, а жестокая, скорая на расправу, касающаяся лбов лежащих в самых чудных позах людей. Кто-то, истекая кровью, пытался уползти, но солдаты придавливали его тело башмаками и стреляли в лицо — напоследок.

Тошнота подступила к горлу. Меня долго рвало: вначале едой, затем — желчью. А перед глазами стояло кровавое месиво, когда-то бывшее человеком.

Но стрельба угасла. Солдаты, не медля, запрыгнули в грузовик и уехали... прямо по мертвецам, раздавливая их тяжелыми колесами.

Я прижалась лбом да ладонями к стеклу. Картинка завораживала и вводила в дрожь, выворачивала наизнанку. Бой стих, значит надо уходить, но я не могла оторваться.

Наверное, прошло не меньше часа. Площадь наполнилась живыми: женами, друзьями, обычными зеваками. Они искали знакомых, ревели и причитали над трупами. До меня доносились лишь тихие отголоски, но в ушах те множились, превращаясь в оглушительную песню смерти.

Ника заметила не сразу. Он, неестественно напряженный, хлопочущий, подбегал к умершим, переворачивал их на спины.

"Он ищет меня", — подумала отстраненно, как сквозь туман. И тут же встрепенулась. За что я наказываю его неведением?! Он зовет, всматривается в тела, а я стою и наблюдаю.

Вылетела из дома и побежала к нему. На пути попадались стонущие, недобитые раненые, на которых солдаты то ли пожалели времени и пуль, то ли не стали выискивать в куче мертвых. Они не просили, не требовали, только выли. Многим из них уже ничем нельзя было помочь — не нужно быть профессиональным врачом, чтобы разглядеть мертвецкую бледность и насквозь окровавленную одежду.

Я подлетела к Нику сзади, дотронулась самыми кончиками пальцев до плеча. Он аж подскочил, обернулся и... обнял меня так, как обнимал только во снах. Жарко, горячо, вжался носом в макушку, словно не мог надышаться.

— Я сбежал с работы, когда услышал о мятеже, — бормотал он. — Искал в лаборатории, а она заперта... У меня оборвалось всё... Если бы ты умерла...

— Ник, — перебила я, — смотри, жива и здорова. Пожалуйста, успокойся.

— Обещай больше никогда не теряться, — просил он.

А я плакала.

Остаток дня помогали выжившим и сжигали умерших. Солдаты не вернулись, с ними уехала еда на неделю и необходимые лекарства. Сомневаюсь, что Единство простит мятежников. Если нас не лишат провизии, то ограничат её. Заставят страдать. Разве мало того, что воздух напитался соленым?

Я смотрела на бурые пятна и думала. Разносит ли кровь заболевание, о чем заверяет Единство? Раз так, сегодня не останется здоровых, Косс поляжет. Но как обосновать эпидемии и затишья, про которые говорил Ник?

Вдалеке звучал детский плач. Младенцы не прекращали реветь, не умолкали ни на миг. Они не знали всего горя, но чувствовали его. Счастливые... Им не нужно выносить трупы, успокаивать мечущихся в бреду. Они не боятся черных пятен на коже, они и вовсе...

Выдохнула от удивления.

— Ник, — пролепетала, боясь своей идеи, — дети ведь реже болеют мором?

Он кивнул.

— Нам нужна детская кровь, — и закрыла лицо руками, иначе бы сгорела заживо: от стыда и презрения к самой себе.

Ник ответил не сразу. Интересно, о чем думал, пока переваривал сказанное? Трижды проклял себя за общение с полоумной? Или боролся с брезгливостью?

— Ларка?.. — как-то напугано то ли спросил, то ли простонал он.

Я помассировала ноющие виски и объяснила. Вероятно, детский организм имеет какой-то иммунитет, утерянный для взрослых. Но как узнать, в чем именно он выражается? Нужны исследования и, увы, детей.

— Ты представляешь, сколько нам понадобится крови для того, чтобы излечить горожан? — Ник отвел меня от площади и усадил на первую попавшуюся скамейку.

— Необязательно использовать переливание, — я помотала головой. — Кровь — не лекарство. Я хочу только изучить иммунную систему младенцев. Если получится, то станет возможным создать вакцину. Это, конечно, сложно, но...

В больнице стояли специальные аппараты, которые за один щелчок показывали полную карту человека: внутренние органы, патологии, любое мельчайшее изменение или процесс. Я читала, что всего несколько столетий назад изучение организма было трудоемким и неполным. Нам же достаточно нажать на кнопку для идеального результата. В лаборатории мои возможности ограничивались, и всё-таки, думаю, если покопаться в приборах — можно извлечь хоть что-то полезное, тем более область исследования гораздо уже, чем "весь организм".

— Но реально? — окончил Ник, заглянув мне в глаза.

Я поежилась под его взглядом, в котором не было радости или понимания. Впрочем, отвращения тоже не было. Это вселяло маленькую уверенность.

— Попробовать можно, — зажмурилась. — Но кто в здравом уме отдаст собственного ребенка для опытов? Ладно бы чужого, а так... Сам же говорил, вы их любите, растите.

— Мы хорошо попросим, — с полнейшей решимостью, как умел исключительно Ник.

Глава 7.

Обещание-то далось легко, да какими словами убедить передать младенца на "растерзание" сомнительному врачу? Я не представляла, а вот Ник был настроен оптимистично. Он верил в меня так, как не верила сама я. До конца недели увидеться не получилось, но в первый же свободный вечер друг прибежал ко мне, чтобы набросать план действий.

— Собрать всех мы не сумеем, — размышлял он за чашкой сладкого кипятка. — Но можем объяснить небольшой группе, та — второй... Те, кто захотят помочь, придут сами.

— А ты не боишься, что ребенка заберут без согласия родителей?

Вполне вероятный исход. Разве мало тех, кто грезит о спасении себя или близкого человека и цепляется за любой шанс? Такому плевать на чувства других семей. Выкрасть у них младенца и передать под видом собственного — почему нет?

— Боюсь, — подтвердил Ник, покатав глоток воды во рту. — Понадеемся на сознательность граждан.

Прозвучало так официально, что я невольно фыркнула. Правда, смешок получился невеселым. Да и откуда взяться веселью? Продукты не завезли ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье. И без того крошечные запасы истлели; голод накатывал волнами. Спасались водой да теми консервами, которые горожане успели забрать до мятежа или которые выпали, когда военные спешно покидали участок.

У меня оставалась пара баночек супов, припрятанных за холодильником; но на самый-самый черный день. Ник не простит меня, когда поймет, что я прятала пищу, пока другие умирали от истощения.

— Попробуем? — выждав, спросил он.

Я стряхнула паутину размышлений и кивнула.

Следующим утром жители близлежащих домов собрались в моей квартире. Ник, обходя их с просьбой подойти, не объяснял причин, ограничился коротким: "У медика участка есть задумки, ей требуется ваше содействие". Я поспорила, что никто не придет. Раньше же отказывались помогать. Но в переломный период коссовцы предпочли если не поверить в "марионетку Единства", то услышать её. Всего с двадцать человек, ослабленных, бледных, рассевшихся прямо на полу.

Слово взял Ник. Я топталась в дверном проеме, ведущем на кухню, и выглядывала из-за спины друга. Он объяснял размеренно, длинно, но вскользь. Ни обещаний, ни требований, ни истинных причин. В море фраз — стакан информативности.

И всё-таки граждан было не провести.

— Вам мало смертей? Эта малявка хочет истерзать наших детей?! — хриплым голосом возмутилась женщина с тусклыми медными волосами и синюшностью под глазами.

Я попыталась оправдаться, но Ник опередил:

— Вы додумываете больше, чем сказано. Опыты практически безболезненны. Ларка, я прав?

— Угу. Они требуются для...

— Если наработки верны, а я склонен верить им, — многозначительно добавил Ник, — дети обладают особым иммунитетом. В крови есть что-то, чего нет у нас. Неужели не очевидно, что от мора гибнет мало детей?

— А что потом?! — горячился седовласый мужчина с перевязанной рукой. — Нам пить их кровь ради выздоровления?

Остальные поддержали его неодобрительными возгласами и угрозами сжечь лабораторию. Нас обвинили во всех грехах, едва ли не в людоедстве. Передернуло.

— Если появится необходимость задействовать кровь, мы спросим ваше мнение, — Ник выделил интонацией "ваше". — Пока же её нет. Благодаря исследованиям Ларка выявит состав для лекарства, который способен спасти нас. Но пить кровь — это дикарство.

Ник убеждал долго, мягко. Его размеренный тон убаюкивал. Люди шушукались, правда, утратив былое негодование. Неужели поверили доводам? Ушли они успокоенные; не все, но большинство. Пятеро даже пообещало распространить просьбу среди знакомых.

Я ожидала провала, но днем в дверь позвонили. На пороге высилась худощавая женщина с кульком в руках. Она передала его мне с какой-то брезгливостью, точно — мусор. Ногой подтолкнула стоящую рядом сумку.

— Спасибо, — я приняла младенца и прижала к груди. — Но зачем же с порога? Проходите. Лично сможете убедиться, что я не причиню зла. Или вы заберете ребенка позже?

— Делайте с ним, что хотите, — прошелестела она, — мне он не нужен. Я бы выбросила, но муж потребовал оставить и передать на воспитание наблюдателям, когда карантин будет снят... Я исполню свой долг, отдавая его вам.

Кулек запищал. Я с сомнением посмотрела на сероватое лицо, выглядывающее из тряпок. Пускай и просила детей любого возраста, но ожидала кого-то постарше, с кем легче найти общий язык и понять, в чем он нуждается. Писк — это хорошо или плохо?

— А чем вы его кормите? — опомнилась я.

Женщина усмехнулась.

— Чем не жалко, тем и кормлю. Ах да. Муж называет его Веем, но как хотите.

И, развернувшись на некогда модных, а сейчас сколотых, потертых каблуках, ушла прочь.

Я распеленала маленького гостя. Он вел себя кротко. Почти не кричал, не плакал, но и не улыбался. Изредка кряхтел и смотрел на меня огромными, голубыми глазами. Сколько ему: полгодика, больше? Выглядит взрослым, но меньше года — в год коссовцы пробуют ходить, а он даже не пытается сесть. Или виновата слабость?

Вещей было мало. Парочка неуклюже сшитых рубашек и штанишек, самодельные ботиночки да ворох лоскутов ткани, застиранных до желтизны.

Что теперь делать? Я представила, что у него придется взять кровь. А если для нескольких анализов?.. Дрожащими пальцами поднесла шприц-устройство к худенькой ручке с яркими прожилками вен. Но кольнуть не отважилась.

Пока ждала Ника, разделила с Веем банку супа. Ребенок ел неохотно, без аппетита. Ложки приходилось впихивать ему в рот. Скушал совсем мало, остальное стекло по губам. Неужели голод так подкосил детей, что они не могут съесть лишнего?