— Сэр, я бы искал среди русских. Кропоткин, Сталин, Зиновьев. Применительно к их собственной Гражданской войне, когда происходило еще и не такое.
— Ну, это вы лучше меня знаете. Подберите мне что-нибудь. Желательно из важного большевика.
И вот сегодня Тед Сорренсен улыбался со скромным достоинством хорошо поработавшего человека:
— Сэр, вот что нам подойдет: “Прежде, чем объединяться, необходимо как следует размежеваться”. Некий Владимир Ленин. Я полагаю, в Красной России он достаточно важная птица.
— Важная птица стал, да? — негр Чако ходил вокруг заметно пополневшего Джона Робертса и радостно хлопал старого знакомого по плечам, по животу и спине. — Какой толстый, а? Ничего! Сержант быстро сгонит вес.
Сам водитель-взломщик не изменился. Словно бы прошедшие три года на негра вовсе не повлияли. Такой же худощавый, мелкий, шустроглазый. Небольшая акула. Только теперь в форме Армии США с ярким треугольником “Старых железнобоких” на рукаве.
Джон вспомнил, как в Майями он пытался поймать за хвост маленькую, двухфутовую акулу. В руке словно бы оказался живой буксировочный трос, подвижный и сильный. Негр Чако производил такое же впечатление.
— Смотрите, — Чако повернулся к людям в очереди, — какой важный курица стал мой приятель!
От очереди отделился мужчина:
— Зато сам ты нисколько не поменялся. Тебя даже форма не спасла.
— Ричард?
— Ричард Нартс, полиция округа Салливан, да. Только теперь не полиция.
— Мы что, все тут собрались?
— Конечно, все! — к ним уверенно подошел Француз, огромный сильный брюнет, выросший в луизианской жаре, и потому говоривший с мягким акцентом истинного каджуна. — Полный экипаж, точно как тогда. Помнишь Вудсток шестьдесят девятого?
— Помню. Но стой, как же ты пошел в армию? Ты на гитаре играл совсем неплохо. Я думал, уж ты точно за мир, любовь и все такое.
— А ты как пошел?
Джон махнул рукой:
— Бизнес мой прогорел. Америка теперь поделилась, в каждой Федерации нужна своя лицензия на выступления. Мы прощелкали, налетели на штрафы, потом еще несколько судов: актерские профсоюзы, оказывается, поделились тоже и поделили рынок.
— Глупо!
— Ну вот, все говорят. Но почему-то так.
— Года через три обратно соберутся. Не вся Америка, так профсоюзы. Сила в массовости.
— Дик, я благодарен за теплые слова, но где мне провести годы, пока все успокоится? Ты же и сам пришел завербоваться, нет?
Чако потащил всех в кафе при вербовочном пункте, бросив охраннику:
— Все о’кей, Смит. Это мои друзья.
Взяли в автомате кофе и пончики. Пить что-либо крепче перед разговором с вербовщиком никто не решился. Заняли угловой столик.
— Так, с буржуем все ясно, — Чако распоряжался, как спикер на конгрессе. — Со мной тоже. После Вудстока воровать машины мне расхотелось, а честной работы для ниггера не так много, как вещает реклама. Я подписал контракт уже в декабре, отслужил три, осталось два. Наверное, подпишусь еще на разок. Но ты-то, Ричард! Сержант полиции, чем плохо?
— Сын моего приятеля вернулся с дыркой в легких. — Ричард говорил медленно. — Я спрашивал его: как там, во Вьетнаме? И оказалось, что новобранцы мрут мухами. Помните, Макнамара двинул мысль, что можно в армию набирать ай-кью ниже восьмидесяти?
— Я всегда говорил, что военное министерство должен возглавлять отслуживший человек, — фыркнул Робертс. — Я ничего не понимаю в армии, и мне страшно думать, что мной будут командовать столь же далекие от войны люди. Хоть один лев на стадо баранов должен все-таки найтись.
Ричард помотал головой:
— Может, у комми так. У них, чуть что, сразу в концлагерь, где ebutt медведи. Поэтому, наверное, порядок… А мне сын товарища рассказал: ниже восьмидесяти вообще нельзя брать в армию. Учить слишком долго, в бою “дебилы Макнамары” жутко тупят. И сами умирают быстро, и остальных за собой тянут. И более того. Если ай-кью до девяноста, таких не больше одного человека на четыре-пять нормальных, иначе конец всей роте.
— Получается, в армии США существует дискриминация по интеллектуальному развитию. Хотя мы страна свободы и Второй Поправки. А выходит, отдавать свою жизнь за родную страну нельзя тем, кто тупее паровоза… Но ты-то, Дик, при чем?
— Мы собрались и решили, что для авторитета среди отслуживших кому-то из участка полезно стать военным. Добровольцем. Отслуживших у нас в округе все больше и больше, мы теряем у них уважение. А уважение к полиции — сугубо практический вопрос. Пока мы круче всех, мало кто рискнет устроить перестрелку на улице. Так что мы обязаны быть круче всех, иначе округ захлебнется в крови.
— Наберите отслуживших. Их будут уважать просто за то, что они прошли джунгли.
— Наши в поисках. Но в полицию никто не хочет. Говорят, что дно уже видели, дерьма нахлебались. Не затем выжили, чтобы снова брать стволы. Вот, холостяки потянули соломинки, и короткая выпала мне.
— Как-то сложновато. Неужели вся эта психология работает на практике?
— Ну да, ввести войска проще. Никсон, козлина, попробовал… — Ричард одним глотком прикончил теплый кофе. — Француз, осталась только твоя история. Расскажи?
— Я вернулся домой и нашел работу в Хьюстоне. Там, где ракеты. Устроился развозить еду по площадкам. Слушал умных людей. Космос — очень интересная штука! Но в мае Никсон послал бомбардировщики на Хайфон, и русские сразу сказали нам “стоп”. Они защищали “своих” узкоглазых, точно как сын твоего приятеля воевал за “наших” узкоглазых. Много программ закрылось. Все стали сокращать расходы. Работа исчезла. Ну, и не везде я мог спрашивать.
— Клан?
— Клан. У нас на Юге они очень сильны. Моего приятеля убили за то, что он сидел на лавочке для белых и посмел заговорить с белой женщиной.
Ричард покусал губы, но ничего не добавил. Каджун поблагодарил почти незаметным кивком и закончил:
— Я разговорился с парнем из охраны, он и посоветовал. Война, сказал он, будет или нет — а кормят у дяди Сэма каждый день.
— Что за парень, может, я его знаю?
— Вряд ли, Чако. У него на погонах орел со стрелой.
— Полковник…. — Чако призадумался. — Нет, я на таких высотах не летаю. Как звали, скажешь?
— Инициалы СиБи, мы его “Морской пчелой” окрестили. Фамилия Брегг или как-то еще, на Б. Имя помню хорошо, он точно Чарльз.
Чарльз оправил парадную форму, поглядел в полированное серебряное зеркало: кажется, достойно. Затем вышел в полуденную жару, скользя взглядом по кланяющимся слугам гостиницы, по важным, разодетым Господам, по вчерашним рабам, едва прикрытым от солнца непонятными лохмотьями. Похоже, здесь и правда средневековье: тканей мало. Одежда носится до полной непригодности, да и потом никакие лоскуты не выкидываются. Все чистится, стирается — богатыми, у которых есть на это вода, остальные просто воняют — а после чистки латается, подшивается, и надевается снова…
Когда-то, неимоверно давно, легионы Старого Гиса основали или захватили Миэрин — местные историки точно как земные, спорят о прошлом самозабвенно, и так же редко приходят к согласию. Тогда стены и дома из синих, красных, оранжевых, зеленых и желтых кирпичей, наверное, выглядели весело. Но прошло ни много, ни мало — несколько тысяч лет. Сколько точно, до сих пор спорят все те же историки. И теперь Город Разноцветного Кирпича покрывала желтая пыль. Где потолще, где потоньше, но везде желтая. Город мог смело именоваться Городом Тысячи Оттенков Желтого.
Чарльз уселся в бело-желтый паланкин, и крепкие люди с кирпично-желтой от загара кожей понесли его к возвышенно-желтой Великой Пирамиде Миэрина. В отличие от Египта, здешние умели строить пирамиды с внутренними помещениями, и местная знать охотно в них жила. Массивы серо-желтого камня давали приемлемую защиту от бесконечной жары.
Чарльз не хотел называть Миэрин, как называли его все, впервые увидевшие: Город Гарпий. Крылатые полудевки попадались тут на каждом шагу. Громадные медно-желтые на воротах. Потертые ветром и щедро затянутые пылью кирпично-желтые на стенах домов, в нишах каждого храма; наконец — небесно-желтые на вершинах пирамид. Кроме Великой Пирамиды, очевидно властвующей над городом, пирамид поменьше Чарльз мог насчитать еще десятка два. В них жили местные владетели. Жили, властвовали над угрюмо-желтыми рабами, наслаждались девушками с нежно-желтой, золотистой кожей…
Пока не пришла Дейнерис и не сломала Миэрин об колено.
Войск ей хватало: из Астапора, южнее, она привела восемь тысяч Безупречных. Чарльз пока не разобрался толком, чем Безупречные так славятся. Он учился воевать, и учился хорошо — но учился на материале Вердена, Соммы, Гуадалахары, Бриуэги, Герники, Халхин-Гола, Выборга, Нанкина, Вестерплятте, Перл-Харбора, Дюнкерка, Арденн, Сталинграда, Сицилии, Курской дуги, “Дня Д”, Балатона, Харбина, Хиросимы, Окинавы — нигде в том длинном списке не воевали мечами, стрелами и драконами. А Дейнерис привела либо призвала трех взаправдашних драконов, защиты от которых в Миэрине, понятно, не нашлось. Потомки Старого Гиса в который раз проиграли потомкам Валирийской Империи. Хотя и сам Старый Гис, и занявшая его место Валирия уже добрую тысячу лет пребывали в руинах.
Чарльз прочитал все, что группы скрытого проникновения смогли подслушать, выспросить за кружкой кисло-желтой мочи, именуемой тут пивом, и все, что разведчики сумели выбить на допросах разбойников, сдуру кинувшихся атаковать полевой лагерь — там, в степи, севернее Миэрина, куда выводил второй конец Моста Эйнштейна-Розена. Но, чтобы разобраться в здешней истории, понять кто кому потомок, наследник, враг до гроба или друг “даже после первого миллиона”, требовались, наверное, сотни историко-часов. Или тысячи часов для обычных людей.
Ждать Чарльз не собирался, найдя момент очень подходящим для открытого появления. Сказавшись купцом из-за Костяного Хребта, (что для местных означало: “очень далеко, там живут псоглавцы и циклопы”), Чарльз подарил кое-какие забавные вещицы разным людям и таким способом добился личного приема у Дейнерис. На прием его и несли сейчас в паланкине. За паланкином трусил особый ослик, поверх тугих вьюков накрытый драгоценной полупрозрачной тканью. Чтобы все видели: вот везут вещи богатого господина. Даже если тех вещей две монеты и засохший персик, непременно ослик и обязательно глашатай впереди паланкина — иначе уважать не будут.
Самые-рассамые богачи выдавали каждому из шестерых носильщиков паланкина по фляжке с водой, но так пижонить Чарльз не рискнул. Не для первого знакомства.
Подходящий момент заключался в том, что Дейнерис начала захлебываться в делах городского управления. Верные соратники ее как раз умели воевать — воевать по-здешнему, силой и ядом. Но городом править не умели они тоже.
Кто умел править городом, тот не считался с захватчицей и не собирался хранить ей верность. Поэтому в городе завелись партизаны, “Сыны гарпии”, которых никак не могли поймать; понятно, что недовольные завоеванием помогали местному Сопротивлению. Тут же, как по заказу, горожане Миэрина потребовали открыть Бойцовые Ямы — в них бились насмерть; Чарльз, пожалуй, сходил бы посмотреть. Крови он перестал бояться еще в пятьсот четвертом полку.
Судя по отчетам разведки, Дейнерис крови не любила. Бойцовые Ямы она закрыла, Великих Господ перевешала, однако, никакой внятной политической программы, очевидно, не представила. Потому что безработные бывшие рабы…
Собственно, Чарльз и решил пойти на первую встречу в открытую лишь потому, что Дейнерис освободила рабов.
Чарльз хорошо понимал, что Соединенные Штаты государство совсем не ласковое. Ласковых государств не бывает, государство как понятие не для того появилось. Но все же Соединенные Штаты посылали фрегаты к берегам Алжира — ловить и вешать мусульманских корсаров, освобождать пленных из рабства — еще до изобретения паровоза и револьвера. Один такой фрегат, “Конституция”, до сих пор содержится в сухом доке. Напоминает.
И вот — освободительница рабов. Что-то общее? Точка для начала переговоров? Ступенька… К чему?
Чарльз прикрыл веки, возвращаясь мыслями в Миэрин. Великая Пирамида уже надвинулась, полностью заслонила обзор; наверное, местным она внушала почтительный трепет, но Чарльз-то видывал и Манхэттен и небоскребы Чикаго, и всякие там телевышки. Подумаешь, пирамида восемьсот локтей.
Хотя для местных, без кранов и дизелей, голыми руками — несомненное чудо света. А ведь пирамида такая еще и не одна.
— Господин, мы у входа.
Чарльз отодвинул полог и легко выскочил. Он потому выбрал для визита полевую форму, что двигаться в ней мог как угодно. Форму, конечно, выстирал, заплатив золотом за прозрачно-желтую воду. На плечи, рукава и грудь, конечно, навесил все положенные нашивки. Но все же выбрал полевую форму без кителя. Рубашка тонкая, с открытым воротником, штаны тоже легкие, на которых не полагалось наглаживать стрелки; ботинки оставил прыжковые, с толстой подошвой и кованым носком. Насколько он сумел понять за два месяца, работой ног или ударами с разворотом корпуса здешние не заморачивались. Фехтовали только руками, хотя и фехтовали здорово.
Благородный человек, претендующий на сколько-нибудь уважения, здесь опоясывался холодным оружием. А претендующий на настоящее уважение — и не только опоясывался. Так что для визита Чарльз выпросил у флотского уоррента кортик: будет что отдать страже перед входом. Себе он привесил никелированный “Кольт” в кобуре — местные считали его просто вычурным амулетом, никто в страже и не вздрогнул. Сняли с желтенько-серенького ослика завернутые в прозрачно-желтую ткань подарки, нагрузили на хмуро-желтых служителей, а лимонно-кислые на вид писцы тщательно занесли имя посетителя в приемные книги.
Наконец, желто-медные ворота распахнулись, и стражи в присыпанных тончайшей желтой пылью доспехах повели Чарльза на самый верх Великой Пирамиды Миэрина, к Матери Драконов, Освободительнице Дейнерис.
Дейнерис ненавидела здешнюю одежду. Длинная бесформенная простыня, обернутая вокруг бедер, подмышками и через плечо, не позволяла двигаться иначе, нежели ровным неспешным шагом. Символ богатства и власти, одежда тех, кто ничего не делает руками… Но Королева Миэрина должна следовать обычаям Старого Гиса. Будь она трижды Матерью Драконов и семижды Освободительницей, а только в мирийских кружевах и вестеросской шерсти навсегда останется чужой. Иностранкой, захватчицей.
Так что сегодня белое полотно с золотой бахромой, корона в форме трехголового дракона: нефрит, серебро, кость, оникс и золото. На лестнице надоевшая до кислоты во рту лесть сенешаля:
— Великолепная! Вы так ослепительны сегодня, что мне больно смотреть.
Резнак мо Резнак портил чеканку валирийского гискарским пришепетыванием, отчего Дейнерис почувствовала себя еще кислее. Но в токаре нельзя думать о постороннем. Обернешь свободно, токар свалится. Обернешь туго — задохнешься от жары еще до конца приема. Наступишь на бахрому — вкатишься в двери кубарем, подданным на потеху.
