Радикализация ислама совпала с либерализацией экономики и резким усилением неравенства в распределении доходов и уровне жизни. Она совпала также по времени с ростом неприязни к Западу, к тому же правящая элита начала выказывать признаки ослабления.
Эти тенденции сильнее всего проявились в Алжире, где прежнее руководство Фронта Национального освобождения, победившее в борьбе с французами, после тридцати лет правления не могло похвастаться какими-либо серьезными достижениями. В результате демографического взрыва (Иране и Египте) в составе населения увеличилась доля молодежи — грамотной, но недостаточно образованной, без работы и без надежд. Миллионы деревенских жителей хлынули в города, но и там они не смогли найти работы и жилья. В 1980-е гг. в Алжире был основан радикальный исламский Фронт национального спасения (ФНС). В его состав вошло относительно либеральное крыло, считавшее себя преемником лидеров алжирской революции 1950-х гг. Лозунгом этой революции был "Алжир прежде всего", а не панисламизм. Но есть в ФНС и более радикальное крыло (Салафия), которое возглавляет шейх Али бен Джах, выступающий за истинный ислам.
Алжирское правительство пошло на далеко идущие уступки исламистам, но никаких реальных шагов для достижения соглашения с умеренным крылом ФНС не было предпринято. Кроме того, правительство санкционировало свободные выборы, но сделало это в момент, когда менее
80
всего могло это себе позволить. Выборы не оправдали ожиданий, и правительство их аннулировало. Дилемма, перед которой стоит алжирское правительство, неразрешима. Если бы исламисты получили власть в результате победы на свободных выборах, то эти свободные выборы оказались бы последними. Согласно учению радикальных исламистов, и шиитов и суннитов, демократия — смертный грех перед Богом и религией. Следовательно, после победы радикалов политические законы были бы изменены.
ФНС создал сеть филиалов по всей стране и даже получил значительную финансовую помощь от Саудовской Аравии и других стран Персидского залива, богатые арабские владыки которых ошибочно полагали, что смогут купить поддержку Фронта или хотя бы гарантию от нападений с его стороны. Алжирские власти, в особенности Бумедьен, также поддерживали радикалов. Опасаясь усиления влияния ультралевых в университетах, они содействовали исламистам, видя в них противовес левым. Марксисты перешли к обороне и были окончательно раздавлены исламистскими радикалами, которые вскоре выступили против тех, кто обеспечил им возможность победить. Разгром левых в Алжире, в Египте и в других северо-африканских и ближневосточных странах, безусловно, явился следствием крушения Советского Союза и мирового коммунизма, но на практике он оказался возможным благодаря организационной и финансовой поддержке антилевых сил со стороны правительств этих стран.
Основной неудачей алжирских властей оказалась неспособность справиться с экономическими и социальными проблемами страны. В 1988 году в Алжире было произведено столько же продовольствия, как и тридцатью годами ранее, но население страны за это время удвоилось. Положение ухудшилось еще больше вследствие ошибочной стратегии борьбы с врагом, который уже не был опасным.
81
После ареста политических лидеров ФНС движение выдохлось и потеряло многих своих сторонников. В результате инициатива перешла к исламистским террористам — отрядам исламистской армии под руководством Абдель Хак Лайяда, который позднее сбежал в Марокко. Эта радикальная группа проявляла некоторую активность еще с 1970-х гг., действуя независимо от военного крыла ФНС.
Началась кампания убийств. Она была направлена против иностранцев, представителей интеллигенции, не поддерживавших исламских экстремистов, и сторонников оппозиционных режимов. Еще одной важной мишенью оказались школы — террористы взрывали школьные здания и убивали учителей. Теракты унесли тысячи жизней, а неспособность властей справиться с террором привела к дискредитации режима.
Алжирское движение было несомненно религиозным по форме, фанатичным в борьбе с властями и насильственным в борьбе с модернизацией.
Глубинная мотивация алжирского движения не столь очевидна, однако, как в Иране, где роль духовенства намного значительнее, чем в Алжире. Большинство ведущих должностей в Алжире занимают не священнослужители, а миряне. Обращение масс к исламу произошло скорее от ощущения, что прежнее руководство их предало, от нищеты и озлобления. Определенную роль в этом сыграл и недостаток элементарной самокритичности, то есть неспособности понять, что в бедах Алжира после освобождения от колониализма ни в коей мере не повинны ни империализм, ни модернизм — вину за них несут руководители и народ Алжира.
В Египте корни исламского радикализма уходят в 1930-е гг., но в те времена его политическое влияние было ограниченным. В Египте существовала та же социальная напряженность, что и в Алжире, но там давно создалась
82
традиция терпимости, которая противодействовала всякому фанатизму. Египетский национализм коренится глубже и имеет более долгую историю. В 1970-1980-е гг. на территории Египта активно действовали различные террористические группировки, пользовавшиеся сочувствием студентов, младших офицеров и небольшого числа интеллигентов. Но исламский радикализм возник в конкретных географических рамках, главным образом, в округах Асьют и Нинья в Верхнем Египте, а также в среде каирских бедняков. Радикалы не добились успеха на выборах, нападения на иностранцев не были многочисленными, а реакция на подобные выступления была негативной. Радикалы убили нескольких ведущих представителей ненавистного им режима, но подорвать его всерьез не смогли.
По существу все ключевые посты в радикальных движениях в Иране захвачены священнослужителями; то же относится к Хезболла — шиитской группировке в Ливане. Это одновременно политическая партия, ополчение и террористическая организация. Для суннитских радикалов Египта и Алжира столь прямое вмешательство священнослужителей не стало правилом. В Египте шейх Киш не без успеха проповедовал фундаментализм по каналам государственного радио и телевидения, в Алжире религиозные сановники исполняли немаловажную роль, но все это даже в отдаленной степени нельзя сравнить с тем, что творилось при Хомейни. Радикальные суннитские движения не собирались немедленно устанавливать теократию. В своем государстве они намеревались предоставить священнослужителям ("докторам исламского права") должности советников при лидерах — посты верховных арбитров, но не носителей власти. При таком порядке священнослужители не несли бы прямой ответственности за возможные провалы. Но несмотря на все это, некоторые фашистские черты суннитского радикализма идентичны с шиитским — в первую очередь это демаго
83
гический популизм и бескомпромиссное, на основании религиозных догм отрицание демократии и свободных институтов вообще. Сунниты менее тоталитарны, нежели шииты, однако их фанатичная вера в насилие не намного слабее.
Некоторые западные эксперты, защищая радикальный ислам, доказывают, что исламское антизападничество относится исключительно к порнографии и тому подобным издержкам свободы слова, а вовсе не к политическим свободам как таковым. Однако исламский радикализм выступает против демократии потому, что демократия лишит улемов — тех, кому самим Аллахом доверено истолковывать Коран, этого неотъемлемого права, и предоставит свободу тем, кто не может понимать слов Пророка и отправлять религиозное руководство. Подобная нетерпимость не допускает никаких форм политической свободы: радикальный ислам осуществляет строгий надзор над общественной жизнью и определяет каждый ее аспект. Эта нетерпимость распространяется на меньшинства (например, копты в Египте) и на иностранцев. Результат ее — искренняя вера в гигантский заговор против ислама, который возглавляет христианство, другие религии и политические организации "неверных", и ненависть к евреям — не как к сионистам, а как к расе. Радикальный ислам — новая религия, в которой призыв к любви и уважению заменен призывом к строжайшему соблюдению религиозных обрядов.
Фанатизм радикального ислама не делает его приверженцев истинно правоверными мусульманами, как не были наиболее христианнейшими средневековые фанатики-сектанты или же подлинными последователями иудаизма — фанатики -евреи. Однако радикальные исламисты добились в наше время большей власти и политического влияния, чем фанатики, упомянутые выше. Ислам — самая ортодоксальная и жесткая из всех великих мировых религий, но несмотря на это он легче, чем другие, приспо
84
сабливался к меняющейся исторической обстановке и был наиболее терпимым. Попытка его ревизии радикалами имеет мало общего с подлинной религиозностью, а скорее связана с социальной, этической и политической напряженностью, возникшей во многих мусульманских странах, и с политическими амбициями теократов. Это в одинаковой степени религиозное возрождение, как и политическое движение, которое использует религиозные мотивы, лексику и глубоко укоренившиеся традиции.
Исламисты должны понять, что жизнь Аравийской пустыни VII века не может больше служить примером. На короткое время она может вдохновить фанатиков, но руководством к жизни в городской среде VII век быть не может, как не помогут воспоминания о нем созданию рабочих мест и улучшению среды обитания. Аятоллам нужна элита для управления государством — офицеры армии и полиции, ученые, врачи и многие другие, которым следует предоставить определенный статус и хоть какую-нибудь свободу действий. Поступая так, исламский радикализм сеет семена собственной гибели, и чем более экстремистским будет его характер, тем более полным будет его крах. Ростки клерикального фашизма появляются во многих странах мира, но пока трудно сказать, есть ли у них шансы расцвести, кроме как на Ближнем Востоке и в Северной Африке. В Южной Азии перспективы менее благоприятны: May дуди, ведущий исламский мыслитель Пакистана, всегда подчеркивал, что исламское государство не должно быть тоталитарным и управляться улемами. Кровавая гражданская война в Афганистане идет скорее из-за власти, этнических и племенных устремлений, нежели из-за религии7. Это же справедливо и в отношении реисламизации бывших советских республик Средней Азии.
Многие ожидали, что в результате распада Советского Союза главным политическим фактором на территории
85
Средней Азии станет радикальный ислам; но пока этого не произошло. Во всех среднеазиатских республиках прежняя коммунистическая элита осталась у власти. Описать эту элиту нелегко. Она и при Брежневе не была марксистско-ленинской, а теперь-то и подавно. Это светская, националистическая по взглядам группа, предпочитающая авторитарное правление и смешанную экономику и заботящаяся прежде всего о сохранении собственных привилегий. Этой элите бросает вызов оппозиция, состоящая из различных контрэлит. Некоторые группы оппозиции отличаются либеральными взглядами (главным образом, местная интеллигенция), другие — взглядами более националистическими и авторитарными (и антирусскими), чем правящая элита; некоторые являются исламистами. Но эти исламисты не столь радикальны, как их иранская (и алжирская) разновидность. Иран предпринял немалые усилия, чтобы внедриться в Таджикистан — единственную из среднеазиатских республик, где говорят на фарси; но больших успехов иранцы не добились. Среди населения Таджикистана преобладают не шииты, а сунниты, кроме того, среднеазиатские исламисты всегда заявляли, что не хотят навязывать своим странам исламское общественное устройство. Трудно сказать, насколько эти заявления — результат подлинной умеренности или же осознания своей слабости и отсутствия общественной под держки. Религиозное возрождение в Средней Азии и на Кавказе лишь немногим интенсивней, чем в России. Так что предостережения среднеазиатских лидеров о серьезной "фундаменталистской угрозе" оказались сильно преувеличенными, но преследовали они весьма конкретные цели — получить под держку Москвы, и, самое главное — Запада.
Среднеазиатским республикам в будущем предстоят огромные трудности. Они могут привести либо к новому сближению с Россией, либо к развалу и хаосу. Возможность установления здесь клерикальных фашистских ре
86
жимов полностью исключить нельзя, но наиболее вероятным представляется сохранение националистических, авторитарных режимов.
Русские ультраправые по-разному относятся к исламскому радикализму. Одни рассматривают его как серьезную угрозу территориальной целостности России и ее национальным интересам в Средней Азии (откуда русских систематически изгоняют), на Кавказе и на Балканах. Другие мечтают о союзе между русским фашизмом и исламским фундаментализмом. Александр Дугин, известный глашатай русских профашистов, отмечает, что евразийцы верят, что фундаменталистский ислам с его антиматериализмом, отрицанием банковской системы и международного ростовщичества, отрицанием международной экономической системы — их естественный союзник. Единственный, по Дугину, геополитический враг русских и мусульман — США с их либеральной, космополитической, антирелигиозной и антитрадиционалистской системой".8
Однако подобные эксцентричные взгляды не следует принимать всерьез: интересы этих двух экстремистских движений сталкиваются в очень важных вопросах — исламские радикалы предпочитают полную свободу (вплоть до отделения) для татар и других мусульманских меньшинств внутри России уничтожению "ростовщичества" и банковской системы. Замысел идеологической оси Москва — Тегеран, выражаясь мягко, притянут за уши. Русские правые экстремисты, провозглашающие необходимость ориентации "на ислам", одновременно поддерживают своих сербских братьев в стремлении истребить боснийских мусульман; и в этом состоит одно из множества противоречий в их политике.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕЛИГИЯ
Политические религии часто выполняли роль запала в различных геополитических конфликтах и явно не
87
способствовали миру в Югославии. Сербская православная церковь поддерживала борьбу боснийских сербов, считая католиков и мусульман своими заклятыми врагами. Католическая церковь никогда не раскаивалась за убийство сотен тысяч православных сербов хорватами в годы Второй мировой войны и полностью поддерживала бескомпромиссные требования хорватского руководства. Как заметил один независимый исследователь, "идол нацизма и фундаментализма вырвался из-под контроля, как злой джинн, и отныне существует угроза, что сейчас церковь встанет на путь поклонения идолам"9. Алия Изетбегович, нынешний президент Боснии, в 1970 г., находясь в тюрьме, написал "Исламскую декларацию". В ней он заявлял, что между исламской религией и неисламскими общественными и политическими институтами никогда не наступит ни мир, ни сосуществование и что как только мусульмане составят больше половины населения какой-либо страны, она станет исламской республикой. Когда Босния получила независимость, эти воззрения не были частью ее официальной доктрины. Но постепенно возобладала идея исламской исключительности.
